Да я и сам пребывал в озабоченности, ибо самочувствие Жан-Жака Грандсира не менялось к лучшему.
Казалось, разум юноши помрачился под бременем столь тяжких испытаний, выпавших на его долю; память не возвращалась к нему. Стоило ли сожалеть об этом? Едва ли.
Он узнавал Бетс — я по-прежнему нарушал святой устав нашего монастыря, разрешая ей длительные посещения больного; радовался он и мне — я частенько сиживал у изголовья несчастного, хотя он называл меня то дорогим аббатом Дуседамом, то бедным Ламперниссом.
Однажды в середине марта, в один прекрасный, почти весенний денек, звеневший первыми шумными диалогами синекрылых чирков, к Жан-Жаку отчасти вернулась ясность ума.
Никакого страха он не выказал и вообще не упомянул о роковом доме, оказавшем такое влияние на судьбу его.
— Если доведется когда-нибудь встретиться с доктором Мандриксом, разузнаю у него о моей сестре Нэнси, — ведь я видел тогда ее плачущие глаза, — признался он мне однажды.
Я постарался разуверить его — это-де был всего лишь дурной сон, но в ответ он печально покачал головой.
— Мандрикс — он ведь Айзенготт… нет, он не подлец.
Юноша положил свою исхудалую руку на мою:
— Я жду его… Мне кажется, он придет завтра…
Немного погодя он попросил принести книги: разглядывать старые волюмы из нашей библиотеки, великолепно иллюстрированные талантливыми братьями монахами, сделалось у него любимым занятием.
К вечеру этого весеннего дня погода резко изменилась, разыгралась буря, тяжелые тучи изрыгали дождь и град.
Двое послушников, вернувшись из деревни, донесли, что ближняя речка и соседние ручьи угрожают разливом, и я решил послать братьев для наблюдения за уровнем воды.
Сам я тоже отказался от ночного отдыха и укрылся в библиотеке: окна здесь как раз выходили на пруд, и мне сразу удалось бы заметить прибывание воды, случись это бедствие и в самом деле.
Библиотека представляла собой длинную залу, по стенам сплошь уставленную книгами, — в сем мирном уголке весьма приятно проводить время при ярком свете дня; скудное же освещение с наступлением темноты превращало библиотеку в довольно мрачное помещение.
Начиная свое бдение, я с трудом противился сну: умиротворяющие слова вполголоса произносимой молитвы, словно свинцом, отягощали веки; дабы продлить часы бодрствования, обратился к одной из любимых книг своих — «Пальма небесная, или Беседы души с Господом нашим Иисусом Христом» была превосходно издана; в этой книге я особенно чтил удивительную всеобщую молитву.
— «Господь Бог мой, даруй мне осторожность в делах, отвагу в опасностях, терпение в испытаниях, смирение в удачах. Да не премину быть усердным в молениях, твердым в исполнении долга и уверенным в замыслах моих. Вразуми меня, Господи…» — с радостью возносил я молитву, трижды повторив: — «Вразуми меня, Господи!»
Призыв этот, казалось мне, весьма соответствовал моменту; и вдруг словно эхо откликнулось на мой голос.
Кто-то повторил:
— Вразуми меня…
Но подменил имя Всевышнего, призываемое мной, чуждым именем. Голос в тишине молил:
— Вразуми меня, Мойра!
Испуганный и возмущенный, я обернулся: не раз уже приходилось, к искреннему прискорбию моему, искоренять еретические наклонности даже у весьма благочестивых людей.
Поначалу мне показалось, что кто-то из братьев в прилежных познаниях прокрался в библиотеку вслед за мной с тем же намерением — прогнать сон и бодрствовать ввиду надвигавшейся опасности.
— Кто здесь? — вопросил я, ибо ничего не видел в темноте, сгустившейся вокруг моей лампы. — И что вы сказали?
Голос повторил бесконечно печально, так что сердце мое сжалось:
— Мойра, вразуми меня!
— Что сие означает?… — вскричал я, уже всерьез встревоженный.
Я отодвинулся назад вместе с моим стулом, направив свет лампы на ближние полки, заставленные псалтирями.
Возле полок с книгами виднелся высокий недвижный силуэт.
Луч света сначала озарил сложенные руки — крупные, прекрасной формы, и длинную серебристую бороду. Затем осветилось благородное и печальное лицо.
— Кто вы? Вы не здешний… Как вы проникли сюда, с какой целью? — на одном дыхании проговорил я.
— Я ждал; что ж до моего имени, можете звать меня Айзенготт.
— Боже мой! — только и произнес я в растерянности.
И осенил себя крестным знамением. Ночной гость вздрогнул.
— Ничего, — сказал он тихо, — ваше знамение не страшно мне, я людям не желаю зла.
— Да будет так, — несколько успокоенный, я неожиданно испытал к незнакомцу доверие, — помолимся вместе!
Он вновь содрогнулся, но тихим шагом подошел ближе, и я смог разглядеть его лучше.
Навечно останется загадкой, почему при этом все мое существо захлестнула волна безмерной скорби.
— Несчастный, — воскликнул я, — неужели вам отказано в божественном утешении молитвой, доверьтесь мне: кто вы? Могу ли я вам помочь?
Он пристально смотрел на меня, и глаза его мерцали, подобно звездам.
