После такого решительного намерения он посмотрел на свой письменный стол, который стоял в углу, покрытый пылью, и вспомнил, что уже дней десять не садился за него, но тут же успокоил себя: «Чтоб они провалились, все эти завистники! Даже если б они публиковали десятую часть стихов, написанных мною, я положил бы перед ними свою шапку, А то и сами ничего не пишут, и у других желание писать отбивают. Стимула у меня нет, стимула».
Ата Думанлы выругался по адресу одного известного поэта, стихи которого публиковались регулярно, и встал с постели. Немного потоптался, разминаясь. Сделал несколько приседаний, помахал руками и решил, что достаточно. Потом вспомнил когда-то прочитанную в газете заметку о том, что некий весьма почтенного возраста генерал ежедневно совершает четырехчасовую гимнастику, и проделал еще пять-шесть упражнений.
На кухне пустая бутылка из-под вина вызвала у него приступ изжоги. Но поскольку он еще не приобрел скверной привычки опохмеляться по утрам, то постарался побороть свое отвращение и как можно спокойнее приласкать подбежавшую к нему собаку. Это была странная собака, нечто более оригинальное, чем просто помесь таксы с дворняжкой. Ата Думанлы не знал, какой она породы, но это не слишком занимало его. Собака была добродушной и ценила ласку. Он погладил ее по голове и отрезал щедрый кусок колбасы: «Ешь, друг!»
Накануне Ата заходил в гастроном, и на столе лежала докторская колбаса, шесть-семь яиц, три длинных парниковых огурца, начатые рыбные консервы, две пачки сигарет «БТ». Напевая одно из своих стихотворений, Ата несколько раз обошел вокруг стола. Потом умылся, поставил чай, включил радио.
После завтрака Ату Думанлы ждал письменный стол. Прежде чем сесть, он взял в руки тряпку и остановился посреди комнаты, раздумывая: «Почему я трачу свои силы на всякие пустяки? Я должен творить! Помнишь Мартина Идена? Как и он, я должен ни перед кем не заискивать, а трудиться, не жалея сил. Там, где нет труда, от способностей нет никакого толку..»
Ата Думанлы, словно он находился не у себя дома, а на сцене драматического театра, принял серьезный вид, бросил в угол тряпку и сел за стол. «Для того чтобы творить, поэт должен быть свободен от всех мелочных забот, ничто не должно мешать ему. Что, например, сейчас мешает мне?»
Он представил редакцию, редактора, вечно нахмуренного старшего корректора Дурды Пишика и вздохнул. Как перед ними оправдываться за сегодняшний прогул? Если сказать, что, мол, нездоровилось, они все равно не поверят, потому что вчера был гонорарный день. Получал ты гонорар или не получал, никого не касается — если на следующий день не пришел на работу, обязательно заподозрят. Честно говоря, на следующий после гонорара день даже умереть опасно: скажут, что упился и ноги протянул.
А если плюнуть на все и вся и завтра тоже не пойти? Тебя с треском выпрут с работы. Им-то что, душа у них болит за тебя, что ли? Не ты, так другой. Корректорский стол — не министерский.
Ата Думанлы с жалостью посмотрел на рукописи, разбросанные по письменному столу. Взял в руки одну. Это была начатая «Баллада о собаке». Строчки еле виднелись из-за слоя пыли. Ате Думанлы стало немножко стыдно, и он довольно долго откашливался. А потом стал одеваться.
В редакции все было как обычно. Самый дисциплинированный в ней человек, Рахманберды-ага, проработавший в отделе писем двадцать пять лет, уже сидел и пил зеленый чай. Он никогда ничему не удивлялся и никого не осуждал. Молоденькая машинистка, которую, после семи объявлений в газете, с трудом отыскали на место ушедшей на пенсию Патьмы, неуверенно и сильно тыкала пальцем в клавиши машинки. Ата Думанлы поздоровался с ней, а про себя подумал: «Вряд ли мы с ней далеко уйдем», — и прошел в корректорскую.
Старший корректор холодно ответил на его приветствие, кинул перед ним груду гранок, сказал: «До одиннадцати часов закончи», — и ушел по своим делам.
Ата Думанлы качал читать нудный очерк, написанный каким-то новоявленным автором с отгонного пастбища. Временами он вслух обращался к этому автору с вежливыми по-желаниями: «Чтоб ты подавился съеденными овцами, болван безъязыкий!» Это приносило некоторое облегчение.
Наконец Ата Думанлы вычитал всю корректуру. От усталости у него кружилась голова. Он откинулся на спинку стула и начал вспоминать все, что пережил в этом городе…
Еще до того, как он выбрал себе литературный псевдоним, для родителей не было ребенка более любимого, чем Ата. Отец, хоть остальные дети и обижались, всегда говорит: «Ата станет мне опорой, а от вас ничего путного ждать не приходится». Новая одежда была у Аты, сливки с молока пил Ата, и постель у него была чище и новее, чем у братьев и сестер. Да, хорошо жилось Ате! Неизвестно лишь, почему его так отличали родители. Мальчик был, ничем особенным не выделялся, разве что задумывался чаще своих сверстников да сам с собой разговаривал во сне.
