И на одну секунду Теодюль заметил в звездном небе величавый силуэт, который, уменьшаясь, сжимаясь, ринулся к окну с невероятной быстротой.
Свечи зажглись, ставни, закрываясь застучали, Теодюль оцепенел перед креслом…
Возле угасающего камина стоял Ипполит Баес и смотрел на него с печальной улыбкой.
— Ипполит! — Он не видел старого друга с тех пор, как, повинуясь зову судьбы, последовал предписаниям книги.
Месье Баес был в своем всегдашнем рединготе и держал трость с железным наконечником. Вдруг он поднял ее и указал на кресло.
— Ты не видишь его?
— Кого? Капитана Судана?
— Грязный, никудышный наглец, — фыркнул Ипполит Баес. — Там, внизу он именовал себя демоном книг, причем единственным, оставшимся на земле.
— Демон… демон, — бормотал ошарашенный Теодюль.
Компаньон вечерних застолий смотрел на него с жалостью и сочувствием.
— Мой бедный друг, срок наступил и я не смогу сделать для тебя ничего особенного. Задушив демона Теграта, или капитана Судана, ты уничтожил жалкий остаток земной жизни, оставленный ему адом. Но тем самым ты вернулся на другой план времени, который тебя отринул и не приемлет более.
Теодюль сжал пальцами виски.
— Что со мной произошло? Что я, в сущности, сделал?
Ипполит положил ему руку на плечо.
— Я должен сообщить тебе нечто весьма огорчительное, несчастный Теодюль. Капитан Судан… нет, Теграт — твой отец… И ты…
Теодюль не сдержал крика изумления и отчаяния.
— Матушка… Значит я… сын…
Ипполит прикрыл ему рот ладонью.
— Пошли. Уже пора.
Теодюль вновь увидел Гам, потом мост, потом площадь Сен-Жак и на сей раз обратил внимание на странное оживление в городе. Повсюду блуждали тени и слышались обрывки разговоров.
По-прежнему горел свет в таверне «Альфа», куда открыл дверь Ипполит, опасливо оглянувшись.
— Внимание! Сегодня доступ сюда открыт всем.
Он долго вслушивался в отдаленный уличный шум.
— Теодюль, как ты знаешь, Бог создал человека, Бог — его искупитель и спаситель. И однажды дух ночи, подобно обезьяне, в глумлении своем повторил ритуал любви и света. И родился…
Здесь он посмотрел на Теодюля с презрительным сочувствием, -… самый несчастный из людей, самый достойный… жалости.
— Ты прав, Ипполит. Я самый несчастный, самый ничтожный. О да!
Теодюль оглядел знакомый интерьер таверны и тяжко вздохнул.
— Каждый меня предал и ни один меня не любил.
— Да…а, — раскатился долгий и злобный крик.
Глаза Теодюля вспыхнули.
— Ромеона… мадмуазель Мари! Но Ипполит Баес покачал головой.
— Некто преисполнился сострадания к тебе, мой бедный друг. Увы, он не мог изменить твоей судьбы. Он шел рядом с тобой, защищал тебя от порождений кошмара. Он пытался остановить время, изолировать тебя в твоем прошлом, поскольку будущее сулило только цепь непрерывных ужасов.
— Ипполит! В тот день, когда случилась болезнь, я так ничего и не понял…
Баес повернулся к двери.
— Люди ходят по улице, — прошептал он. И затем продолжил:
— Он последует за тобой и дальше, хотя, возможно, это измена…
Теодюль почувствовал, что его друг говорит для себя самого, не адресуясь к нему. И тут его озарило.
— Великий Ноктюрн!
Баес улыбнулся и взял его за руку.
— Хе, хе, — пискнул голосок за их спиной. Ипполит обернулся и крикнул каменному идолу:
— Молчи, ты, урод!
— Молчу, — пропищало в ответ.
С улицы донесся говор и шум шагов. Теодюль Нотт пристально смотрел на витражи, где снова заметались багряные блики. Он поднял руку.
— Ипполит, я вижу… Полина Бюлю лежит на спине с проломленным черепом… Крысы грызут лицо Жерома Майера… Пульхерия Мейр горит в своем доме. Я свершил три убийства, согласно закону книги.
Вдруг дверь затрещала, стекла разлетелись вдребезги, лавина камней хлынула в таверну.
— Каменный дождь! — закричал Теодюль. — Круг замкнулся. Значит, в этот невероятный день восьмого октября… я прожил… всю… свою… жизнь!
Рьяная, орущая толпа заполнила черную улицу. В просветах фонарей и факелов мелькали искаженные ненавистью физиономии.
— Смерть убийце!
За одним из разбитых витражей появилось бледное лицо комиссара Сандера.
— Теодюль Нотт! Стойте!
Ипполит Баес вытянул руку и воцарилось загадочное молчание. Теодюль изумленно взирал на него.
Старик схватил каменного идола и швырнул в уцелевший витраж, который лопнул, как воздушный шар.
И Теодюль различил перед собой темную, тенистую дорогу, словно бы просеченную в неподвижной густой мгле. Она сходила под уклон, потом вздымалась и пропадала в багряной, немыслимой перспективе.
— Нам пора идти, — спокойно сказал Ипполит Баес.
— Кто… кто вы? — прошептал Теодюль.
С бешеными воплями толпа ворвалась в таверну «Альфа», но Теодюль уже ничего не видел и не слышал: его ноги ступали по бархатной траве, нежной, как пена.
