Он отошел на пару метров от дома, стараясь не попасть в луч света из окна, выпрямился и посмотрел в комнату. Плессен и его жена сидели друг напротив друга, вероятно, за кухонным столом. Давид мог различить их профили, но не видел стола, не видел, накрыт ли он. Розвита Плессен часто подносила к губам бокал с красным вином. Она явно нервничала, постоянно меняла позу, и Давид отодвинулся дальше в темноту, на тот случай, если она неожиданно посмотрит в окно. Было видно, что Фабиан ничего не пил. В отличие от своей жены, он сидел совершенно спокойно, но его лицо в ярком свете лампы показалось Давиду очень бледным.
Ему придется подождать: нельзя проявлять активность, пока они не отправятся спать. И только тогда можно будет определить, существует ли вообще возможность попасть в дом, не взламывая замков. У Давида был с собой соответствующий инструмент, а его натренированные глаза сигнализации так и не обнаружили. Казалось, что тут нет даже надежных замков. А что, если в доме находятся полицейские? Такой вариант нельзя было исключать — вполне возможно, эту пару охраняли круглосуточно. Правда, он никого не видел, но это еще ничего не значило.
Давид снова прижался к стене дома рядом с окном кухни. В конце концов ему все же удалось разобрать пару слов.
«Я хочу…», дальше неразборчиво, «…уехать». Это был голос Фабиана. Его жена что-то ответила, но Давид не расслышал ее слов. Затем Фабиан сказал: «Самое позднее — завтра вечером. Это… хорошо для нас». И снова Давиду не удалось понять ответ жены, но ему показалось, что она возражала. Он был удивлен. Фабиан хочет уехать? Сразу же после семинара? Он уловил еще пару обрывков фраз, в том числе прозвучало название «Цветочная ривьера», которое ему ни о чем не говорило, после чего он услышал звяканье посуды и звук шагов. Затем — или это просто показалось Давиду? — раздался чей-то третий голос, мужской, но не Фабиана. Значит, в доме все же, возможно, находилась полиция. Давид напряг слух. Ему очень хотелось заглянуть в окно кухни, но он не решился.
Спустя пару минут свет в доме погас. Давид посмотрел на свои электронные часы. Было пол-одиннадцатого. Он решил подождать еще полчаса, и лишь затем предпринять попытку. Он сел, оперевшись спиной на стену дома.
Между тем стало темно, хоть глаз выколи. Давид, дитя города, и не подозревал, насколько темно может быть в сельской местности, особенно когда небо закрыто облаками, как было этой ночью. Хорошо, что он догадался взять с собой карманный фонарик, не свой «Маг-лайт», а маленький. Он включил фонарик и прикрыл его луч рукой. С фонариком в руке он медленно крался вокруг дома, теперь казавшегося массивным, безжизненным, бетонным монолитом. Давид не нашел ни единой незапертой двери, ни единого незакрытого окна. Ему ничего не оставалось, кроме как воспользоваться одной из своих отмычек. Если бы дом Фабиана был оснащен охранной техникой, ему пришлось бы рисковать намного больше, сразу же после семинара спрятавшись в доме. Но казалось, что Фабиан, несмотря на то, что его дом был расположен в уединенном месте, в лесу, вообще не боялся грабителей.
«Это похоже на него, — подумал Давид, возясь с входной дверью. — Фабиан не боится никого и ничего».
Против своей воли Давид восхищался его смелостью.
Однако открыть входную дверь Давиду не удалось: замок оказался сложнее, чем можно было предположить по его виду. Он попытался открыть дверь террасы. После долгой возни опять ничего не получилось. Он еще раз осторожно обошел вокруг дома. В конце концов он нашел какое-то небольшое окно, ведущее либо в туалет для гостей, либо в продовольственную кладовку. Давид не был уверен в том, что ему удастся пролезть туда, но решил попытаться, потому что у него все равно не было другого выхода. Он поискал острый камень, нашел его на цветочной клумбе, снял свою футболку, завернул в нее камень и разбил им стекло. Ткань лишь чуть-чуть приглушила звук удара, и шум показался Давиду очень громким, однако за этим ничего не последовало. Он осторожно просунул руку в выбитое им в стекле отверстие с острыми краями и открыл окно. Хотя и с большим трудом, но все же ему удалось протиснуться внутрь.
2
Дождь прекратился, на чистом небе сияли звезды, однако, когда вертолет приземлился на маленьком аэродроме под Марбургом, над летным полем стелился плотный туман. Мона чувствовала, что устала до смерти, но голова была ясной. Они вместе с Бергхаммером и — к ее огорчению — Фишером, игнорировавшем ее все время, пока они были в полете, вышли из вертолета. Лопасти винта производили адский шум, ветер, поднятый ими, растрепал длинные волосы Моны, так что ее голова стала похожа на горящий факел. Не успели они пройти несколько шагов к ожидавшей их патрульной машине, как вертолет, величественно мигая огнями, поднялся и через пару секунд исчез в тумане.
