Юрек не упускает противоречия между желанием перекусить и пустым подносом, а также странным высказыванием про царство мертвых, но…
— Почему «кстати»?
— У вас ведь есть племянник, так? Ну или у вашей невесты? Вы с Ганной, я так понимаю, еще официально не связаны узами брака?
Юрек хмурится. Это щекотливая тема. На селе замуж выходят рано, часто до совершеннолетия, местные не находят ничего странного в их отношениях, да и сама Ганна не раз заводила разговор.
«Пойдем в церкву, коханый, как добрые люди, а то все живем во грехе. Вот и батюшка благословляет».
Опанас молчит, но давит молчанием, как бы намекая: да, пора бы уж, пора.
«Федьку усыновим…»
Юрек бы и не прочь, но мысль о церкви отдает явственной тошнотой. Он и смотреть в ее сторону не может. Есть что-то омерзительное в этой дряхлой постройке, с виду такой безобидной и мирной, как деревенская старушка, согбенная, собирающая в лесу коренья и травы… Ведьма.
Мысль тревожит, и Юрек быстро переводит неприязненный взгляд на собеседника.
— Не связаны, хотя это не ваше дело.
— Не мое, не мое, — машет руками голубоглазый фельдшер, будто открещиваясь что было сил от таких дел. — Извините, если вторгся в личное пространство. Я, собственно, к чему, Георгий Николаевич. У ребенка явные проблемы. Отставание в развитии. Надо бы сдать анализы, возможно, отправить в районную клинику или даже в город.
— Мы уж как-нибудь сами, — цедит Юрек, отодвигая наполовину опустошенные тарелки и вставая из-за стола. — Спасибо за беспокойство.
Он уже подходит к дверям, когда его нагоняет голос фельдшера:
— Не хотите мальчика приносить, заходите сами. Я опишу, в чем возможная суть проблемы и чем мы можем помочь…
Ганна тем вечером глядит на него другим взглядом. Не сердитым, а скорее тоскливым. Он, конечно, рассказывает ей про встречу в столовой, и девушка только просит тихонько:
— Не ходил бы ты, Юрочка.
Она стоит на фоне темнеющего окна, тонкая полупрозрачная фигурка, и держит на руках маленького Федю. Эти двое так беззащитны, а за ними встает над лесом ночь, и вороны затевают свой ежевечерний грай. Юрек ощущает любовь и жалость к ним, всеохватывающую, огромную как мир. И он, конечно же, решает не идти.
4. Вий
«Мы всегда исходим из того, что охотница — это ведьма. Она призывает Вия, тот видит бурсака, монстры набрасываются, бурсак мертв. Но что, если не ведьме надо было увидеть бурсака, а бурсаку — ведьму? Как она есть, слабая, мертвая, запутавшаяся девушка, или старуха, или сверхъестественное существо, не суть — но видя, ты познаешь, ты овладеваешь, ты побеждаешь противника».
«Дезинтегратор».
Услышанное за обедом слово беспокоит его.
Может, поэтому все возвращается к тому дню.
…В старой церкви горят свечи, сотни свечей и одуряюще пахнет — воском? Ладаном? Он-я-Брут истошно мечется по внутреннему меловому кругу, забыв про молитвы. Голосит ведьма, призывая Вия.
А потом он встает с колен. Он медленно встает с колен.
Он чувствует, как с него начинает сползать кожа.
Сначала это внешнее, сгенерированное тренажером, — бурсачья ряса, бурсачьи стоптанные сапоги, бурсачье испуганное лицо и выпученные глаза, распахнутый в крике рот. Потом с него сползает то, что он за двадцать два года привык считать собой. Темноволосый неулыбчивый мальчик Юрка, не умевший дружить. Студент-первогодок, влюбленный как дурак в какую-то Женьку, старающийся заслужить расположение какого-то Славика, восхищающийся каким-то Ищенко.
Сползают кеды и толстовка.
Сползают качающиеся в прямоугольной чаше пруда желтые звездочки нарциссов.
Сползает плоть, обнажая кости.
Ведьма в гробу замолкает.
Ей тоже страшно. Мучительно страшно.
Потом с него сползает и страх, оставляя лишь тошнотворное любопытство и голод.
Ужасный, нестерпимый голод.
Где-то во внешнем пространстве кричит Женька. Пронзительно кричит, как будто ее убивают. Но убивают не ее. Не совсем ЕЕ.
В последний миг перед пробуждением Юрек вспоминает — ассистента Женьки звали Николь. Это Николь любила нарциссы, а Женька предпочитала горько пахнущие осенние астры. Логично, ведь ее день рождения в сентябре.
— Как я погляжу, вы кое-что вспомнили.
Юрек недоуменно озирается. Он сидит на кушетке в кабинете. Похоже, что в медицинском кабинете. За окном день, ветер раздувает белые легкие занавески, остро блестят в солнечном свете какие-то приборы.
Напротив, в кресле за массивным столом, расположился фельдшер с голубыми глазами.
— Георгий, я знал, что дезинтеграторы способны уничтожать чужие нейросети, но не знал, что они могут настолько повредить и себе. Иначе, конечно, не поставил бы вас в пару с Замятиной. Или поставил бы? Можете считать меня бесчувственной скотиной, но я до сих пор не могу ответить себе на этот вопрос.
— Где мы?
— В смысле?
Фельдшер — или НЕ фельдшер — улыбается.