После окончания десятого класса Ата сразу же пошел работать в колхоз. Председатель колхоза пообещал его отцу: «Через год-полтора заберу твоего сына на работу в контору, толкового парня ты вырастил».
— Все это, однако, продолжалось недолго. Ата стал тайком по ночам пописывать стихи. Когда мать или отец удивлялись, что он целыми ночами не спит, говорил: «Я самостоятельно повышаю свои знания».
Вскоре в районной газете появилось его первое стихотворение под заголовком «Красивая женщина». Посвящалось оно заместителю председателя колхоза по культуре — героиня прямо была названа по имени, и в нем не столько о работе ее рассказывалось, сколько воспевалась она сама.
Ата, как ребенок, радовался своей первой публикации и, опережая других, понес газету вдохновительнице его творчества. Женщина прочла стихотворение, изорвала газету на мелкие клочки, а обомлевшему парню сказала, вся пунцовая от ярости: «Если еще раз подобный фокус выкинешь, голову отверну, как куренку, не пикнешь!»
Это было большим ударом для поэтического сердца Аты. Он охладел к работе, стал молчаливым, замкнутым. А после того как районная газета опубликовала его третье стихотворение, решил, что больше в селе оставаться не может. Его здесь не понимали, а талант — это ответственность. «Я должен проложить себе путь в большую литературу, — думал бессонными ночами Ата, — должен равняться на настоящих поэтов». И прежде всего решил придумать себе литературный псевдоним.
Наутро мать, видя, что сын не просыпается, стала будить его: «Сынок, что с тобой происходит? У тебя и веки припухли!» Ата спросонья ответил ей: «Мама, у меня в голове туман, я посплю еще немного». Мать, уходя, недовольно проворчала: «У тебя вечно голова туманная!» Ата тут же вскочил и закричал: «Нашел! Думанлы![6] Ата Думанлы! Это будет моим литературным псевдонимом!»
Вскоре он распрощался с родным селом, родственниками, друзьями и, мечтая о славе, направился в большой город.
Молодому парню, который до этого не расставался с отчим домом, не знал никаких забот, в первое время пришлось нелегко. Но он мужественно справлялся с трудностями. Не роптал, не ныл. Неустанно обивал он пороги редакций, и в конце концов его приняли в штат подчитчиком. Главный шаг был сделан. У Аты Думанлы в некоей редакции большого города появился хоть и старенький, но свой стол.
Беда не ходит в одиночку. Но и удача тоже общительная особа. Земляк Аты, работавший врачом в городской клинике, уехал на три года в Москву, в аспирантуру, и оставил Ате Думанлы свою квартиру: «Живи пока!»
Тревожило лишь то, что на стихи Аты Думанлы не было спроса. Редакции выставляли десятки причин, чтобы забраковать предлагаемые им стихи. Ата Думанлы находил этому оправдание: «Я только начал входить в мир поэзии. Здесь не районная газета — требования другие. Если они будут публиковать все, что я пишу, и я расти перестану. Надо быть терпеливей, рано или поздно стихи мои будут публиковаться».
А ждать было прямо-таки невмоготу. У него набрался почти полный чемоданчик стихов, возвращенных редакциями за ненадобностью. Как-то Ата Думанлы отправился к знакомому поэту и рассказал ему о своих делах. Тот долго говорил молодому коллеге о высоком назначении поэзии, об изна-чальности таланта и обязательности теоретической подготовки и закончил свои наставления тем, что сунул Ате в руку десятку и посоветовал не торопиться с публикацией, пока не придет настоящее мастерство.
Ата Думанлы ушел с таким чувством, словно ему влепили пощечину. По дороге купил на даровую десятку вина и выпил его все, до капли. От обиды лицо его горело. В ту ночь он не мог спать. Разложил на постели все стихи, некоторые, самые дорогие ему, перечитывал по нескольку раз. Он и гордился ими и жалел их. Под конец вдохновился и быстро, не переводя дыхания, написал новое стихотворение, которое назвал «Обесцененные строки». Показалось, что это стихотворение получилось не похожим ни на одно из прежних.
Не прошло и недели, как в субботнем номере газеты под рубрикой «Голоса молодых» стихотворение было опубликовано. Ата был на седьмом небе. Не дожидаясь прихода почтальонши Марьям, которая всегда переживала его неудачи, как свои собственные, Ата Думанлы купил в киоске пятнадцать экземпляров газеты. Сердце его бешено колотилось, он не шел, а летел по асфальту.
В минуту добрался до дома, развернул газету… И сразу же переменился в лице. Подпись стояла его: «Ата Думанлы», однако стихи назывались не «Обесцененные строки», а «Крылатые строки». С этим он смирился и начал читать само стихотворение. Но стихи были не его! Чужие мысли, незнакомые слова лезли в глаза, словно издевались.
Ата Думанлы и прежде встречался с несправедливостью, но так его еще никогда не унижали. Ему захотелось немедленно умереть от такой жестокости. К горлу подступил ком. Ата буквально трясся от злости. «Надо прямо сейчас, пока он еще не встал с постели, пойти и набить морду проклятому заведующему, который допустил такое издевательство! Если я не сделаю этого, человеком себя считать перестану!..»