Тишина, наступившая после почти двухчасового грохота двигателя вертолета, против которого мало помогали даже наушники, была благодатной, но и обманчивой. Моне потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя. За это время полицейский в форме вышел из машины и поприветствовал всех прибывших. Бергхаммер сел в авто на переднее сиденье, Фишер и Мона — на заднее, стараясь держаться друг от друга как можно дальше.
— Как прошел полет? — спросил полицейский, разворачиваясь на маленькой посадочной площадке и направляя машину к низкому, слабо освещенному зданию.
— Хорошо, — сказал Бергхаммер и прокашлялся. — Довольно спокойно.
А ведь еще пять минут назад он был бледен как мел и попросил у пилота гигиенический пакет. Если у мужчин и было качество, которому завидовала Мона, то это их забывчивости в отношении собственных слабостей. Полицейский затормозил перед зданием и попросил Бергхаммера пройти с ним.
— Чистая формальность, — сказал он. — Мне нужно, чтобы вы расписались за использование вертолета.
Бергхаммер, тихо постанывая, выбрался из автомобиля, Мона и Фишер остались в машине одни. Проходили минуты, но никто из них не сказал ни слова. В конце концов Мона вышла из машины и облокотилась на открытую переднюю дверь. Она зажгла сигарету и курила ее медленно, с наслаждением. Потрясающий момент! Мона знала, что ожидает ее в последующие часы: много суеты, страшный вид трупа, обыск помещения, разрешение на который ее коллегам из Марбурга пришлось в срочном порядке получать у судьи, и ни минуты сна в течение всей ночи. Но это мгновение покоя у нее не мог отнять никто: оно принадлежало только ей, и это было замечательно.
3
Пару минут спустя вернулись Бергхаммер и полицейский. Мона опять села в машину. Она увидела, что Фишер, открыв окно со своей стороны, выпускал дым сигареты в прохладный ночной воздух. Наверное, он тоже хотел выйти из машины, но отказался от этой затеи, чтобы не повторять то, что до него первой сделала Мона. «Наше сосуществование происходит по правилам, установленным еще в песочнице, потом они никогда не меняются», — сказал как-то Бергхаммер, возможно, кого-то цитируя. И добавил: «Не имеет смысла ни расстраиваться из-за этого, ни даже смеяться над этим. Просто это есть, как оно есть, и все». Если верить этим правилам, Мона одержала маленькую победу, потому что ей первой пришла в голову мысль выйти из машины, из-за чего Фишер вынужден был оставаться в ней. А маленькие победы постепенно складываются в выигранную битву.
4
Мона была воспитана в католическом духе, насколько в ее случае можно было говорить о воспитании (понятие «духовная пытка» было бы более точным). Ее мать была кем угодно, только не добропорядочной верующей и истовой посетительницей церкви, но в некоторые моменты своей болезни она рыдала от страха перед адским огнем, которым Бог мог наказать ее за грехи. От нее Мона унаследовала неискоренимый страх перед суевериями и магическими ритуалами, но в этом она обычно не признавалась даже сама себе. Тем не менее, она была уверена, что место, ставшее местом убийства, теряло свою невинность навсегда. Оно осквернялось самым тяжким преступлением, которое только могли совершить люди.
Естественно, Мона никому и никогда не сказала бы об этом убеждении, а своим коллегам — и подавно. Ко она ничего не могла с собой поделать, и каждый раз ей приходилось преодолевать себя, свой страх, чтобы идти туда и смотреть на жуткую картину убийства.
Поселок блочных жилых домов, где проживала Хельга Кайзер, — пока была жива — казался ярко освещенным островом в море темноты. Везде были установлены прожектора, в общей сложности шесть машин с прожекторами блокировали улицу, вся прилегающая к дому Хельги Кайзер территория была закрыта для проезда, транспорт отправляли в объезд. Хотя было уже почти полвторого, казалось, что все соседи не спали. Перед красно-белой лентой, обозначавшей границу оцепления, толпились не меньше тридцати человек, некоторые из них были в пижамах и халатах. Телевидение и пресса тоже были здесь. Мона увидела съемочную группу и нескольких фотографов.
Мона, Бергхаммер и Фишер в сопровождении водителя подошли к одному из полицейских из следственной группы, высокому толстому мужчине, представившемуся как КОК[27] Ферхабер. Тот с видимым неудовольствием прервал интервью с журналистом из местной прессы. Журналист, казалось, знал какие-то важные подробности, потому что он тут же уцепился за Мону.
— Правда ли, что вы допрашивали эту женщину непосредственно перед тем, как произошло убийство?
— Нет, — ответила Мона.
— Правда ли…
— Нет. Я имею в виду, что мы можем переговорить потом. Не сейчас.
— Оставьте нашу коллегу в покое, — недовольным голосом вмешался Ферхабер, не столько для того, чтобы помочь Моне, сколько потому, что рассердился, вдруг оказавшись не в центре внимания.
Это было явно видно по нему, словно написано на лбу жирными буквами. Мона на какой-то момент закрыла глаза.