— Что-то около шести минут, я думаю. Через четыре минуты он потерял сознание.
— А орудие преступления?
— Фишер подал мне идею, и я думаю, что это довольно разумно: вероятно, очень тонкая проволока, прикрепленная к двум деревянным рукояткам, чтобы руки не резало. Понимаете? — Герцог сделал движение руками, как будто растягивал эспандер. — Эту штуку накидывают жертве на шею и резко тянут за ручки. Очень простое, тихое и весьма эффективное оружие. Все необходимое можно купить на строительном рынке.
— Его не усыпляли? Наркотики, барбитураты и тому подобное?
— Производная бензодиазепина, — быстро сказал Герцог, как будто только и ждал этого вопроса.
Мона насторожилась. Этого Фишер не говорил.
— Валиум или что-то в этом же духе?
— Да, пожалуй. Может быть, и валиум. В любом случае, какой-нибудь транквилизатор. А как вам работается на новом месте? Кстати, примите мои искренние поздравления.
— Спасибо. А доза?
Герцог снова улыбнулся, и внезапно Мона почувствовала необходимость довериться ему. Но для этого они были недостаточно близко знакомы.
— Довольно высокая, но все же он не был одурманен, если вы это имели в виду. Может быть, немного. Но, в принципе, он был в полном сознании.
Мона не поняла. Герцог пояснил:
— Я думаю, что он сам принял его. Возможно, он принимал его достаточно долгий период времени. Ну, какой-то врач прописал ему, все законно. В качестве психологической поддержки. У него был кризис?
— Я не знаю. Все, кого мы допрашивали, утверждают обратное. Может быть, он был чем-то болен?
— Ничего подобного. Этот парень был совершенно здоров и находился в отличной форме. Органы в полном порядке. Кровь в порядке. Очень жаль, если вы понимаете, что я хочу сказать.
Мона кивнула и посмотрела на труп Константина Штайера, который теперь уже можно было передать близким для захоронения. Красивый труп, как говорили медэксперты, когда похороны и поминки проходили без задержки. Для Моны это выражение внезапно приобрело буквальное значение. Константин Штайер был по-прежнему красив, несмотря на рану на шее и грубый шов, изуродовавшие тело, хотя смерть забрала у него то, что характерно для живого человека. У него были тонкие черты лица, темные густые волосы, стройное сильное тело, широкие плечи. Не наркоман, не пьяница, не бомж, ослабленный болезнями. Нормальное безбедное существование, которое оборвала смерть. Человек, который любил жизнь, у него было много планов на будущее. Такое впечатление он, по крайней мере, производил на весь мир.
«…Наш сын был для нас всем», — сказано в письме родителей, напечатанном в местной прессе. «Он был дружелюбным, достойным любви, радостным человеком. Никогда никому не давал повода для ненависти или агрессии. Поэтому мы не успокоимся, пока не будет пойман преступник, оборвавший его жизнь самым жестоким образом. И мы решительно требуем активных действий со стороны местных властей. К примеру, существует неслыханная практика не информировать близких жертвы о том, как продвигается расследование. (А продвигается ли оно вообще? У нас сложилось обратное впечатление!) Вместо этого нам заявили, что на данный момент нет подозреваемых, но будут приняты все меры и проверены все возможные версии. Пытаться отделаться от нас такими пустыми, ничего не значащими фразами после того, как мы потеряли своего единственного ребенка! Горько сознавать это, и мы не потерпим такого отношения к себе».
И так далее. Мона так и видела перед собой заголовки газет: «Родители убитого жалуются на крипо[4]».
Последовав совету Армбрюстера, она позвонила Штайерам и пообещала им прийти сегодня вечером в «Рафаэль» и рассказать о ходе расследования. Возможно, это было ошибкой. Но мать Штайера истерически всхлипывала в телефонную трубку, поэтому Мона решила, что лучше встретиться и поговорить. Иначе у матери произойдет нервный срыв, и пресса сразу же раструбит об этом.
— И еще раз по поводу гарроты, — сказала она Герцогу, медленно закрывая труп пленкой, но оставив открытыми лицо и шею.
— Это не гаррота. Я же вам объяснил. Откуда взялось это название?
— Фишер так решил. Из-за краев раны.
— Ну, по поводу проволоки я вам уже высказал свое мнение. Не гаррота, а проволока.
— Да, — согласилась Мона. — Я, в принципе, за формулировки не цепляюсь. Забудем про гарроту.
Она заговорила чересчур громко. Нужно взять себя в руки. Слишком уж эмоционально она реагирует и обнаруживает, таким образом, свои слабости. Но она внезапно так глубоко вздохнула, что Герцог с любопытством взглянул на нее.
— Вам нехорошо?
— Нет, — сказал Мона и тут же почувствовала, что атмосфера в помещении действительно тяжелая.
Старый пожелтевший кафель, бетонный пол, три серые каменные ванны. Сам труп. Она так много их уже видела. Так часто слышала звук, с каким труп кладут на каталку — глухое громкое «бух», потому что безжизненные мускулы уже не могут смягчить удара костей об металл. Она присутствовала при множестве вскрытий, выдерживала запахи кала, мочи и гниющего мяса, вид крови и жидкости, содержащейся в организме, стекающих в каменные ванны. Тем не менее в этот раз все было иначе.
