— Да, я знаю.
— Это унизительный опыт.
— Знаю.
Обе женщины замолчали, словно кроме них в комнате никого не было. Наконец Мона спросила:
— Может, хотите что-нибудь выпить или съесть? Освежиться?
— Нет.
— Может, вы… — это был просто инстинкт, не более того, — хотите сказать что-то? То, о чем здесь не говорилось?
Тихий вздох. Затем:
— Да… вот…
— Да?
— Раз я уже начала об этом… Я просто вчера не успела сказать.
Клаудиа Джианфранко виновато посмотрела на Фишера и Бергхаммера.
— Так о чем же?
— Я… я не знаю, действительно ли Плессен — только жертва.
— Что вы хотите этим сказать?
— Он… Когда Паоло было плохо, я поискала немного в Интернете. Я нашла фрагменты его выступления на телевидении. Мне кажется, что он — весьма сомнительная личность сочень подозрительными намерениями.
— Насколько подозрительными? — спросила Мона.
Она понимала, что они упустили именно это: не пытались разобраться в теориях, являвшихся базовыми в работе Плессена. Когда Мона допрашивала Плессена, он рассказал лишь в общих чертах о теоретических основах, а этого оказалось явно недостаточно. «Было слишком мало времени» — это не аргумент. У них было слишком мало желания углубляться в незнакомые материи, читать толстые, трудные книги, поэтому они поняли лишь долю того, что должны были понять, — это было вернее.
Из-за надвигающейся грозы в кабинете стало темно, и Фишер поднялся, чтобы включить свет.
— Так насколько? — повторила Мона вопрос, видя, что Клаудиа Джианфранко явно подбирает нужные слова.
— Вы знаете случай с женщиной, больной раком, которую Плессен пытался избавить от всяческих надежд, потому что якобы только ее смерть могла спасти семью?
— Нет, — сказала Мона и тут же вспомнила Соню Мартинес.
Похоже на ее случай.
— Смерть — это что-то прекрасное. Примите неизбежное.
— Это Плессен так сказал?
— Да. Вы должны знать, что в Швейцарии о Плессене узнали раньше, чем здесь. Кроме групповых, там он проводил и публичные семинары. Я присутствовала на одном из них в Цюрихе, в качестве зрителя. Женщина плакала. Она надеялась выжить, а ей говорили: умри, ты тут только мешаешь.
— Неужели Плессен действительно так сказал?
— Никто же его за язык не тянул! И так все было понятно!
— Что вы еще раскопали?
— Теории, которые он считает верными, крайне консервативны. Чти родителей своих, независимо от того, как они относились к тебе, потому что они являются частью Великого Целого, — так звучит одна их них. Другая: мужчинам в возрасте нельзя жениться на молодых женщинах, как и женщинам постарше нельзя выходить замуж за молодых мужчин. И еще: мужчинам нельзя переселяться туда, где живут родители жены, зато наоборот — можно.
— Почему?
— Потому что это якобы нарушает природную семейную динамику. Кто-то возразил, и он крикнул в публику: «А как было с принцессой Анной и ее мужьями, из которых не удержался ни один?» Все рассмеялись, забыв при этом, что, согласно его теории, у принцессы Дианы и Чарльза все должно было быть хорошо. Но этот брак тоже ведь не сложился.
— Э-э… нет, не сложился.
— К тому же, его всегда окружают эти люди. Они вроде как… апостолы. Например, в серьезных газетах публиковались статьи про него, подготовленные и написанные его людьми. А ведь редакторы этого даже не заметили!
— Да уж, — Мона снова вспомнила телепередачу с участием Плессена и удачно задействованными клакерами[26] (или она это только сейчас вообразила?).
— Я могу вам дать эти материалы.
— Да. Спасибо.
— Я ненавижу этого человека, — сказала Клаудиа Джианфранко. — Я бы сделала все, чтобы…
— Фрау Джианфранко!
— Паоло — его жертва. Я в этом абсолютно убеждена.
— Вы могли бы подумать, что Паоло… вы могли бы подумать, что он способен на убийство?
— Я думала об этом всю ночь. Еще вчера я бы сказала — нет, никогда в жизни. Никогда.
— А теперь? — спросила Мона.
— Он очень сильно изменился за последние недели… Я просто не знаю.
— Как вы думаете, что с ним случилось?
— Я думаю — я уверена, что он стал жертвой «промывания мозгов».
«Может быть, — подумала Мона, — но это еще не делает его убийцей».
— Знаете, — сказала Клаудиа Джианфранко — ее голос зазвучал громче, она начала говорить быстрее, и теперь стало понятно, что она много и упорно занималась этой темой, — люди приходят к Плессену или к кому-то другому, занимающемуся, как и он, семейными историями. У них нет ничего, кроме пары кусочков мозаики. Их можно дополнить чем хочешь: никто не знает всей правды, потому что у нее столько индивидуальных граней, что можно сойти с ума уже в процессе поиска! А затем эти бедняги ждут, что кто-то снова склеит куски этой неполной мозаики и заполнит пустые места новыми знаниями для создания цельной картины законченной истории. И вдруг эти люди начинают видеть свою жизнь как драму — с завязкой, кульминацией и концом. Сейчас мне понятно, что многие этого хотят. Это делает их кем-то. Личностью с индивидуальной историей. Я это понимаю.
