Человеческое достоинство неприкосновенно.
О да, теперь Давид знал, что это — правда. Пребывание его в нынешнем состоянии меняло все, в том числе и его сущность, его ощущение самого себя. Оно разрушало такие важные человеческие качества, как гордость и мужество, оно коренным образом изменяло характер, и, возможно, навсегда. Его мысли начали жить своей собственной жизнью, перед его мысленным взором проносились картины, превращающиеся в бесконечный поток воспоминаний, запомнившихся сцен из фильмов и просто химер. Его стали преследовать черные глаза одного мальчика, албанца, которого Давид арестовал пару месяцев назад. Он был одной из мелких рыбешек, которых проживающие в Германии семьи дилеров пытались протащить в страну для замены тех, кто попал в сети полиции.
Его мать изнасиловали и убили сербы, отец пропал без вести. Он рассказывал об этом Давиду, Давид смотрел в его глаза. Они были пустыми, как глаза человека, которому нечего больше ждать от себе подобных и которому больше нечего им дать. Человеческое достоинство неприкосновенно. Мысли Давида спутались, он на секунду потерял сознание и снова пришел в себя.
Вокруг все еще было темно. Но он что-то услышал. «Топ-топ». Шаги по лестнице перед дверью. Его охватил страх. В его жизни не было ничего хуже, чем эти последние полчаса. Кто-то, ругаясь, возился с дверью. Наконец она распахнулась, снаружи в подвал проник свет и под потолком загорелась лампочка. Давид увидел, что в дверь вошла Сабина, неся что-то перед собой. Это был маленький телевизор со встроенным видеомагнитофоном. Она, отдуваясь, поставила телевизор у ног Давида и стала искать розетку, куда можно было бы его подключить. Наконец нашла и включила телевизор. На Сабине были те же джинсы и та же пропотевшая красная футболка. Шапочки на лице не было. Ее лицо стало еще более помятым и бледным, со странным, почти болезненным выражением.
— Он хочет, чтобы ты посмотрел это, — сказала она сухо.
— Зачем? Что? — прошептал Давид, потому что его измученный голос не был способен на большее. Он почувствовал, что его снова бросило в жар, пот выступил на всем теле. Его начало трясти, хотя в подвале было тепло.
— Молчи и смотри! — она включила телевизор и нажала кнопку пульта дистанционного управления. Пустой экран, короткое шипение. Затем Давид увидел силуэт человека, сидящего перед окном в незнакомой комнате. Изображение увеличилось. Солнечный свет падал в комнату, и против яркого света рассмотреть лицо человека было невозможно. Но Давид сразу понял, кто это, хотя он не мог и не хотел этому верить.
22
Здание клиники, где врачи боролись за жизнь Плессена, окружал небольшой залитый солнцем сад, хотя клиника находилась в центре города. Мона легла на одну из скамеек в тени каштана и сразу же уснула. Ей снился Плессен, его мягкий взгляд, тихий голос, при этом он казался человеком с непререкаемым авторитетом. Ей снилось, что она видит его перед собой и погружается в его гипнотический взгляд.
«Ты не такая, как твоя мать, и никогда не будешь такой», — сказал он ей, потому что умел читать мысли и знал, чего она боялась больше всего в жизни, — сойти с ума, как мать. Быть навсегда оглушенной лекарствами и дотлевать в психиатрической больнице, как мать. «Такого не будет» — так сказал Плессен. Она даже всплакнула с облегчением, но вдруг он сказал: «Но твой сын несет в себе огонь разрушения».
Ей показалось, что она падает, она услышала свой громкий стон и открыла глаза. Один из полицейских, охранявших Плессена, стоял перед ней. Мона вскочила так резко, что у нее потемнело в глазах и ей пришлось прислониться к спинке скамьи. Какая же она горячая!
— Он что?..
— Он пришел в себя, — сказал полицейский, пот заливал его загорелый лоб. — Он может разговаривать. Идемте быстрее!
Они торопливо прошли по длинному коридору к лифту и поднялись на пятый этаж — там находилась реанимация.
— Он не сможет долго говорить, — предупредил в лифте полицейский. — Его сразу же будут готовить к операции, пока он чувствует себя лучше.
— У него… есть что-то в горле? Какая-нибудь трубка или что-то подобное?
— Ничего, но, возможно, врачи уже там…
— Да все равно, — произнесла Мона, — нам хватит и двух минут. Он знает преступника, я в этом уверена, Он должен только назвать его имя.
Подошвы ее туфель скользили по вымытому до блеска линолеуму, больничный запах пота, страха и дезинфекции перехватывал горло. Когда они очутились перед палатой Плессена, Мона не стала тратить время на то, чтобы постучать в дверь.
Плессен был один. На фоне белых простыней он казался маленьким и старым. Как и говорил полицейский, он не был подключен к аппарату искусственного дыхания. Только от его руки тянулась тонкая трубка к пластмассовому флакону с прозрачной жидкостью, висевшему на хромированной стойке. Мона взяла стул и уселась рядом с кроватью. Плессен действительно находился в сознании. Его синие глаза следили за каждым ее движением. Губы запеклись и были совершенно бледными.
— Как вы себя чувствуете? — тихо спросила Мона.