— Здесь нужно положить новую плитку, — наконец заявила она.
— К сожалению, на ремонт денег нет, вы же знаете, — сказал Герцог и посмотрел на нее в упор.
— Ну да, везде все одно и то же. — Мона попыталась взять себя в руки. — Но вернемся снова к орудию убийства. К проволоке.
— Да. — Герцог наконец отвел взгляд и снова стал профессионалом. — Края раны бахромчатые, не такие, как при порезе ножом. Кроме того, рассечена вся шея, то есть и сзади тоже. Хотите посмотреть на рану со спины? Тогда нужно перевернуть тело.
— Нет-нет.
— Вот здесь, на веках, вы видите точечные ранки, которые со всей очевидностью указывают на орудие убийства. Нет ни малейшего сомнения. Я бы сказал, убийца потянул со всей силы, так, что порвал яремную вену.
— Вы думаете, убийца хотел этого? Убедиться в том, что Штайер действительно мертв, я имею в виду?
Голубые глаза из-под бесцветных ресниц внимательно смотрели на нее.
— Я думаю, каждый преступник, который планирует убийство, хочет быть абсолютно уверенным в том, что дело выгорит.
Мона улыбнулась сжатыми губами.
— Не аффект?
Теперь — так же холодно — улыбнулся и Герцог.
— Расследование должны проводить вы. По моему мнению, никто не станет изготавливать подобное оружие, если не собирается его использовать. Я думаю, что эту гарроту, как вы ее называете, сделали только с одной целью: кого-нибудь убить.
Мягкий желтоватый свет, современная элегантная мебель. Мона жует кусочек белого хлеба. Госпожа Штайер хорошо подготовилась, как к официальному визиту. Ее муж безучастно смотрит в одну точку. Его красиво постриженные волосы растрепаны, дорогая куртка помята, как будто он не снимал ее несколько дней. Константин Штайер был их единственным сыном. Теперь у них никого нет, и Моне показалось, что именно это и есть самое страшное для обоих: необходимость быть вместе. Без сына, ради которого следует сохранять хорошие отношения.
Чего они ждут? Утешения? Как можно их утешить? Преподнести убийцу на блюдечке с голубой каемочкой? У полиции нет даже подозреваемого. Даже ход событий не удалось восстановить.
— Что-нибудь съедите? — хрипло спросил господин Штайер. Попытался откашляться и зашелся в кашле.
— Нет, спасибо. Разве что кофе, если можно.
— Пожалуйста, — сказала его жена. — Сделайте нам одолжение, поешьте с нами. Мы угощаем, само собой.
— Но я…
— Ну пожалуйста! Вы же наверняка проголодались после такого долгого дня…
— Перестань, Рената! Ты ее в краску вгоняешь! — заметил Штайер, однако еще раз передал Моне меню с молчаливой просьбой в глазах туда все же заглянуть.
Наконец она заказала курицу: дорого, но, тем не менее, дешевле большинства остальных блюд. Госпожа Штайер заказала морковный суп-пюре, господин Штайер — салат. Все намного дешевле, чем курица.
— Вы далеко уже продвинулись? Есть у вас подозреваемый?
Голос Штайера стал на пару градусов теплее, он выпрямился, выглядит оптимистичнее, энергичнее. Это единственная его цель, она и заставляет его жить: отмщение. В Америке родственники многих жертв не отказывают себе в том, чтобы присутствовать при казни убийцы. Как будто надеются, что его смерть что-то изменит. Но чувство удовлетворения никогда не наступает. Наоборот, боль возвращается, рано или поздно, более сильная и властная, потому что после акта возмездия, совершенного государством, нет уже ничего, что можно было бы ей противопоставить.
Мона читала об этом в статье. Когда кого-то убивают, оставшиеся в живых родственники настойчиво требуют возмездия. Мона решает скопировать им статью. Сможет ли эта информация помочь, она не знает. Иногда она бывает полезной. Со Штайером этот номер однозначно не пройдет. Он даже не признается в своих намерениях. Он будет цепляться за абстрактное понятие «справедливость» и крепко верить в то, что это важнее всего. Ему даже и в голову не придет попытаться забыть о своем горе.
Мона сказала:
— На данный момент у нас нет подозреваемых. Никаких следов. Я бы с удовольствием сообщила что-нибудь другое, но врать вам нет никакого смысла. Ваш сын был очень успешным человеком. Всем нравился, все желали ему только добра. Должно быть, у него был враг, но мы не знаем, кто это мог быть. Мы в растерянности, поэтому я и пришла к вам. Да, вас уже допрашивали, но, возможно, вы знаете что-то еще, что могло бы нам помочь.
— Что мы можем сделать? — спросила госпожа Штайер, загоревшись.
Было очевидно: ей хочется что-нибудь предпринять. Не сидеть просто так, окаменев в своем горе. Подали еду, но никто из них троих не обратил на это ни малейшего внимания.
— Ваш сын Константин жил в Мюнхене на протяжении семнадцати лет. Приезжал к вам три-четыре раза в год, всегда проводил с вами рождественские каникулы. И у него практически не было в Ганновере знакомых и друзей. Я права?