Невозможно, нелепо все это… Как же инструкции, как же выбросы? Или все выбросы… вот такие? И им врали всегда? Или все же врет этот козлоголосый Макар Ильич, врет просто так, из чистой любви к вранью?
— Что со старостой? С Михайловым? Где он? Он подписался на то, чтобы вы сожгли его дочь?
— В дурке Михайлов. Скоропостижная деменция на почве нервного срыва. Так что теперь, извини, я тут староста. И ты лучше от двери отойди. Не хотелось бы ненароком… причинить тебе вред.
За створками заржали. Сначала неуверенно. А потом в голос, хором. Хором из многих голосов.
Новоиспеченный староста Макар Ильич громко цыкнул. Народ у церкви притих, и староста договорил:
— Не будем мы никого жечь. Не возьмем грех на душу. Ведьма вас сама порешит и в гроб обратно залезет. А уж на третью ночь мы тут все от греха спалим, скажем, мол, противопожарная безопасность у нас не на высоте, свечи, дерево старое, сухое. Инцидент.
Последнее слово Макар Ильич произнес с ощутимым удовольствием, насколько можно было расслышать через три сантиметра древесины.
— Вы мне что в еду подсыпали, добрые, богобоязненные люди? Где мой браслет?
— Браслет где надо, — прокаркал другой голос, не старосты. Василька. — А насчет еды не боись. От этого ты точно не помрешь.
Очень хотелось прокричать что-то вроде «Горите в аду», но это было слишком глупо. К тому же из-за спины послышалось слабое движение и стон. В первую секунду волосы на затылке деса встали дыбом, но это всего лишь приходила в себя Ганна.
— Горите в аду! — все же проорал он и кинулся по проходу между скамьями к амвону, где покоился гроб и гибернирующая в нем ведьма и где, шипя от боли, усаживалась на скамейке ее младшая сестра.
Бурсак Хома Брут поглядел Вию в глаза, и Вий увидел его. Тут на бурсака накинулись все черти, и покойники, и кикиморы, и навь, и какая еще там была панславянская нечисть. И били его и терзали, пока трижды не прокричал петух, а потом все испустили дух и обратились то ли в дерево, то ли в камень. Короче, всем кранты.
Интересно, Ищенко Николай Ефимович тоже в курсе, на какую полевую практику отправили его не лучшего ученика?
— Можно поджечь гроб, — размышлял Юрек вслух, сидя на горячей от свечного тепла скамейке. — Но тогда, скорей всего, не затушим и сами сгорим. Тут все сухое, хотя и трухлявое.
— А если правда Евангелие читать? — упрямо повторила сидевшая рядом Ганна.
Она добыла откуда-то с церковных хоров ветхие тома, еще со славянской вязью, бледно-лиловой на пожелтевших страницах.
Юрек покачал головой.
— Бесполезно. Легче ей руки и ноги оторвать и голову заодно.
Ганну передернуло.
Время от времени, скрываясь друг от друга, они поглядывали на гроб. До заката оставалось совсем немного, судя по красному отблеску в церковных высоких окнах.
— Давай все же попробуем, — не унималась Ганна. — Ты очертишь мелом круг. Мы засядем в него и будем читать, ты же сможешь это прочесть?
Дес пожал плечами. Дело не в словах, а в тех частотах, на которых они транслировались, в закодированных в них и понятных только нейросети алгоритмах. Может, Хоме и удавалось с помощью молитв удержать за границей круга свою ведьму, но у них явно не тот кейс.
Вспомнилось, как прошлой ночью ведьма поставила гроб вертикально и попыталась на него взгромоздиться. Сооружение рухнуло, но труп почти дотянулся до колонки. Как тогда защемило сердце. А сегодня что? Что вообще делает ведьма, когда добирается до живых? Может, ничего и не делает, ведь не полезла же беглая Галя убивать родных, просто порисовала, занялась привычным делом. А у кого от этого крыша съехала, тот сам дурак, можно ведь было и не смотреть…
— Бурсак, извини.
Юрек недоуменно оглянулся на девушку.
— За что ты извиняешься?
— Ну, за нее. Она же моя сестра. И она нас убьет. И за них…
Она мотнула головой в сторону двери.
— Они мои соседи. Родня. И такие уроды.
Юреку сделалось нестерпимо стыдно. Кажется, даже щеки и уши покраснели, словно он первоклашка, которого родители застали за просмотром порнухи в VR.
Он отучился в Академии три года. И все, на что он оказался способен со всей своей наукой, — это стать бессмысленным придатком к колонке? Порталом, сквозь который обессилевший выброс должен был попасться в цифровую ловушку?
По плечам снова пробежала дрожь, но уже не от холода. Да, колонку отняли вместе с браслетом. Но мембраны на глазах, мембраны же остались.
Колонка должна была всего лишь истомить выброс, виртуально измотать демона, но главным оружием деса оставались глаза.
Юрек поспешно сунул руку в карман и достал обломки мела.
— Что ты делаешь? — удивленно спросила Ганна. — Ты же говорил, не сработает…
Не обращая внимания, он упал на колени и поспешно начал чертить круг, не такой, конечно, красивый и ровный, как обычно. Потом ухватил девчонку за руку и запихнул за меловую черту.
— Сиди здесь. Закрой глаза. Зажми уши. Помнишь наизусть какие-нибудь песни?
Ганна неуверенно кивнула.
— Конечно. Но зачем?
