За окнами выла вьюга. Небо исчезло, земля тоже. Вертело и крутило белым и косо, и криво, вдоль и поперек, словно волшебник белой глиной баловался. Вьюга с громом проехала по крыше, потом пропела по трубе, вылетела из нее, прошуршала за окнами. Обычно в такие дни дети в школу не ходили. Из-за сильной вьюги ничего не видно, можно стукнуться о столб, о дом. Помню случай: погиб сын нашего соседа Содуна – Кан-оол, от сильного удара о двигающуюся машину во время пурги.
Наконец-то улучшилось состояние тяжелобольного ребенка с воспалением легких. Мои груди наливались молоком, грудное молоко просачивалось через одежду – пора кормить грудью маленького сына Аяса. Выходя из больницы, еле удержала дверь из-за сильного ветра. Несет меня вьюга, как листок. Снегу – до колена. В глаза мне мело сухим вьюжным снегом. Жизнь моя, какая трудная! Люди сейчас спят, печки натоплены, а я только собралась к своей семье. Маленький черноглазый сын Аяс, наверное, проголодался и плачет.
А свет в нашем селе горел только до двадцати трех часов. Потом лампочки три раза мигали – такой был сигнал, – и свет отключали.
Дальше читать книги приходилось при скудном освещении керосиновой лампы. Иногда, если у поступившего в больницу больного диагноз неясный, то сидела у коптилки до трех или четырех часов утра. В больницу стали поступать дети с менингоккоковой инфекцией. В этот день читала книгу по детским инфекциям до тех пор, пока не начали слипаться отяжелевшие веки. Покормила грудью сына, разделась и легла. Заснула. В сонной мгле всплыли годы учебы в медицинском институте, анатомичка с трупами, отрывки из моего стихотворения:
Нас в ужасных снах хватали
Трупы, челюсти, скелеты,
Снились нам родные дали
и счастливые билеты.
Однако не позже, чем через час, я вдруг проснулась от стука.
– Кто там?
– Это я – санитарка Тана. Акушерка прислала за вами, женщина поступила в роддом. Роды у ней неблагополучные. Дежурная машина уехала по вызову в отдаленную чабанскую стоянку Кара-Белдир. Я пришла пешком.
Сон соскочил мигом. Торопливо, дрожащими пальцами я стала одеваться. Полпервого… Что там такое у этой женщины с неблагополучными родами? Гм… неправильное положение… узкий таз… Или, может быть, еще что-нибудь хуже. Врач акушер-гинеколог и хирург днем улетели в Кызыл на заседание обществ хирургов и гинекологов, так что надеяться не на кого, только на себя. Отослать роженицу ночью в Кызыл немыслимо.
Захватив книги по акушерству, вышли из дома. Вьюга продолжает выть. Вокруг нас – тьма с вертящимся снегом, дом завалило, в трубах выло. Мы идем по глубокому снегу.
– Зоя Шомбуловна, пойдем по моему следу, так легче идти.
Случается, пролезет один какой-нибудь человек по глубокому снегу, и выйдет, что недаром трудился. По его следу пролезет другой с благодарностью, потом третий, четвертый, а там уже узнали о новой тропе, и так, благодаря одному человеку, на всю зиму определилась дорога зимняя.
Но бывает, прошел человек один, и так останется этот след, никто не пройдет больше по нему, и метель так заметет его, что никакого следа не останется.
Такая нам всем доля на земле: и одинаково, бывает, трудимся, а счастье разное.
Пока шли, в памяти у меня невольно всплыла картина операционной в акушерской клинике города Томска, где я училась и получила диплом врача-педиатра: всюду сверкающие краны, приборы, медицинское оборудование при ярко горящих электрических лампах. Ассистент в стерильном халате манипулирует над роженицей, а вокруг него четыре помощника ординатора, врачи-практиканты, толпа студентов-кураторов. Хорошо, светло и безопасно.
Здесь же, в отдаленном от центра горном селе, я – одна единственная за жизнь мучающейся женщины отвечаю. Но, как ей нужно помогать, я не знаю, потому что роды редко видела (и то совершенно нормальные), да сама недавно родила своего сына-первенца Аяса.
В больнице, несмотря на глухой час, было оживление и суета. В приемной горела керосиновая лампа. Из-за двери вдруг донесся и замер слабый жалобный стон. Я быстро разделась. Открыла дверь и вошла в родильное отделение. Выбеленная известью небольшая комната была освещена керосиновой лампой.
На кровати, укрытая одеялом до подбородка, лежала молодая женщина. Лицо ее было искажено болезненной гримасой, а намокшие пряди волос прилипли ко лбу.
Роженица открыла глаза, заломила руки и вновь застонала тяжко.
– Ну, что такое? – спросила я, и сама удивилась своему тону, настолько он был уверен и спокоен.
– Поперечное положение, – быстро ответила акушерка Опей Доржуевна.
– Та-ак, – протянула я, – что ж, посмотрим…
Пока стекала вода, смывая пену с покрасневших от щетки рук, я задавала акушерке вопросы, давно ли привезли роженицу, откуда она, какие роды… Присев на край кровати, откинув простыню, тихонько касаясь, стала ощупывать вздувшийся живот.
Женщина стонала, вытягивалась, впивалась пальцами, комкала простыню.
– Тихонько, тихонько… потерпи, – говорила я, осторожно прикладывая руки к растянутой жаркой и сухой коже.