— Кто вы? — переспросил он.
Ипполит Баес исчез; возле Теодюля вздымалась исполинская Форма, очертаниями напоминающая человека: голова исчезла в облачном ореоле.
— Великий Ноктюрн!
— Приди, — далеким эхом долетел дружеский голос.
Теодюль Нотт различил знакомые интонации того, кто играл с ним в шашки и делил вечерние трапезы.
— Приди… Даже здесь… внизу.… попадаются блудные сыновья.
Сердце Теодюля Нотта успокоилось: буйная разноголосица мира, который он оставил навсегда, развеялась, словно последний вздох вечернего ветерка в высоких тополях.
Последний Гость
В старом клетчатом кепи и в потертом пальто Джон уже ничем не напоминал импозантного швейцара в отеле «Королева океана»: на семь месяцев мертвого сезона он снова превращался в разносчика с Хамберстрит.
Мистер Баттеркап — владелец отеля — сердечно протянул ему руку.
— До следующего года, старина Джон: я рассчитываю открыть заведение не позже пятнадцатого мая.
— Если это входит в замыслы Божьи. — Джон прищурился и медленно выпил стакан виски, предложенный на прощанье патроном.
Поникшее, побуревшее пространство гудело рокотом высокого прилива.
— Сезон кончился неплохо, — заключил Джон.
— Мы последние, прямо-таки последние, — вздохнул Баттеркап.
Десяток фигур, согбенных под тяжестью баулов и чемоданов, обходя мол, брели к вокзальчику, крыша которого, выложенная разноцветными плитками, напоминала голландскую кухню.
— Сталкеры уезжают, — заметил Джон. — Смотритель мола им заявил, что сегодня будет снег.
— Какой еще снег! — возмутился мистер Баттеркап. — Едва начался октябрь.
Джон поглядел на небо, изъеденное соленым туманом: стайка бекасов растянулась монотонной дугой.
— Они не хотят садиться на болота. Ясное дело, холода.
Большая белая птица стремительно восходила по немыслимой кривой, она кричала: «Snow, snow»…[16]
— Слышали? — усмехнулся Джон.
— Насчет снега еще посмотрим, — рассудил мистер Баттеркап. И философски добавил:
— В конце концов, это ничего не изменит. Завтра погрузят мебель, которой нельзя зимовать, а послезавтра я и сам приеду в Лондон.
Джон хотел было скрасить вынужденное одиночество хозяина парочкой утешительных слов, но так ничего и не придумал.
— Послушайте, что это? Донесся торопливый стук молотка.
— Ну и дела! — удивился мистер Баттеркап. — Похоже, Уинджери уезжает. Он заколачивает окна своей виллы.
— В таком случае, — покачал головой Джон, — вы останетесь совсем один. Как только уйдет последний поезд, начальник станции тут же смотается в деревню.
Баттеркап насупился и проворчал:
— Вот что зарабатываешь, устраивая сезон в этой восточной дыре, вместо того чтобы солидно расположиться в Маргете или в Фолкстоуне.
— Однако дела не так уж плохи, — робко возразил Джон, ощупывая карман, где покоился бумажник.
— Н-ничего, — процедил мистер Баттеркап. Свисток далекого локомотива вытянулся в тонкую скрипучую жалобу.
— Поезд, — засуетился Джон. — Будьте здоровы, мистер Баттеркап.
— Еще есть минутка, выпейте на дорожку.
— Ладно, выпью последний, мистер Баттеркап. В мои годы тяжеленько бежать за поездом.
Мистер Баттеркап остался один в пустом и темном холле; стук молотка замер. Из окна он видел, как приливная волна смывает песочные домики, которые дети Сталкера равнодушно строили утром на одиноком и ветренном пляже.
— Фии-ни, фии-ни, — жаловался кулик, улетевший с родного болота.
— Сезон, сезон, — дополнил мистер Баттеркап, желая показать двенадцати плетеным креслам, что он еще не потерял чувства юмора.
Однако ни кулика, ни двенадцать кресел не заботила бодрость его духа.
Потом он посмотрел в сторону вокзала и увидел отчаянно бегущего человека.
Призыв локомотива подстегнул кандидата в пассажиры: он попытался увеличить скорость, аффектированно размахивая руками, словно кукла в театре марионеток.
Мистер Баттеркап загоготал от удовольствия.
— Уинджери точно не поспеет на поезд. Отлично!
Телефонный звонок нарушил эту маленькую буржуазную радость. Дежурный с электростанции предупреждал об отключении тока в связи с окончанием сезона.
— Но я-то еще тут! — заорал мистер Баттеркап.
— Продолжайте сезон в темноте, — посоветовал дежурный.
— Это мое дело!
— А здесь наше. Понимаете, идиот-электрик не желает крутить динамо-машину из-за вашего карманного фонаря.
— Карманного фонаря?! — взвыл хозяин отеля, который совсем недавно велел повесить роскошные люстры в столовой.
— Ну да, карманного фонаря, ты, дырявая калоша!
Третий голос вмешался в разговор, на сей раз голос начальника вокзала:
— Алло, алло! Телефонное сообщение прерывается. Закрывается линия, а также телеграф.
— Да ведь он хочет отключить ток, — захныкал мистер Баттеркап.
— Это все равно, — объявил начальник. — Ночной службы не будет, а вокзал освещается ацетиленом. Прерываю разговор.