– Ну, что опять не так? – вздохнула я.
– Зачем ты нас обманываешь, Кэсси? Нет никакого секретного проекта на Виге. Я ведь нашел твое свидетельство о смерти.
По позвоночнику пробежал холодок. Ощущение было вполне реальным. А он продолжал:
– Я, конечно, ни на что не гожусь в программировании, но мой знакомый хакер вполне успешно взламывает базы государственных служб.
Я молчала. Вкус торта раскладывался во рту на отдельные составляющие: мука – формула Y235, яйцо – формула W115, сливочное масло – формула FBV236…
– Ты погибла пять лет назад. В автокатастрофе. Но ловко замела следы. Твой инфоснимок продолжает жить в сети, пишет программы, компания платит тебе зарплату, на которую ты содержишь мои и свои терабайты памяти. Только вот зачем?
Торт разлагался у меня во рту, вызывая приступ тошноты.
– Я… я просто хотела, чтоб мы были вместе. Ты, я и мама.
– Хех. Как же мы можем быть вместе, милая, когда ни тебя, ни меня – нет?
Мои ладони вспотели. Я подняла их к глазам – искусно проработанный рисунок линий, прожилки поглубже, прожилки помельче. Я вижу, я чувствую свои руки, но много ли это значит?
Я никогда не стану первопроходцем на Арчибальде. И никогда больше не вдохну аромат настоящей сирени.
Ведь уже пять лет, как у меня нет тела. Я этернит. Я фотокарточка. Всего лишь чертов инфоснимок и пара дорогих микросхем.
Я – просто отпечаток памяти на ладони у Бога.
Нина Кромина
Родилась и живет в Москве. Выпускница ВЛК при Литературном институте им. А. М. Горького. Публиковалась в сборниках «Путь мастерства», журналах «Простор» и «Вологодская литература». Лауреат конкурса малой прозы «Белая скрижаль».
Скворцы прилетели
Уложив Наташку на старую, еще брежневских времен, кушетку, укутав ее бабкиным ватным одеялом, Николай подошел к печке, открыл дверцу, зажег спичку, поднес к коре. Огонь облизал поленицу, разгорелся. «Вот так бы всегда, хорошая сегодня тяга», – как будто кому-то сказал он. Но, никого, кроме малой, наревевшейся без матери, в избе не было. Что, в избе? На всей их улице – только он да девчонка, только два дома на всей их улице, его да дачников. Тех еще ветер не принес, а дочку, как ветром сдуло. «Нет, объявится, конечно, когда-никогда. Деньжат подзаработает, сколько-нисколько, объявится. Тут дитя ее, куда ей без нее. А пока с дедом. Хотя, какой я дед, – ни седины, ни бороды. Хоть сейчас в женихи, а тут – в няньках. Да нет, я что, я ничего, это, пожалуйста». А сам кряхтел, держался за поясницу, кашлял.
Вышел на крыльцо в чем был, в рубашке, старых спортивных штанах да тапках на босу ногу. Как всегда, глянул на небо, на готовившееся к закату солнце; на березу, которая выросла так, что закрывала полнеба, расставив ручищи над тропкой к калитке, над малиной, над столом, где летом кому чаи, кому стопари. Посмотрел он и на ржавую груду металла, сваленного под березой, которая когда-то была ЕГО комбайном… Надо было давно ее сдать на металлолом, чтоб глаза не мозолила и не травила душу.
– Да, и окашивать трудно, все косой цепляешь.
Но, до косьбы еще далеко. Правда, трава зазеленела и сережки на березе объявили – скоро прилетят, скоро прилетят, милые.
Взглянув наверх, где висел уже не один десяток лет слаженный им скворечник, когда-то голубой, яркий, заметил, что тот покосился, как бы не упал…
Вышел за калитку, вот он простор, вот где дышится, вот где и курнуть не грешно. Но еще и на скамейку у забора не успел сесть, как увидел: под березой скворчиха наскакивала на женишка, тот хохлился, лепетал что-то в ответ, будто оправдывался.
– Так, значит, уже тут как тут, а дом-то покосился. Вот она и выговаривает.
И сразу вспомнил свое, – как привез в дедов дом молодую жену, а она ему:
– Это что же, я в такой сырости ночевать буду? Да у тебя грибы на стенках растут.
– А я ремонт сделаю, яичко будет.
– И когда же это? Из чего?
– Да ты не шуми, не шуми, посмотри лучше кругом. Какие сады, луга, овраги – красота. А березу эту я сам сажал, еще мальчонком был. И знаешь, загадал – пока береза жива – и я с ней, а березы не будет – тогда уж все…
Николаю казалось, что он понимает птиц, и удивлялся, как они похожи на людей.
– Так, значит, уже прилетели. Не успел до их прилета подправить. Ну, ничего, ничего. Сейчас.
Николай притащил из сарая лестницу, приставил к березе и не спеша, как он все теперь делал, стал подниматься вверх. Пока лез, ругал себя последними словами:
– Какого-такого (он то, конечно, сказал по-другому, это уж, так сказать, редакторская правка) я так редко перекладины набивал, нельзя что ли было поближе их друг к другу приколотить. Корячься теперь.
С трудом дотянулся до покосившегося скворечника, поправил и подумал:
– На будущий год надо новый сделать, этот уж совсем сопрел.
