х. Заключение не содержало ничего особенного:
«Великий Ноктюрн, надо полагать, не хочет раскрывать людям секрет своего бытия, ибо в таком случае они смогут защищаться от него и тем самым ослабить его власть.»
После недолгого размышления месье Теодюль пришел к простому выводу: это существо, если даже допустить его наличие, делегировано владыками тьмы для целей неизвестных, опасных и преступных.
Он равнодушно поставил книгу на полку. Его только слегка тревожило воспоминание о пережитой в детстве лихорадке: почему все-таки книга в красной обложке мелькнула в ужасном калейдоскопе того дня?
Переждав немного, он рассказал о случившемся Ипполиту Баесу, который перелистал книгу и фыркнул, что за шесть су берется купить подобный хлам у старьевщика. Манускрипт вообще отказался смотреть и категорически объявил:
— Мы отрываем драгоценное время от игры в шашки.
В этот вечер они съели добрую четверть жареной индюшки. Данное обстоятельство могло послужить для месье Теодюля единственным объяснением последующего ночного кошмара.
Кошмар начался обыкновенно и даже не во сне.
Месье Теодюль проводил друга и отправился почивать, освещая лестницу синим ночником. Ступив на площадку второго этажа, он заметил открытую дверь салона капитана Судана и услышал едкий запах сигары. Он остановился, потрясенный: в любой другой вечер месье Теодюль скатился бы по ступенькам и вылетел на улицу… Но сегодня он выпил три стакана отменного виски, купленного в гавани у моряка.
Волшебный напиток всколыхнул его робкую душу и побудил смело войти в темную комнату. Все было в порядке, и он даже засомневался насчет сигары. Ему почудился другой запах — более нежный, более повелительный: аромат плодов и цветов.
Он осмотрел обе комнаты и, прежде чем удалиться в спальню, тщательно запер двери.
В постели у него несколько закружилась голова, но в конце концов беспокойная дремота растворилась во сне.
«Откуда ты плывешь, серебряное диво»…
Он сразу проснулся и приподнялся в кровати. От горького и сухого вкуса виски горело во рту, но никаких следов опьянения не ощущалось.
Клавесин звенел очень нежно и чисто в молчании ночи.
«Мадмуазель Софи», — подумал он. Страха не было, хотя сердце забилось сильно.
Внизу клацнула дверь и ступени заскрипели. Кто-то неимоверно тяжело и медленно шел по лестнице.
«Это мадмуазель Мари! Да, да, совершенно точно. Она, верно, сгибается под тяжестью земли, что скопилась, слежалась за столько лет. Помнится, земля стучала о крышку гроба… плок… плок…»
Ночник светил едва-едва, но все же достаточно, чтобы различить дверь, которая открывалась… с трудом.
Тень в неторопливо расширяющейся створке, узкий лунный луч из высокого окошка в коридоре.
Кто-то шел по комнате, но Теодюль не видел инициатора шагов, несмотря на рассеянный свет.
Пружины скрипнули — кто-то устало и грузно опустился на кровать. Теодюль сразу понял — кто…
«Мадмуазель Мари. Это может быть только она».
Вес переместился, и Теодюль протянул руку к вмятине, что разошлась изгибами и складками на красном шелке одеяла.
Внезапный ужас проступил холодной испариной…
Его руку дернули, схватили, стиснули… невидимый кошмар ринулся на него…
— Мадмуазель Мари! — возопил он.
Нечто отпрянуло, вжимаясь в покрывало широкой убегающей бороздой. По краям постели темными полосами рассеклись два углубления — словно чьи-то гигантские руки вцепились растопыренными пальцами.
Он не услышал, но почувствовал прерывистое дыхание.
Внизу мелодия распалась, клавесин взвизгнул на высокой фальцетной ноте и замер.
— Мадмуазель Мари… — прошептал Теодюль.
Продолжить он не успел: обрушились на плечи и вдавили голову в подушку… руки… возможно…
Он принялся нелепо бороться с неуловимой и напряженной сущностью и каким-то диким усилием сбросил ее с кровати.
Ни малейшего шума падения. Но почему-то в его нервах отозвалась боль — чужая боль, — сумрачный враг неведомым образом пострадал.
Лунный луч скользнул ближе к постели, и Теодюль наконец разглядел… бесформенную угольно-черную массу; это была — он сразу понял — мадмуазель Мари… страдающая мадмуазель Мари.
Он понял еще и другое: ее судорожную, бешеную готовность к борьбе, в которой его, Теодюля, одолеют унизительно и жестоко. Умрет ли он? Нет, это будет куда хуже смерти. И тут звучание странное и чудесное расслышал Теодюль, угадывая блаженную прелюдию скорби… совершенно иного присутствия. Звучание угасло в молчаливой отрешенности и далеко-далеко рассыпалось жалобное арпеджио клавесина.
Угрожающая угольно-черная масса дрогнула, заклубилась и, расползаясь по лунному лучу, постепенно исчезла. Плавная, томительная нежность обволокла напряженное сердце Теодюля: сон мягко всколыхнул его спасительной волной и опустил в свое лоно.
Но перед тем как погрузиться в роскошь забытья, он увидел высокую тень, закрывшую мерцание ночника.
