— Ну, здравствуй.
И потом:
— Узнаешь меня?
Если бы я могла, то спряталась бы под одеяло с головой. Это вчерашний подозрительный тип.
Проваливай! Я не знаю, зачем ты сюда приходишь, но я жду не тебя, так что не мешай мне. Кажется, твой брат в соседней палате? Иди к нему, говори с ним и морально поддерживай. Моя большая любовь сгорела несколько дней назад у меня на глазах, а вместе с ней — моя маленькая квартира в доме без лифта, так подумай сам: до тебя ли мне? Уходи и осторожно закрой за собой дверь, чтобы она не скрипела. А я никому не скажу, что ты покидал свой пост в соседней палате, обещаю.
Конечно, он и не думает уходить.
— Ну как ты тут? Оооо, цветочки? От поклонника?
Он на три вдоха замолкает, а затем тихонько говорит.
— Странный букет.
Что значит странный? Перед тем как ты аккуратно закроешь дверь и уйдешь, расскажи мне, какой он! Давай! Ты дышишь моим относительно свежим воздухом из моего открытого окна, так что отрабатывай! Какой он?
— Очень странный… Дорогой, но дохлый. Понимаешь, что я имею в виду? Неживой, понимаешь? Розы какие-то малиновые, трава дурацкая… Я бы на твоем месте того, кто приносит такие букеты, и близко бы не подпустил.
Дохлый дорогой букет? И правда, странно. Но как, спрашивается, я могу кого-то не подпускать, когда вот уже пять дней, вернее, шесть, лежу тут не двигаясь? И понятия не имею, кто принес цветы? Спасибо, что рассказал мне про букет. Я признательна, правда. А теперь иди. Разве ты не чувствуешь, что с каждой минутой воздух раскаляется все сильнее, пока тот, кто никогда не будет моим, торопится ко мне?
Может быть, подозрительный тип этого не чувствует. А может, ему плевать. Но, вместо того, чтобы выйти и аккуратно закрыть дверь, он спрашивает:
— А ты давно тут? Что с тобой случилось? Ни одной царапины вроде бы не видно. Может, под одеялом?
Черт! Не трогай меня! Проваливай!
— Ага, испугалась! Не волнуйся, я слишком хорошо воспитан, — смеется он, а откуда-то из детства мне подмигивает бабуля: «И когда вы перестанете обольщаться?!»
— Вообще-то ты симпатичная. Давай дружить, а?
И вот тут… Тут мне почему-то становится легко. Жара отступает и уносится в открытое окно, а в комнату врывается ветер. Он приносит с собой запах бензина и летней пыли, но это ерунда. Я и забыла, как это здорово — не чувствовать ни жары, которую приносит с собой тот, кто никогда не будет моим, ни изматывающего холода, который пробирает до костей. Неужели так и живут женщины, которые никого не ждут? Неужели я и сама жила так же, пока не появился тот, кто от меня ускользает?
Если бы я могла, я бы, наверное, засмеялась. Вы можете мне не верить. Я бы и сама не поверила на вашем месте. Но пока я веселюсь про себя, из моих губ вылетает звук, очень похожий на смешок.
— Что это? У меня галлюцинации или ты смеешься?
Я замираю: и правда, что это было?
Подозрительный тип садится рядом со мной, и я чувствую, что он очень внимательно смотрит мне в лицо.
— Знаешь, что я думаю? — говорит он наконец. — Я думаю, что ты лежишь тут из вредности. На тебе же ни одной царапины нет! Тебе, наверное, нравится, что вокруг тебя суетятся родители и поклонники с цветами… Приятно, что они волнуются, и все такое… А на самом деле могла бы встать и уйти домой, ты просто не хочешь.
Он встает и идет к двери, но на полпути останавливается.
— А может, ты встаешь и прыгаешь тут на одной ножке, когда никто не видит? Может, тебе просто нравится водить людей за нос, а?
Я молчу. Глупо было бы оправдываться в моем положении.
— Ну все, мне пора. А ты будь другом, никому не говори, что я приходил. Мне совершенно не хочется выяснять отношения с поклонниками, которые присылают такие букеты.
Он так аккуратно закрывает дверь, что она почти не скрипит, а я опять остаюсь одна. Я не прыгаю тут на одной ножке и понятия не имею, кто прислал мне дохлый букет, верьте мне. Но не думайте, что я не заметила, как он ловко втерся ко мне в доверие.
— Ты дома? Одна? Не против, если я заеду?
На линии что-то трещит и лопается, а его голос звучит так глухо, как будто он звонит с того света.
— Я забегу ненадолго: освобожусь поздно, а завтра вставать в полшестого. Может, напоишь меня чаем? Кофе не надо, после него я не засну.
Он вешает трубку, а я иду на кухню ставить чайник. Мне двадцать шесть, и к его приходу я приготовлю вкуснейший капуччино, посыпанный корицей. Разумеется, он не сможет от него отказаться, и потом до половины шестого станет проклинать меня последними словами, ворочаясь без сна у себя дома на узком диване, который ему было некогда разложить.
Ровно три с половиной месяца от взаимного признания в симпатиях до первого секса. И еще два с половиной — до второго. Не потому, что он настолько консервативен, а потому, что он слишком занят. Все личное в последнюю очередь — в промежутке между половиной двенадцатого вечера и половиной шестого утра. Он работает на будущее, не исключено, что на наше общее, и я не против. Он появляется поздно, а исчезает рано, и иногда я спрашиваю себя: был ли он здесь или я все придумала?