— Пой. Пой во весь голос, как можно громче. Не останавливайся и не открывай глаза.
— И сколько мне так орать?
Юрек улыбнулся.
— Пока трижды не прокричит петух.
…На этот раз гроб открылся без театральных эффектов. Просто крышка отъехала в сторону, и усевшаяся в нем мертвая девушка улыбнулась десенситезатору. Как будто знала, что сила сейчас на ее стороне.
— Ну, привет, Галина.
— Ты же знаешь, что я не Галина.
Голос прозвучал скрипуче и резко, видимо, трупное окоченение сказалось на голосовых связках. Как она вообще могла говорить, не дыша? На секунду продрала дрожь от неприятной мысли, что ведьма говорит уже у него в голове.
Улыбка мертвой стала шире.
— Дыхание — всего лишь механическая функция, сжатие и расширение легких. Когда делают сердечно-легочную реанимацию, пациент может быть уже давно мертв, но он дышит. Следовательно, существует.
— Как тебя зовут?
Девушка повела головой из стороны в сторону, будто разминая шею.
— Вытащи мембраны, десенситезатор, и я все расскажу. Очень не хотелось бы вырывать тебе глаза.
— Зачем ты захватываешь людские тела? Хочешь управлять нами, питаясь нашей энергией, как в том старом фильме? Почему женщины? Почему кормящий своей кровью детей пеликан?
— Дети — это будущее. А ваше будущее у вас за спиной.
Юрек быстро оглянулся. Ганна сидела в меловом круге и, прижав ладони к ушам, орала во весь голос Your road ends heeeere. Выбор так себе, зато громко.
— Ее я не трону, — сказал выброс. — Она наша сестра тетя дочь дочь сестра…
Голос утратил уверенность и как-то размазался, будто нейросеть реально не понимала, кем приходится ей сидящая на полу девушка.
Юрек поспешил этим воспользоваться. Он присел на корточки, так, что его глаза-мембраны оказались на уровне глаз ведьмы, и быстро спросил:
— Ты ведь Маруся? Галина звала тебя так. Ты еще осталась там внутри, да? Расскажи мне. Расскажи, как боты прошли через плацентарный барьер. Или вы что-то сделали с плодом? Ты и Галина? Ты и… кто-то еще?
Ведьма молчала, лишь нервно подергивались почерневшие губы на белом лице.
— Я знаю, вы рисовали вместе с ней. Вместе дизайнили счастье. Уют. Покой. Почему же…
— Что ты знаешь о счастье?
Лицо мертвой не изменилось, но голос налился злобой, став от этого до оторопи похожим на человеческий.
— Больше, чем самообучающийся алгоритм.
Ведьма улыбнулась, обнажив зубы в кроваво-земляной корке.
— Я могу показать тебе, если ты вытащишь мембраны. Дай мне только увидеть тебя, человек, и я покажу тебе счастье. Уют. Покой.
— Такой, как ты показала тем детям?
Недовольно передернувшись, труп поднялся и полез из гроба.
Юрек вскочил на ноги, попятился и подхватил лежавший на церковной скамье том. Не то чтобы он верил в успех, но…
— «…и прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого».
Труп недовольно закряхтел и ускорился.
Тогда Юрек швырнул книгу. Чипированные, конечно, не приобретали сверхсилу, как в старых комиксах, но от удара хрустнула коленная чашечка покойницы, и тело, пошатнувшись, рухнуло навзничь.
Одним движением дес подскочил к мертвой, навалился, прижал к полу ее руки и, преодолевая отвращение от сладкой вони, заглянул ведьме в глаза.
Глаза мертвой были пусты.
Пусты, безжизненны, подернуты пленкой, как глаза слепой курицы.
Под животом Юрека что-то зашевелилось. Он вскрикнул от ужаса и откатился в сторону.
Из распоротого нутра покойницы выползало нечто. Оно было маленьким, не больше тридцати сантиметров в длину, тощим, почерневшим и напоминало четвероногого паука.
Оно не могло существовать.
Четвероногий паук поднял головенку и шустро пополз к меловому кругу.
Дес вскочил. Надо было немедленно раздавить это, пока оно не пересекло черту.
Мертвая ведьма за спиной Юрека села торчком и завыла.
Ему показалось, что лопнули барабанные перепонки.
Мир наполнился звоном. Бесшумно взорвались стекла в церковных окнах. Песня Ганны оборвалась, и в звенящем безмолвии остался лишь мерный, бьющий в виски ритм, зов ведьмы.
Свет свечей замигал. Что-то происходило снаружи. Сквозняк из разбитых окон задувал свечи, и в проемы ползло что-то черное, похожее на множество четвероногих пауков.
Юрек понял, что стоит на коленях, зажимая ладонями уши. В свете нескольких оставшихся свечей он увидел, как от окон вниз по стенам скользят небольшие шустрые тени.
Группа «Мотыльки» не уехала в районную больницу ни на каких скорых, внезапно понял он. Мысль была настолько чудовищная, что перекрыла и страх, и боль, и завывания ведьмы. Мысль была нестерпимая.
Он встал. Почувствовал, как по шее течет теплая кровь, как струйки щекочут, стекая под ключицы.
Маленький четвероногий паук пересек черту. Он сидел — лежал — на руках у Ганны, и Ганна его баюкала. Ганна пела, и Юрек не слышал ее, но почему-то знал, что она поет, хотя никогда не умел читать по губам.