Баиньки, баиньки,
Купим Феде валенки,
Наденем их на ножки,
Пусть ходит по дорожке…
— Бери меня, — выдохнул он. — Оставь ее в покое. Бери меня, слышишь, ты, дерьма кусок, гребаный бессмысленный выброс!
Ганна подняла голову.
Дети, ползущие по стенам, уже почти достигли алтарного возвышения. На некоторых из них до сих пор были красные переднички — в то утро их повели сажать на клумбах цветы.
— Возьми меня, слышишь! Возьми и оставь ее.
Девушка отложила маленькое, уже недвижное тело, плавным движением встала во весь рост и шагнула к нему.
У нее были огромные карие глаза. В ее зрачках зарождались новые туманности. Песнь мертвой ведьмы стала торжествующей, Юрек уже почти разобрал слова.
Баиньки, баиньки,
Купим Юре валенки,
Наденем их на ножки,
Пусть ходит по дорожке.
Будет Юрочка ходить,
Новы валенки носить…
Кажется, эту колыбельную пела мать, укладывая спать маленького Юрку. Ганна протянула руки и ласкающим движением провела по его щекам, ее пальцы коснулись уголков глаз.
Мембраны истошно завибрировали.
Новы валенки носить,
Не изнашивать,
Будем Юрочку любить,
Прихорашивать…
Он сомкнул пальцы на горле Ганны, уже понимая, что умирает, что его почти нет, что он проваливается туда, откуда не будет возврата. Ощутил, как хрустнули под пальцами шейные позвонки. Почувствовал топот маленьких ножек, десятки крошечных пальчиков вцепились в его тело, сотни зубок впились, раздирая на части, и он осознал, что будет падать в бездну карих глаз вечно, даже если выберется из этой церкви живым, даже если сумеет кому-то объяснить, что здесь случилось.
…А потом трижды прокричал петух.
3. Дезинтегратор
Все бы ничего, но вот сны…
В соседней комнате плачет маленький Федька, заливается, захлебывается криком. Юрек сквозь сон чувствует, как Ганна пихает его, бормочет: «Вставай, коханый. Вставай, свинота ленивая, твоя очередь».
Толком еще не проснувшись, в сером предрассветном онемении он тащится в детскую.
Федька солидно подрос.
Ему скоро полгода, но он все так же не держит головку и все так же орет каждую ночь, надрывно и страшно. При этом он спит — глаза закрыты, но ручки и ножки судорожно молотят воздух, хотя этому младенческому гипертонусу давно пора пройти.
Юрек поднимает его из кроватки, теплое увесистое тельце, придерживает ладонью затылок, прижимает к плечу, баюкает.
Через некоторое время Федька затихает, и наступает настоящее утро.
Утром дежурство принимает Михайлов-старший, дедушка Федьки. Специально вышел на пенсию, чтобы приглядывать за внуком, оставил свой сельсовет.
У Опанаса Михайлова лицо тяжелое, будто высеченное из камня, кожа смуглая, а глаза темные, как у его дочерей. У младшей, Ганны, сейчас хлопотливо заваривающей чай. И у старшей, матери Федьки. Юрек знает, что у него что-то не в порядке с памятью, потому что никак не может запомнить, как же зовут эту девушку на черно-белом фото «под старину», стоящем в рамке на кухонном буфете. Маруся? Или все же Галина? Иногда почему-то мелькает имя Женька, но оно вообще не отсюда, не принадлежит этому солидному деревенскому дому, где массивная мебель прошлого века, и ходики с кукушкой, и вышитые рушники, и фотографии по стенам.
Тут и его фото есть, с Ганной и Федькой, совсем еще крохотным, недоношенным. Федька лежит у него на руке, занимая место ровно от локтя до запястья, как маленькое суровое полешко.
Галина/Маруся умерла в родах, и Юрек помнит, что остался, чтобы помочь Ганне.
Вроде бы это было недавно, несколько месяцев назад, но, кажется, прошла целая жизнь. Неспешная, неторопливая, текущая по одному и тому же выверенному кругу.
После завтрака Ганна уходит в сад, и Юрек идет с ней. Они шагают по солнечной улице, соседи раскланиваются, но Юрек никак не может запомнить ни лица их, ни имена. Волнуются под ветром тополя, меняют окраску с темно-зеленой на серебристую, как мечущиеся в солнечной толще косяки рыб.
В садике, за скрипучей железной калиткой, Юрек со своей спутницей разделяются, он целует Ганну на прощание в теплую, но никак не загоравшую щеку. Ганна идет красить стену одного из павильонов. Там каждую ночь проявляется ржаво-черная, неприятно пахнущая картина. Эту вонь не перебивает ни ядреный запах краски, ни дыхание полевых цветов, несущееся из степи, ни крепкий аромат плавящегося гудрона.
Ганна поправляет белую спортивную повязку на лбу и закрашивает картину голубым, рисует поверх закрашенного желтое солнце, зеленые деревья, россыпь ярких цветов. Рисует животных и птиц в сказочном хороводе. Ганна отлично рисует, не хуже, чем ее покойная сестра.
Ночью картина проступит снова.
Зато у Ганны всегда есть работа.