— Это у вас, Георгий, нужно спросить, где мы. Вы же создали этот прекрасный виртуальный мирок, где греете на груди выброс и сожительствуете с ведьмой, в то время как ваше бренное тело лежит на аппарате ИВЛ в клинике 3-го медицинского. И по-видимому, вам все равно, что еще немного — и вас отключат от аппаратов, потому что гражданин в коме, скажем прямо, не очень полезный для общества гражданин.
Юрек оглядывается. Солнце за окном слепит, бьет в глаза. Что значит «в коме»?
— И все это вы затеяли лишь потому, что упрямо не желаете признать собственную природу, — продолжает фельдшер, который уже определенно не фельдшер. — Вы убийца, Георгий. Драконоборец. Вам не идет возиться с детьми и разводить пчел. Вы, пардон, рождены, чтобы жрать.
— Почему вы всегда зовете меня Георгием, Николай Ефимович?
Фельдшер/фольклорист недоуменно смаргивает — кажется, его в первый раз сбили с уверенного курса или даже дискурса.
— Потому что это ваше паспортное имя, под которым вы проходите по спискам студентов в деканате.
«Сбой матрицы», — сказал бы на это Славка, но Славки давно уже нет рядом. С тех пор как Женьку увезли в приют для скорбных духом, а проще говоря, в психлечебницу. С тех пор как Юрек — случайно, хочется верить, что случайно, — убил ее второе «я», ее Николь.
— И вы, значит, спустились в мой персональный ад, чтобы меня отсюда вытащить?
Ищенко хмурится.
— Я уже все озвучил. Вы редкий экземпляр, Георгий. В каком-то смысле моя преподавательская удача. Находка. Я хочу, чтобы вы перестали лить слезы и сопли по младенцам и убиенным ведьмам, пришли в себя и помогли мне уничтожать то, что угрожает человечеству.
— Так Федя и Ганна погибли?
Почему-то это больно слышать. Очень больно.
— Они и были мертвы задолго до того, как вы вошли в эту чертову церковь. Они не люди, Георгий. Они враждебные человечеству организмы… Даже не организмы, части большой и чуждой нам структуры. И она постепенно растет…
— Но боты не заразны.
Ищенко шевелит длинными бледными пальцами. Похоже на сценку из старого фильма — он как будто набирает какое-то длинное слово на невидимой клавиатуре.
— Послушайте, Георгий, мне тяжело оставаться здесь, в вашем сне. И времени у нас мало.
— А я никуда не спешу.
— Ладно. Хорошо, будь по-вашему, мой молодой пытливый друг.
К учителю возвращается его чуть насмешливый менторский тон, и Юреку кажется, что он снова на лекции, в большом зале с амфитеатром скамей, и, может быть, Женька и Славик тоже где-то здесь, рядом, за завесой мелкой, просвеченной солнцем пыли.
— Когда-то, давным-давно, людям не нравилось, что чипироваться приходится прямо в глаза, в позвоночник, в мозг. Интравитреально, интрацеребрально, интратекально. Неудобно. Больно, хлопотно, есть небольшой процент неудач. Вплоть до кровоизлияния, паралича или потери зрения. И тогда две исследовательские группы решили разработать таблетки или простые внутривенные инфузии, которыми можно доставлять боты прямиком в ЦНС. Одна проблема — то, что проходит через гематоэнцефалический барьер, может проходить и через плацентарный. Бот, конечно, гибнет вне организма носителя, но тут загвоздка — если он оказывается в матке, можно ли считать, что это вне организма? Как думаете, Георгий? Ведь у вас наверняка была такая версия?
Юрек молчит и смотрит в окно, где за белыми занавесками угадываются яблони в зрелом летнем убранстве. Учитель, не дождавшись ответа, невозмутимо продолжает:
— Первая группа решила эту проблему, и так появились современные чипы. А вторая решила, что это не проблема, потому что можно скармливать боты уже рожавшим женщинам, ну и, конечно, мужчинам. Чуть меньше охват, зато какая экономия на клинических испытаниях! Их спонсоры не возражали, ведь им обещали конкурентное преимущество и удешевление производства. Но люди так часто меняют намерения. Особенно женщины. В том числе и уже рожавшие.
Ищенко вглядывается в лицо слушателя, будто надеется обнаружить какую-то реакцию на свои слова. Тщетно.
— Их начали стерилизовать, а их нерожденное потомство — сжигать. Как негуманно! Вот им и пришлось прятаться там, где их не станут искать. Помните ведь это — «в деревню, в глушь, в Саратов!». Мало ли в деревне странненьких?
— Зачем вы отправили меня сюда?
— В смысле?
— Зачем после того, как я убил Николь, вы отправили меня сюда? Вам лишний раз хотелось убедиться, что я могу уничтожать нейросети?
Ищенко наклоняет голову и смотрит на Юрека искоса, как большая нахохлившаяся цапля.
— В древних культурах, Георгий Николаевич, было такое понятие, как инициация. Например, мальчикам надо было провести несколько дней в лесу и прикончить хищника, принести в деревню трофей. Воинам — провести свой первый бой. Женщинам… ну, вы, я полагаю, догадываетесь. Вы убили Николь, да. Но, похоже, вам это совсем не понравилось. Вы вычеркнули это событие из памяти. Навещали Замятину в больнице, но даже тогда не могли — или не желали — вспомнить, отчего она там очутилось. Люди творят удивительные вещи со своим мозгом, а у вас, похоже, особый дар, учитывая вот это…