Пятнадцать минут на вечерние новости. Десять минут на газету. Три минуты на звонок родителям, полторы — на последнюю сигарету. Моя очередь даже после сигарет, и иногда я специально прячу газету, чтобы он потратил десять минут на поиски и выбился из графика.
Он звонит мне из самых невообразимых мест и никогда не говорит дольше минуты. Не потому, что ему жалко денег на оплату мобильного: он просто занят.
— Ты дома? Я не отвлекаю? Я просто очень, очень соскучился.
— Ты уже уходишь с работы? А как ты будешь ехать? Если поймаешь меня на пересечении Ленинградки и Кольца, я поцелую тебя в нос. Тебе удобно?
— Я разбудил тебя? Ты спишь в пижаме? Не могла бы ты ее снять? Мне будет гораздо приятней ехать в аэропорт, зная, что ты лежишь под одеялом без одежды.
— Ты заболела? Тебе грустно? Хочешь, я закажу тебе лекарства в Интернете? А немного шоколада? Вафли? Фруктовый торт? И вот что: я уже выслал тебе по почте десять очень смешных анекдотов.
Один месяц двадцать четыре дня между вторым сексом и третьим. Два месяца ровно между третьим и четвертым. А после этого я меняю номер телефона и адрес электронной почты. И это работает безотказно: он больше не может позвонить или написать, и у него слишком мало времени, чтобы приехать. Это не потому, что ему нет до меня дела. Он просто очень, очень занят. Так и есть, верьте мне.
В конечном счете правда — это всего лишь то, во что хочется верить. В двадцать шесть лет себе уже можно в этом признаться.
9
Вокруг меня совсем темно и почти совсем тихо. Почти — потому что я слышу, а может быть, не слышу, но чувствую кожей дыхание подозрительного типа. Он сидит рядом со мной и… Я не знаю, что сказать после этого «и», потому что понятия не имею, чем он занимается. Вам интересно, как я определила, что это именно он? Очень просто — по запаху: терпкий, свежий одеколон и немного сигаретного дыма. Кроме него здесь больше никто так не пахнет.
С тех пор как дверь раскрылась и закрылась, до меня не долетело ни единого четкого звука. Подозрительный тип не сел на раскладушку, не подошел к моей кровати, не приблизился к раскрытому окну, из которого пахнет летней пылью. Получается, что он просто остановился у входа? Или бесшумно опустился на пол и сидит сейчас у стены, скрестив ноги? Что ему здесь нужно? Какой он? Как выглядит? Во что одет? О чем так глубоко задумался?
У меня слишком много вопросов, а ответов на них нет и не предвидится: говорить-то я не могу, вы не забыли?
Но странное ощущение вытесняет эти бесконечные вопросы. Как волна, оно очень быстро накрывает меня с головой и тянет прочь. «Все хорошо», — шепчет волна, унося меня дальше и дальше. И что самое смешное — я ей верю. Да, я лежу здесь без движения шесть дней, вернее, семь. Я не могу открыть глаз, а тот, кого я так жду, никогда не будет моим, но это не страшно. Стоит только захотеть, и все изменится. Прямо сейчас, в эту самую минуту возможно все — любые чудеса, мыслимые и немыслимые могут стать явью, потому что пока подозрительный тип неподвижно сидит тут у стены и думает неизвестно о чем, со мной не может случиться ничего плохого. Он меня охраняет, верьте мне. Можете надо мной смеяться. Я и сама бы на вашем месте от души посмеялась.
Я просыпаюсь, когда двери лифта раскрываются, выпуская в коридор того, кто никогда не будет моим. Его шаги ничем не отличаются от сотен других шагов, которые раздаются за дверью. Но я безошибочно узнаю, когда двери лифта раскрываются для него.
Он идет легко и плавно, он не торопится, но и не медлит. Его не пугает то, что лежит впереди, и он делает свои шаги без страха и без сожаления. Может, поэтому он никогда не будет моим: я слишком боюсь его потерять.
Подождите, а как же подозрительный тип? Хороша я буду, если он до сих пор сидит здесь, охраняя мой сон. Если бы только я могла открыть глаза — хотя бы ненадолго, хотя бы на несколько секунд! Но я не могу, и все, что мне остается — это замирать и прислушиваться. Тот, кто никогда не будет моим, открывает дверь и делает еще несколько шагов, подходя ко мне очень близко.
Он молча стоит рядом, и я знаю, что он смотрит на меня. Значит, в комнате никого нет. Я почти вижу, как его глаза тихонько смеются под пушистыми ресницами. Они всегда смеются, когда он на меня смотрит. Может быть, дверной проем слишком низкий, и ему пришлось наклонить голову, когда он заходил в палату. И теперь он так и стоит, слегка наклонив голову вперед. Наверное, он держит руки в карманах широких джинсов, а может быть, скрестил их на груди и еле заметно шевелит губами, бормоча что-то про себя и собираясь с мыслями. Сейчас он наклонится и поцелует меня в губы. А после этого… После этого он, может быть, даст мне немного воды. И тогда бесконечный пожар у меня во рту наконец прекратится, я открою глаза, сяду в кровати и обниму его за шею. Все закончится, как кошмарный сон, мы вместе поедем ко мне и найдем мою коробочку из-под печенья, разрисованную заснеженными домиками и…