— Да избавит вас Тот, Кого вы призываете, от этого знания, ибо вы навсегда лишитесь покоя!
В этот миг яростный шквал обрушился на монастырские стены: неистово скрежетали обезумевшие флюгеры, ставни сорвались с крючков, злобно били в окна, ревели дождевые потоки. В ту же секунду небо озарила гигантская вспышка молнии; за окнами бушевала сплошная водная стихия — торжествовали взбунтовавшиеся первоэлементы.
Незнакомец воздел к небу мощные длани в грозном жесте приказания или заклятия.
— Вот она, буря… — возгласил он. — На ее чудовищных крыльях мчатся силы несказанного ужаса. Они близятся, еще мгновение, и они будут здесь! Служитель Галиенянина и его торжествующего креста, моли своего господина о помощи!
Красивая, крупной лепки рука опустилась мне на плечо, и я почувствовал, сколь тяжка эта длань, будто отлитая из металла.
И ослепительнее, чем бороздящие небо молнии, вспыхнуло откровение.
— Айзенготт! Это он — Зевс! Бог богов!
Я ждал проявления мощи, быть может, устрашающего возврата былого величия и всемогущества.
Но взгляд его выражал лишь безмерную печаль: сердце мое едва не разорвалось, и слезы невольно выступили на глазах.
— Поспешим, — мягко, но твердо сказал он. — Необходимо помочь Жан-Жаку Грандсиру.
В этом голосе звучала не просьба, в нем рокотало приказание — я не противился, хотя тревога и нежелание подчиняться усилились. Я молча последовал за ним по коридорам, где метались разбуженные монахи, бормоча спасительные молитвы или испуганные причитания.
Здание монастыря содрогалось в самом своем основании, в потоках огня небесного вкупе с грозными громовыми раскатами слились твердь небесная и твердь земная; сорвало одно окно, и в зияющую брешь хлынула черная волна.
Дважды неистовые порывы ветра валили меня с ног, пока мы добрались до комнаты больного.
Юноша приподнялся на своем ложе, взгляд его, исполненный ужаса, был устремлен в бушующее небо.
Айзенготт бросился к нему:
— Не смотрите! Опустите глаза! Жан-Жак, казалось, не слышал. Айзенготт схватил с кровати покрывало и набросил больному на голову.
— Сделайте же что-нибудь, нельзя смотреть… пусть он не видит!… — взмолился старец.
В коридоре слышались паническая беготня и голос перепуганного брата Морена:
— Дьяволы! Дьяволы!
Железная длань Айзенготта снова тяжело легла на мое плечо.
— По моему приказу опустите глаза, не смотрите на небо, иначе лишитесь зрения. Пока же смотрите, и, возможно, вам будет дано понять.
Его речь была столь мощной и величавой, что я, отринув робкое нежелание повиноваться, обратил взор в небо, куда указывала повелевающая десница Айзенготта.
А там вели битву молнии, и в поднебесье пламенел свет ярче дневного, подобный раскаленному зареву жаровни.
— Смотрите! — повелел Айзенготт. И я увидел.
Три устрашающих силуэта, три кошмарных видения, коим нет имени в языке человеческом, порождение сокровенного адского лона, рассекая пространство, неслись на крыльях, огромных, словно парусная оснастка корабля. Дважды удалось различить их лица, и дважды у меня вырвался вопль ужаса. Эти искаженные бешенством мертвенно белые личины были сведены корчей демонической ярости — а вокруг них кошмарным ореолом извивались бесноватые змеи.
Айзенготт пронзительно рассмеялся.
— Узнаете ли вы их, отец Эвгерий? Эвмениды! И этих чудовищ привез Ансельм Грандсир великому Кассаву! Эвмениды! Тисифона, Мегера… Алекто[9]. Дамы Кормелон, если вас так больше устраивает! Они жаждут завладеть Жан-Жаком…
В когтях крылатых монстров появились гигантские пылающие факелы. Чудовища уже мчались в опасной близости, так что слышно было яростное шипение змей.
Вдруг Айзенготт отпрянул назад.
— Предстоит борьба! — услышал я его шепот. Из глубин неба родились очертания существа, чей неспешный полет устрашал еще более, нежели невероятная стремительность трех названных инферналий.
Видение было словно соткано из молочно-белых вспышек — в нем вдруг явился лик. Но какой?… Подобной устрашающей красоты не скрывала более тайна мироздания.
Бесшумно и величественно видение парило над беснующимися дочерьми Тартара.
Поначалу те как бы замедлили свой полет, но мгновение — и они в едином порыве ринулись навстречу. В этот момент перед ними раскрылся лик бледного огня.
— Не смотреть! — прогремел Айзенготт.
И своей белоснежной рукой резко закрыл мне глаза.
Раздался тройной вопль, безумный крик боли… оглушительный грохот неслыханного человеческим ухом падения.
— Все кончено! — услышал я шепот рядом.
Я открыл глаза: небо опустело, лишь на севере к горизонту стремглав падала большая звезда.
И вдруг откуда-то, словно издалека, донеслось слабое рыдание:
— Эуриалия!
Айзенготт отчаянно вскрикнул.
— Проклятие!… Он видел! Я повернулся к больному.
На ложе никого не было: Жан-Жак стоял посреди комнаты — лицо, словно высеченное из холодного мрамора, было поднято к тихому небесному своду.