Плессен попытался ответить, но не смог издать ни звука. Мона наклонилась к нему:
— Не старайтесь громко говорить, можете тихонько шептать. Я слышу вас.
Она наклонилась так, что ее ухо почти касалось его губ.
— Кто это был? — тихо спросила она.
— Я не знаю, — прошептал Плессен.
— Но вы видели преступника, это же правда?
— Да. Он молодой. Очень сильный.
— Итак: кто это был?
— Я его не знаю. Правда.
Мона выпрямилась:
— Это неправда, — сказала она громко, может, даже слишком громко.
Плессен был ее последней надеждой. Не может быть, чтобы он не знал преступника. Только не это. Плессен был ее последней надеждой. Он что-то пробормотал, и Мона снова наклонилась к нему. Она расслышала:
— Это был тот самый мужчина, что и на видеокассете.
— На какой видеокассете? Где она?
— В моем бюро. Он меня шантажировал. Я дал ему много денег. Но он постоянно хотел больше.
— Денег за что? Чтобы он чего-то не делал?
— Это долгая история.
— Поэтому вы сказали, что ваша сестра умерла, хотя она была живой? Чтобы она не рассказала эту историю?
Плессен не ответил, но отвел взгляд. У него были глаза смертельно больного человека. Но это все же был ответ. В этот момент в дверь постучали, и вошла женщина-врач с гладко причесанными светлыми волосами. Мона подняла руку, и врач непроизвольно остановилась. Мона понимала, что сейчас счет пошел на секунды. Ей не дадут спокойно поговорить с тяжелораненым человеком, и, с точки зрения врачей, это было вполне понятно. Она ломала себе голову над последним вопросом, который заставил бы его сказать правду, пока его не увезли в операционную.
Мона повернулась к Плессену.
— Где находится Ханнес Шталлер? — спросила она.
На лице пожилого человека отразилось полнейшее непонимание, и уверенности у нее поубавилось.
— Ханнес Шталлер, — повторила она настойчиво. — Внук вашей сестры. Сын невестки Хельги Кайзер — Сузанны Шталлер. Где он?
И тут что-то изменилось, и не только в лице Плессена. Казалось, в палате посветлело.
— Сузанна… — прошептал Плессен.
— Да?
— У нее теперь другая фамилия. Теперь она… уже не помню… Она мне один раз звонила, пару месяцев назад…
— Где она сейчас?
— Ей нужна была помощь, деньги. А я…
— Вы ей отказали?
— Я же ее не знаю. Я…
В палату вошли две медсестры. Врач подошла к кровати и сказала:
— Слушайте, фрау… как там вас, немедленно прекращайте. Мы должны готовить пациента.
— Да, — сказала Мона. — Еще один вопрос: пожалуйста, вспомните, какая сейчас фамилия у Сузанны Шталлер? Пожалуйста, господин Плессен, подумайте. Где она сейчас?
— Она живет где-то тут, в городе. Фамилия… Что-то на «К» — Кайлер…
— Кляйбер? — переспросила Мона, сама не зная, почему.
— Да! Правильно, Сузанна Кляйбер.
Докторша отодвинула ее в сторону, и Мона больше не сопротивлялась. Она вышла в коридор и села на скамейку у окна.
Кляйбер. Чья же это фамилия? Что она ей напоминала? Она вытащила мобильный телефон, чтобы позвонить в децернат. Дверь палаты Плессена распахнулась, и мимо Моны проехала каталка. Она увидела лицо Плессена, его синие глаза, которые смотрели на нее так, словно он что-то хотел ей сказать. Она бросилась следом за врачом и медсестрами, увозившими его на операцию, которую, возможно, он и не переживет.
Догнав каталку, она пошла рядом с ней и взяла Плессена за бледную, очень изменившуюся руку. Он все еще смотрел на нее, как ребенок смотрит на мать: он боялся, она это чувствовала. Это был страх, что он больше никогда не проснется, никогда. Они остановились перед дверью лифта Врач нажала на кнопку. Дверь лифта бесшумно раскрылась.
— Все, сюда вам уже нельзя, — энергично произнес врач.
Но Плессен уцепился за руку Моны.
— В моей спальне, — сказал он вдруг громким и чистым голосом.
— Да?
— Там вы найдете письмо.
Мона среагировала моментально.
— Письмо вашей сестры ее сыну?
— Оно… в моей тумбочке. Копия. Он меня этим шантажировал.
— Кто? Кто шантажировал вас?
— Я… я его не знаю. Я не знаю, кто это. Я не знаю, откуда у него это письмо. Он сказал, что купил его у кого-то.
Купил? Что-то невероятное!
— У кого он его купил?
— Я… Я не знаю.
— О’кей. Я… мы это узнаем.
Но Плессен все еще не отпускал ее руку.
— Мне очень жаль, — сказал он. — Так жаль. Я…
— Да, — проговорила Мона. — Мне тоже жаль. Удачи вам.
Рука Плессена обмякла, и Мона осторожно уложила ее на тонкую простыню. Врач толкнула кровать в лифт, и дверь закрылась.
23
«Янош», — произнес Давид. Янош, его напарник, которому он доверял, как доверяют лишь лучшим друзьям. Янош был его лучшим другом. И вот оказывается, что он — тайный злой гений преступлений, которые не укладывались даже в буйную, впитавшую многолетний опыт фантазию Давида.