— Фрау Джианфранко…
— Они хотят этого, они нуждаются в этом, чтобы чувствовать себя полноценными. Вы понимаете, что я имею в виду? Но в конечном итоге все это — иллюзия. Мы никогда не узнаем всей правды, а создадим лишь свою индивидуальную версию правды. И некоторые дорого платят за эту иллюзию.
— Вы имеете в виду вашего бывшего мужа.
— Да. Паоло не следовало идти туда.
— Вы основательно этим занимались.
— Да, пару недель. Затем я оставила это занятие. Я пыталась вытащить Паоло оттуда, но он не захотел уйти. Наоборот…
— Понятно.
— Можно делать, что хочешь. Люди не меняются. Если у человека есть идея-фикс, то его переубедить невозможно.
— Конечно, это действительно так. Фрау Джианфранко…
— Да?
— Спасибо, вы нам так помогли!
Женщина посмотрела на Мону. Ее большие глаза наполнились слезами. Мона не могла поступить иначе: она протянула свою руку через стол и взяла Клаудиу Джианфранко за руку:
— Вам столько пришлось пережить, — сказала она. — Может, мы могли бы сделать для вас что-нибудь?
Клаудиа Джианфранко вытянула свою руку из руки Моны. Она, казалось, проснулась и в одно мгновение снова стала волевой, уверенной в себе женщиной, какой привыкла быть на людях, даже если в душе ей и хотелось иногда быть слабой и беззащитной. Но это навсегда останется для нее несбыточной мечтой, потому что она относилась к тому типу женщин, которым казалось, что быть слабыми нельзя. Они постоянно пытались со всем справиться самостоятельно. И поэтому снова и снова встречали таких мужчин, как ее бывший муж, чью жизнь ей пришлось брать в свои руки, который даже после развода продолжал держаться за женскую юбку.
Какая же семья была у нее самой? Какое «предназначение» сделало ее жизнь столь трудной?
Вопросы, на которые не было ответа. А сам допрос дал что-нибудь?
Мона сомневалась в этом.
Клаудиа Джианфранко поднялась со стула и с некоторой торжественностью пожала всем троим руки. Фишер и Бергхаммер даже встали. Насколько Мона заметила краем глаза, у них были довольно смущенные лица. Они молча смотрели, как она, выпрямившись, уверенной походкой вышла из кабинета и тихо закрыла за собой дверь.
31
Дневное совещание проводилось в присутствии всего состава особой комиссии: Бергхаммер, Мона, сотрудники КРУ 1, по одному человеку из остальных четырех комиссий по расследованию убийств, Клеменс Керн и Зигурт Виммер из аналитического отдела и двое сотрудников из ведомства по уголовным делам федеральной земли — Даниэль Радомский и Михаэль Шютц. Мона нервно ерзала на своем стуле. Ей не нужны были никакие совещания. Ей хотелось еще раз допросить Плессена, созвониться с Давидом Герулайтисом (сегодня утром его мобильный телефон тоже был отключен, на домашнем телефоне был включен автоответчик, правда, на мобилке работал режим речевой почты). Короче говоря, надо было действовать, а не болтать. Мона ничего не имела против особых комиссий, теоретически это были замечательные структуры. Особенно они оказывались нужными тогда, когда наседали журналисты с требованиями результатов расследований, которые они могли бы опубликовать или запустить в эфир. Особая комиссия великолепно справлялась с ними. Однако правдой было и другое: чем больше людей занимались каким-то делом, тем сложнее было координировать результаты их работы, тем труднее шли внутренние процессы, тем меньше места оставалось для спонтанных решений. И многие необходимые совещания затягивались и поэтому превращались в пустую трату времени.
Но о таком вслух не говорилось. В качестве начальника КРУ 1 Мона не могла себе позволить просто не явиться на совещание, а вместо этого заниматься своими розыскными делами. Тем не менее, она была склонна к тому, в чем ее неоднократно упрекал Бергхаммер: в глубине души ей хотелось быть кем угодно, только не игроком команды. А расследование — это работа коллектива, а не бойца-одиночки, имеющего в этом какой-то свой интерес. Вот так-то.
— Мне бы хотелось, чтобы на пресс-конференции мы услышали кое-что существенное, — начал Бергхаммер.
Это в переводе означало: дайте же мне хоть что-нибудь, люди! По возможности результат, который пошел бы нам в зачет. Форстер поднял руку. Мона дала ему слово. Форстер выглядел победителем.
— Этот Джианфранко когда-то обвинялся в домогательстве, — сказал он, постукивая шариковой ручкой по своему открытому блокноту.
— И что? — спросила Мона. — Он был осужден?
— Да нет, — ответил Форстер и посмотрел на Мону, как на зануду, сбивающую его с толку. — Обвинение не смогло ничего доказать. Не было доказательств.
— Кто его обвинял?
— Некая Сильвия Шмидт из Цюриха. Мы ее пока что ищем. Дело в том, что все это случилось десять лет назад, и…