— Все еще не закончилось, да? Я имею в виду, с полицией.
— Нет, — признался Даннер. — Наверное, нет.
— То есть, они продолжают собирать против тебя улики?
— У них нет другого подозреваемого. В этом-то и проблема. Против меня у них недостаточно улик, чтобы содержать меня под стражей, но нет других подозреваемых, никого, кто знал бы всех убитых. Нет, он, конечно, есть, — он коротко и горько усмехнулся, — но вот они не знают, кто это может быть.
— Я даже не хочу у тебя спрашивать, ты ли это был…
— Ну почему же! — воскликнул Даннер и внезапно остановился.
Воздухе был свеж и прозрачен и его глаза казались темнее, а черты лица — резче, чем обычно. Возможно, даже за короткое время пребывания под стражей он похудел.
Внезапно он схватил ректора за плечи и впился в него в буквальном смысле горящим взглядом. Никогда еще они не были друг к другу так близко, как сейчас.
— Я хочу, чтобы ты меня спросил. Боже ты мой, спроси меня, пожалуйста! Все ходят вокруг да около. А ты можешь меня спросить. Я уже не так чувствителен. Они выбили это из меня.
Ректор увидел пару веснушек возле его носа, ресницы, необычно длинные для мужчины, — то, что замечаешь в женщине, в которую влюблен. Он отстранился. Только теперь он понял, насколько симпатизировал Даннеру. И тем тяжелее было разочарование. Теперь многое разрушено — и неважно, что даст дальнейшее расследование.
— Ну хорошо, — безразличным тоном сказал он. — Это был ты?
Даннер слабо улыбнулся и опустил руки, как будто испытал облегчение.
— Нет. Честно, действительно нет. Тех двоих — Штайера и Амондсена — я уже долгие годы не видел.
— Ты избивал Саскию, — вырвалось у ректора не только от возмущения. Он чувствовал угрызения совести.
— Ох, Боже мой, Томас! Это только наше с Саскией, это было… Я не знаю. Она сама выбрала роль жертвы.
— Это отвратительно, нездорово — то, что ты говоришь. Ты бы послушал себя со стороны.
— Никто не может понять этого, никто не знает наших отношений. Никто, даже ты, и это неудивительно.
Нет таких отношений, которые оправдывают насилие. Ректору это казалось настолько банальным, что он решил промолчать. Они пошли быстрее и вскоре оказались возле еловой рощицы, окаймлявшей часть озера. Довольно ухабистая дорога, с выступавшими корнями, вела к купальне, принадлежавшей интернату, закрытой почти круглый год из соображений безопасности. Необходим был учитель, который взялся бы наблюдать за непослушными учениками, и пока такого не удалось найти. Слишком близко к Альпам, и купаться можно только в августе — холодно. А в августе — летние каникулы.
— И что же было такого особенного в ваших отношениях? Настолько особенного, что ты… — Он не смог это выговорить.
Перед его глазами стали возникать картинки, большинство, наверное, из виденного по телевизору: женщины со спутанными волосами и безумными взглядами, в порванных блузках, слишком сексуально выглядящие для невинных жертв. Он попытался представить себе в этой роли порядочную неприметную Саскию, постоянно носившую одни и те же длинные свитера коричневого и бежевого цвета, и у него, конечно же, ничего не вышло. Даннер — сумасшедший, поэтому бил ее? Тоже не выходило.
Ветви над ними зашумели от легкого холодного северного ветра.
— Я любил ее, — сказал Даннер, помолчав. — Она была такой мягкой, такой понимающей, такой умной. Она одна понимала меня.
— Я сомневаюсь в этом.
Тем временем они шли, почти бежали по веткам и камням, и Даннер взглянул на ректора сбоку.
— Это правда. Я не знаю, как это объяснить, но я попытаюсь, потому что мне очень важно, чтобы хотя бы ты понял меня.
Но ректор смотрел только вперед. Отмежеваться. Нужно отмежеваться от всего этого. Даннер кажется милым и достойным понимания как никогда. Но если это не так? Может быть, он всего лишь одаренный актер, который снимает маску, только когда падает занавес?
— Слушай, честно говоря, можешь не стараться. Я просто не хочу тебя слушать. Мы с тобой всегда друг друга хорошо понимали. Ты был первоклассным преподавателем. Твои ученики боготворили тебя. Ты не просто держал их под контролем, ты был для них примером. — Ректор шел все быстрее, отталкивая влажные ветки. Один раз споткнулся о корень, торчавший из-под земли, как огромная вена. Даннер едва поспевал за ним. — Это же ты пел песню о силе желания договориться, о понимании без насилия, именно ты!
— И что? — Даннер пыхтел у него за спиной. — Это что, неправда?
— Это было лживо! Ты даже с собственной женой не мог договориться без насилия!
— Да, у меня не вышло. Но это не значит, что я не хотел. Я хотел. Я был в отчаянии, когда не получилось.
— Это же чушь. Если бы ты действительно хотел, ты нашел бы возможность.
— Извини, но ты совершенно не понимаешь.
— Нет, видимо, не понимаю. И, пожалуй, вовсе не хочу понимать. Это вообще-то твоя проблема, не моя. Ты должен с этим справиться, а не я. Я должен подумать о том, как я объясню это родителям, ученикам.