У Юрека тоже есть работа. Он читает детям сказки. Садик на лето закрыт, но одна дежурная группа, «Мотыльки», все еще работает. Бутузы в красных передничках и их подруги в бантиках, деловитые и смешные, всем не больше трех. После завтрака, когда дети подкрепляются компотом и кашей, маленькие стульчики сдвигают полукругом, Юрек с трудом примащивается в центре, на таком же маленьком, предназначенном для трехлеток стуле, и начинает читать. Он читает бумажные книги с пестрыми картинками — про волка и хитрую лису, про кота и мышонка, про маму-утку и ее утят, про Колобка. Иногда дети просят страшное. Тогда он откладывает книгу и рассказывает им сказку про бурсака Хому Брута, про мертвую панночку и про Вия. Только сказка никого не пугает, потому что всегда хорошо заканчивается.
Когда панночка садится в гробу и начинает звать подземного Вия, бурсак Хома Брут не теряется. Он вспоминает, что сам не промах. И — ам! — съедает панночку, как хитрая лиса Колобка.
— Что, целиком? — восторженно ужасаются дети.
— Нет, конечно, зачем ему жрать дохлятину, это фу-у, — улыбаясь, отвечает Юрек. — Он съедает ее волшебство. Ее душу. То, что ее оживляло. А остальное уже совсем не страшное. Видите ли, дети, Хома Брут думал, что он десенситезатор. Но оказывается, что он совсем другой, редкий фрукт, вроде папайи среди яблок.
— Вий? — спрашивают самые сообразительные, пока остальные усваивают непонятную папайю.
— Может, и Вий. Хотя нет, у этого есть еще другое название, сейчас вспомню…
Воспитательница глядит от дверей и укоризненно качает головой, но никогда не заходит в игровую, потому что тогда может случиться что-то плохое. Что плохое, Юрек не помнит, как не помнит и имени панночки. Иногда дети спрашивают, и в голову опять лезет нездешнее имя Женька.
Потом они гуляют с детьми, выходят уже ближе к обеду, когда картина на павильоне наверняка закрашена. Дети сажают на клумбах цветы. Ганна смеется, хохочет, щуря рыжие в солнечном свете глаза, легонько мажет нос Юрека малярной кистью. Дети тоже смеются — ну, правда же смешно, у дяди Юры синий нос.
Вечером они вместе возвращаются домой. Юрек держит Ганну за руку. У нее теплая сухая ладонь, тонкие, подвижные пальцы. Пальцы поглаживают руку Юрека. Солнце падает за черепичные и соломенные крыши, за плоскую крышу столовой и клуба, за маковое поле, за лес, расцвечивая красным верхушки. Иногда Юреку хочется предложить сходить на пруд, но Ганна не любит текучую воду, а по пути надо пересечь мостик над протокой. Жаль. Кажется, тут всегда лето и всегда жара. Особенно ночью. Жара, комары, не спасают даже москитные сетки.
В доме Михайловых приветливо светятся окна, Опанас ждет их на кухне с каким-нибудь жаревом. Он по большей части молчит. Он всегда молчит и вечерами сидит в том углу, где раньше в деревенских жилищах стояли иконы. Над ним тикают ходики и белыми пятнами светятся фотографии на стенах.
Ганна кормит Федьку. Поначалу Юрека это смущало, откуда у четырнадцатилетней девчонки зрелая материнская грудь с крупными смуглыми сосками? Потом привык. Федька успокаивается на груди Ганны, девушка поет ему колыбельную.
Баиньки, баиньки,
Купим Феде валенки,
Наденем их на ножки,
Пусть ходит по дорожке…
Юреку иногда хочется спросить, зачем валенки, откуда валенки, ведь тут всегда лето. Но он никогда не спрашивает. Укладывают Федьку в колыбель и тихо идут вдвоем в спальню, чтобы под утро снова проснуться от крика.
— Дезинтегратор.
Юрек поднимает голову и недоуменно смотрит на сухощавого пожилого мужчину, подсевшего за его стол. Такого никогда не бывало. Он забегал иногда в столовку рядом с садиком, в те дни, когда дети просили добавку и от обеда ничего не оставалось. Там ему кивали местные, так же пристойно-прилично, как на улицах, но никогда не заговаривали и не подсаживались.
— Это вы мне?
— Вы же пытались вспомнить, как это называется? Дезинтегратор. Очень узкая специализация в отличие от десенситезаторов. Не всем, так сказать, дано.
У мужчины пронзительно-голубые глаза, слишком молодые на пожившем лице. Внезапно он перестает нести чушь, втягивает носом аппетитный парок от суповых мисок и с интересом спрашивает:
— Как тут борщ? Знатный, наверное, борщ, на свеколке да с салом?
Он уверенно располагается за столом, но сам ничего не заказывает, хотя глядит на поднос Юрека с одобрением.
— Попробуйте, сегодня как раз с галушками.
Пожилой улыбается.
— Есть такое правило, известное каждому сказочнику, — ничего не есть и не пить в царстве мертвых. А вы ведь тоже сказочник, верно, Георгий?
Юреку становится неуютно.
— Юрий. И я-то, может, и сказочник, а вы кто? Я раньше вас здесь не видел.
— А я ваш новый фельдшер, — знакомо улыбается незнакомец. — Утром вот только со станции. Едва успел расположиться в кабинете предшественника и ознакомиться с делами. Решил заскочить перекусить, а тут очень кстати вы.