Не торопясь, стал спускаться. Его подгнившая лестница скрипела, шаталась.
– И ей пришло время.
Он закашлялся, дышать стало трудно, и вдруг перекладина подломилась и ему пришлось ухватиться за сук березы. Издав сухой хриплый звук, дерево откинуло от себя засохшую ветку, пальцы рук у Николая разжались как-то сами собой, и он упал на груду металла, на ржавые останки былой гордости колхозного строя.
Острый обломок того самого комбайна, который приносил ему когда-то доход и славу, царапнул сильно и больно.
Он хотел сказать злые слова, которые и словами-то назвать нельзя было, которые сами выскакивали из него, но вместо них почему-то шепнулось: «Господи!» – и вдруг увидел над собой какое-то неведомое ему раньше небо над головой. Все затихло, стих ветер, птичьи голоса будто растворились в воздухе, и даже береза, его береза, будто замерла.
И вместо боли в нем родились удивление и восторг. Сквозь ветки голубело, слегка подсвеченное золотым лучом солнца, небо. Оно распахнулось перед ним, и вдруг земля оказалась где-то внизу: и береза, и изба, и поля. За зарослями садов краснели уцелевшие от пожаров стены старых домов, весело блестели на кладбище металлические венчики свежих венков, темными пятнами лежали надгробья, кривились старые кресты. Обычное, примелькавшееся стало великим и таинственным.
Его не удивляло это странное разглядывание земли сверху, оно завораживало. Его не удивило даже то, что он увидел: из бани, которая стояла чуть поодаль от их избы, вышла жена, ее тело, розовое и молодое, круглилось большим животом, за руку она вела светлотелого малыша, смешно загребавшего ногами.
– Что это она раздемшись? Сдурела баба и Лешку застудит.
Хотел крикнуть, но звука не получилось, только внутри что-то больно съежилось и будто разорвалось. И уже не криком, а мукой проплыл перед ним тот мост, на котором тряпьем повис Лешка, приговоренный кем-то.
– Ю-ль-ка!
– Гляди, отец, дети-то у нас какие справные!
И уже не у бани, в ветвях старого сокоря, мелькают качели из какой-никакой доски, привязанной старыми дедовскими канатами, и детишки вспархивают Ленкиным платьицем и Лешкиными вихрами.
– Юлька, возьми к себе, не могу больше, – хочет крикнуть Колька, но немота рвет нутрь, бросает на ржавое, отслужившее…
– Наташка-то одна в избе, а у меня печь затоплена, – вдруг думает он.
Сползает с кучи металла, босой, в разодранной рубашке, испачканный кровью, подползает к избе.
Там, за дверью, у соскочившего с печки огня сидит Наташка, маленькая такая девчоночка, только-только ходить научилась, и дует, дует на пламя, как на блюдце с горячим чаем…
Гюльнар Мыздрикова
Родилась в Уфе. Окончила географический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Ведущий геолог одной из московских геологических организаций. Работала на севере Хабаровского и Красноярского краев, Сахалине, Чукотке. Публикации в журнале «Юность» и норильском литературном альманахе «Аквариум». Для журнала «Театральная жизнь», газет «Правда» и «Труд» делала интервью с Мустаем Каримом, Расулом Гамзатовым и Владимиром Крупиным. Выпускница ВЛК при Литинституте им. А. М. Горького.
Песня про зайцев
После 26-часового вездеходного броска они добрались до реки Эргувеем. Еще в начале пути вездеход на переправе нырнул в реку, и кабину, где она сидела, залило водой. Миша Прохоров, геофизик, радовавшийся тому, что наконец-то они выехали из заполярного поселка, предложил ей ехать вместе с ним на крыше. Так, в мокрой одежде, она проехала весь день, а к вечеру у нее поднялась температура и она заболела.
Утро после болезненной ночи было хорошим. Сквозь брезент палатки светило солнце. Подморозило. Комары еще не проснулись и давали спокойно подремать в спальнике. Боли в животе прошли, и она решила идти в маршрут. Но, уже умываясь холодной водой в реке, она поняла, что сил мало. А подойдя к маленькому разожженному из подобранной хозяйственным Мишей с зимника вешки костерку, на котором ребята кипятили чай, она поняла, что никак не может согреться. Не только руки, но, казалось, все внутри остыло. Есть не хотелось, хотя на столике стояла открытая банка любимого компота, а в миске лежали только что пожаренные выловленные вчера геофизиком хариусы.
– Давай сюда твои руки, – весело сказал Мишка Прохоров, распахивая телогрейку, которую иногда носил на голое тело. Она положила их ему на грудь, и они быстро стали теплыми. Но холод внутри не проходил.
– Ты готова идти в маршрут? – спросил Миша.
– Мне надевать болотники? – вместо ответа спросила она. Это была ее особенность не отвечать прямо на вопрос.
– Не надо. Мне легче тебя перенести через реку, чем потом тащить твои болотные сапоги весь маршрут в рюкзаке, – почему-то так ответил он.
– Бросай ее в реку, – шутя, кричали с берега ребята, когда они были на середине реки, а она, как куль с мукой, перевешивалась через плечо геофизика.
– Почему мне тяжело дышать? – спросила она, когда они подходили к началу маршрута.
– Мы на макушке земного шара, здесь воздух разреженный, – пошутил Прохоров.