Диагноз опытной акушерки после моего исследования подтвердился. Поперечное положение. Ну, а дальше?
– Так, – сказала я и приподнялась с кровати, – поисследуем изнутри.
«Эх, Закусилова бы сейчас сюда!» – тоскливо думала я, намыливая руки, вспоминая моего руководителя государственной практики, опытного акушер-гинеколога Михаила Яковлевича. Я смыла густую пену, обработала руки, как хирург, смазала пальцы йодом.
Роженицу перевели в родильный зал. Я стала осторожно и робко производить внутреннее исследование, но от этого было не легче ни роженице, ни мне.
– Поперечное положение… раз поперечное положение, значит, нужно делать поворот на ножку, – говорю я акушерке, вспоминая лекции и практические занятия по акушерству.
На столе соседней комнаты лежали книги по акушерству. И перед глазами у меня замелькали страницы «Оперативного акушерства» с рисунками. Поворот на ножку…
А теперь только и всплывает из всего прочитанного одна фраза: «Поперечное положение есть абсолютно неблагоприятное положение». Что правда, то правда. Абсолютно неблагоприятное как для самой роженицы, так и для меня – неопытного молодого врача-педиатра.
После прочтения «…поворот всегда представляет опасную для матери операцию» холодок прополз у меня по спине, ныл низ живота, как будто я сама собираюсь рожать.
«…Главная опасность заключается в возможности самопроизвольного разрыва матки». Раз-ры-ва матки…
Я собралась с силой и, минуя все эти страшные места, постаралась запомнить только самое существенное: что, собственно, я должна делать, как и куда вводить руку. Но, пробегая черные строчки, как назло, я снова наталкивалась на новые страшные вещи. Они били в глаза.
«…С каждым часом промедления возрастает опасность…»
Довольно! От этого чтения в голове у меня все спуталось окончательно, и я мгновенно убедилась, что я все-таки буду делать какой-то поворот на ножку… С чего начать?
Я бросила читать «Акушерство» и опустилась в кресло, силясь привести в порядок мысли…
Потом глянула на часы. Оказывается, я уже семь минут в ординаторской. А там ждут. Время в таких случаях летит быстро. Я швырнула книгу и побежала обратно в родзал.
Там все уже было готово. Акушерка Опей Доржуевна, санитарка Тана только ждали меня.
Роженица уже лежала на операционном столе. Непрерывный стон разносился по больнице.
– Терпи, терпи, – ласково бормотала Тана, наклоняясь к женщине, – эмчи – доктор сейчас тебе поможет…
– О-ой! О-оой! Моченьки… нет. Нет моих сил… Я не вытерплю!
– Небось… небось, – решительно сказала акушерка, – выдержишь!
В это время, к нашему счастью, зазвенел весь день молчавший телефон, – связь была прервана из-за сильного ветра.
Быстро звоню главному акушеру-гинекологу республики Лидии Монгушевне Кок-оол, объяснив обстановку, что начались вторые срочные роды, положение плода – поперечное. Лидия Монгушевна под стон и вопли рассказывала мне, как делать поворот. Я жадно слушала ее, стараясь не проронить ни слова. И эти пять минут дали мне больше, чем все то, что я прочла за годы обучения по акушерству.
Из отрывочных слов, неоконченных фраз, мимоходом брошенных намеков я узнала то самое необходимое, чего не бывает ни в каких книгах. И к тому времени, когда марлевым тампоном со спиртом я начала вытирать руки, в голове у меня созрел совершенно определенный и твердый план, и я стала готовой к решительным действиям.
Важно одно: я должна ввести одну руку внутрь, другой рукой снаружи помогать повороту и, полагаясь не на книги, а на чувство меры, без которого врач никуда не годится, осторожно, но настойчиво извлечь сначала одну ножку и за ней – другую.
Я должна быть спокойна и осторожна и в то же время безгранично решительна, нетруслива. Лицо опытной пожилой акушерки было решительно и серьезно.
– Давайте, начинаем принимать роды, – приказала я акушерке. Санитарка держит телефонную трубку у моего уха, а я начинаю принимать роды.
Стерильными руками вхожу во влагалище, дотрагиваюсь до ягодиц ребенка. Слышу телефонный голос самой дорогой в то время Лидии Монгушевны: «За ножку! Сделай поворот на ножку!» При повороте на ножку начались схватки, очень больно зажав мою руку в животе роженицы, даже нечаянно вскрикнула. А из телефона Лидия Монгушевна: «Ничего не делай во время схваток!»
После окончания схваток сделала поворот на ножку: вышла первая ножка, снова начались у женщины схватки, больно зажав мою руку. Я прекратила всякие движения, стерпев боль. Вторая ножка, как и сказала Лидия Монгушевна, сама собой вышла. Но теперь застряла головка. Вспомнила другой способ: засунула свой указательный палец в рот ребенка… И, наконец, ребенок появился на свет, но весь синий, не кричит, не дышит. Резиновой грушей быстро отсасываю слизь из носа, изо рта. Акушерка встряхивает младенца и похлопывает. Тана гремит ведрами, наливая в тазы воду. Младенца погружают то в холодную, то в горячую воду. Он молчит, и голова его безжизненно, словно на ниточке, болтается из стороны в сторону. Но вот вдруг – не то скрип, не то вздох, а за ним слабый, хриплый первый крик.