Он увидел склоненную к нему гигантскую фигуру… потолок, казалось, выгнулся над ее головой… лоб пересекала диадема блистающих звезд… Ночь посерела от густоты ее тьмы: присущая ей печаль была столь глубокой, столь нестерпимой, что душа Теодюля оледенела от неведомого горя.
И таинственное откровение резануло напоследок засыпающий мозг: он понял, что находится в присутствии Великого Ноктюрна.
Месье Теодюль ничего не скрыл от своего друга Ипполита и, рассказав ему все подробности, присовокупил:
— Дурной сон, не так ли? Воистину странный сон.
Месье Баес хранил молчание.
Впервые в своей жизни Теодюлю Нотту довелось наблюдать поступок старого приятеля, который никак не укладывался в размеренность ежедневности.
Маленький плотный старик поднялся на второй этаж, запер дверь салона капитана Судана и положил ключ в карман. После чего заявил:
— Я тебе раз и навсегда запрещаю туда входить.
Месье Теодюль потратил три недели на изготовление нового ключа, дабы на всякий случай… иметь возможность…
Мадмуазель Полина Бюлю деликатно провела надушенной замшей по мрамору камина и спинкам стульев, протерла несколько безделушек из поддельного севрского фарфора, хотя нигде не было ни единой пылинки.
На секунду она возымела некоторое сомнение: а не заменить ли сухие лунники свежими хризантемами? Однако придется наливать воду в тонкие и высокие вазы белого порфира, стоящие по краям камина, — сама мысль об этом ее смутила.
В ласковом свете люстры зеркало отразило малознакомый образ, ибо мадмуазель Бюлю слегка раскудрявила гладко зачесанные волосы и наложила на щеки немного розовой пудры.
Дома она обычно носила длинное грубошерстное коричневое платье несколько монашеского вида, но этим вечером на ней красовался легкий шелковый пеньюар в малиновых цветочках.
В центре стола, покрытого вышитой скатертью, блистал китайский лакированный поднос.
— Кюммель, анисовый ликер, абрикотин, — прощебетала она, любуясь искорками, вспыхивающими на граненых пузатеньких бутылочках.
И после минутного колебания вынула из буфета жестяную коробку, благоухающую ванилью.
— Вафельки… миндальное печенье… хрустящие палочки, — блаженно замурлыкала она, и затем деловито прибавила:
— Не так уж холодно сегодня. Действительно, от большой люстры расходилось достаточно тепла.
Шаги на молчаливой улице. Полина Бюлю предусмотрительным пальчиком отодвинула красновато-золотистую штору.
— Это не он. Я все спрашиваю себя… Проживая в одиночестве в своем маленьком доме на улице Прачек, она привыкла разговаривать сама с собой, равно как со всеми окружающими вещами.
— Накануне ли я серьезной перемены?
Она повернулась к довольно крупной терракотовой статуэтке, выделяющейся коричневым пятном на светложелтых обоях. Статуэтка изображала простоватую улыбающуюся женщину, которую скульптор назвал «Евлалией». Великий вопрос явно не потревожил безмятежности ее черт.
— Не с кем посоветоваться, решительно не с кем!
Она приложила ухо к шторе, но услышала только шорох первых сухих листьев, гонимых ветром по тротуару.
— Еще рановато, пожалуй. Мадмуазель Полине почудилась ироническая улыбка на простодушной физиономии Евлалии.
— Он обещал придти ближе к ночи. Понимаете, любезная, соседи — ничего не поделаешь. Один миг — и нет репутации.
Положив дрожащую руку на худую грудь, она прошептала:
— Первый раз я позволяю мужчине нанести мне визит. И так поздно. Добрые люди уже давно в постели. Господи, скажи, грешница ли я? Спущусь ли в бездну самого отвратительного из грехов?
Она долго смотрела на округлый огонь лампы.
— Это секрет. Упаси меня боже проговориться кому-нибудь.
Она не расслышала шагов, но до нее донеслось легкое постукивание крышки почтового ящика. Приоткрыла дверь гостиной, чтобы немного осветить темную прихожую.
— Это вы… — пролепетала она, раскрывая дверь шире. — Прошу вас.
Тонкой, трепетной рукой указала на кресло, бутылочки и сласти.
— Кюммель, анисовый ликер, абрикотин, вафельки, миндальные печенья, хрустящие палочки…
Только один удар — глухой, резкий.
Деловитая рука поставила в буфет ликеры и коробку с печеньями, потом прикрутила колесико лампы. На черной улице проснулся ветер и набросился на скрипучие ставни старых домов.
— Хе, хе!… Без крика, без шума, без красных пятен на пеньюаре… хе, хе… а мне помнится, нет, чушь, архичушь… без криков, без пятен… хе… хе…
Ветер унес к реке бессвязный шепот.
Это был вечер среды, когда месье Теодюль Нотт не принимал Ипполита Баеса. Он сидел в салоне капитана Судана возле шкафа с клавесином и медленно перелистывал книгу в красной обложке.
— Допустим, — бурчал он, — и что же?… Он словно ждал чего-то, но ничего не случилось.
— Стоит ли трудов? — вздохнул Теодюль.
Его губы горько искривились. Он вернулся в столовую, устроился под лампой с трубкой и с «Приключениями Телемаха».