Они подошли к купальне. Была видна всего лишь деревянная дверь, которая вела, очевидно, в высокий тростник.
— У тебя есть с собой ключ? — спросил Даннер.
Ректор нехотя кивнул, все еще негодующий. Собственно говоря, он с удовольствием оставил бы Даннера здесь одного. С другой стороны, ему казалось, что он должен с ним поговорить. Он вынул большую связку ключей из кармана пальто и открыл примитивный навесной замок. Они прошли по мосткам через камыши до конца, прямо к месту, где обычно загорали. Отсюда хорошо было видно все тихое серое озеро.
Даннер сел на доски и закурил сигарету.
— Давай, Томас, — сказал он и похлопал по мосткам рядом с собой.
Ректор поколебался, потом присел рядом с ним. Странно, но у него было такое чувство, как будто за последний час он узнал о Даннере больше, чем за предыдущие десять лет. Например, он внезапно понял, почему ученики — как воск в его руках. Даннер очень хорошо выглядел, он красноречив, оригинален и самоуверен. Выдает философские теории о жизни и любви и бесстыдно, обладая хорошей фантазией, пользуется плодами трудов великих умов. Но дело не только в этом. Отвратительно то, что он воспринимает восторженное отношение к себе как само собой разумеющееся.
— Если муж бьет жену, он ее потом убивает? — спросила Мона.
— Не обязательно, — удивленно ответил полицейский-психолог.
— Это я тоже знаю. Я имею в виду, при каких обстоятельствах он это может сделать?
— Чтобы ответить на этот вопрос, нужно иметь намного больше информации о ситуации в семье. Насилие — это многофакторный феномен.
— Что?
— Не будьте так упрямы. Многие факторы играют роль, когда речь идет о насилии в конкретной семье.
— Насилие в семье — это когда муж бьет жену?
— Послушайте, коллега, вы же опытный человек. Вы же знаете, что это слишком упрощенный взгляд.
Мона кивнула. Опять она прет как паровоз. Нужно ей стать более гибкой. Как Штрассер. Этот всего добьется от человека, относясь к нему с пониманием, не давя на него, не навязывая собственные выводы.
— О’кей, начнем сначала. Итак, что это вообще за люди — те, которые бьют своих жен?
— Вообще? Хорошо: речь идет о фрустрационной толерантности. У одних порог толерантности выше, у других ниже. Что вы делаете, если у вас фрустрация?
— Я?
— Да, вы. Ваш шеф раскритиковал вас в пух и прах, и вы приходите домой и видите, что ваш супруг даже со стола после завтрака не убрал. Как вы отреагируете?
— Бить супруга я точно не буду.
— Конечно нет, он же как минимум в два раза сильнее вас. У вас есть дети?
— Да.
— Сколько?
— Сын.
— Если ваша фрустрационная толерантность перегружена, вы попытаетесь ударить сына. Правда?
— Это за уши притянуто.
— В таком случае ваш порог толерантности очень высок. Да?
— Не знаю. Нормальный, наверное.
— Видите ли, так ответил бы каждый. Каждому его чувства и реакции кажутся нормальными, потому что других он не знает. Именно поэтому очень сложно лечить тех, кто бьет других людей. Потому что им кажется это нормальным. Тяжелые обстоятельства, шеф-дурак, несчастное детство, а особенно жена, которая постоянно вас провоцирует. И если ничего не помогает, всегда есть вариант непонятной потери памяти. Этакое ничего-не-помню-все-сразу-так-навалилось-потеря-памяти.
— А если это правда? Вы ведь не можете заглянуть им внутрь.
— Конечно, это возможно, при психопатической симптоматике. Но среднестатистический драчун ведь не сумасшедший. Большинство из них ведут себя в обществе вполне нормально. Никаких отклонений, ничего необычного. А дома они мутируют, превращаются в бешеных, в людей, которые не понимают, что делают. Странно, правда?
— Да. А почему они это делают? Зачем им это?
Психолог на несколько секунд замолчал, оценивающе посмотрел на Мону, как будто взвешивая, насколько она готова услышать то, что он собирался ей сказать. А потом пояснил:
— Мужья бьют своих жен, потому что в большинстве своем любят их и сильнее всего к ним привязаны.
— Да вы же сами в это не верите!
— А как вы объясните, что в случае любовной связи и случайного знакомства дело редко доходит до насилия?
— Это действительно так?
— Это так, милая моя госпожа Зайлер. Женщина уязвимей всего, когда она живет с кем-то уже довольно долго.
Так оно и есть, Мона знала это по собственному опыту. Самое опасное место для женщины — это семья. А вовсе не запущенный парк ночью.
— Почему мужчины такие? Склонные к насилию?
— Склонные к насилию мужчины не могут в разговоре излить свои негативные эмоции. У них нет доступа к собственным чувствам. Они ничего не могут сказать, когда речь заходит о проблемах. Это повышает уровень фрустрации. Видите ли, фрустрация — это не что иное, как негативная энергия. Мы воспринимаем негативную энергию как нечто неприятное и хотим от нее избавиться. Направить ее на кого-то другого, так сказать. Со слабыми это получается лучше всего. На них можно кричать, обижать и бить, при этом нет никаких негативных последствий.