— Да, так и есть. Если он приезжал в Ганновер, то только из-за нас, — сказала госпожа Штайер.
— Он никогда больше никого не навещал, когда был там? Старых школьных друзей?
— Нет, Ганновер остался для него в прошлом. Был интересен ему только тем, что там живем мы. В порядке вещей для взрослого мужчины.
— Вы довольно часто приезжали к нему сюда. Где вы в таком случае останавливались? У него?
— Нет, нет. Здесь, в отеле. Мы часто обедали у него. Он так вкусно умел готовить…
Госпожа Штайер замолчала, борясь со слезами. Ее снова охватило отчаяние. Теперь горе будет всегда рядом, всю оставшуюся жизнь будет мучить ее. Никогда не почувствует она себя счастливой. Но еще ужаснее было осознание того, что, возможно, во всем виновата она. Может быть, Господь карает ее, потому что она недостаточно ценила то, что у нее было. Не благодарила Бога за то, что имела.
— Может быть, закончим? Уже поздно, и вы устали.
— Нет… Нет, прошу вас. Я справлюсь.
— Когда вы бывали у него, вы знакомились с кем-то из его друзей?
Госпожа Штайер нетерпеливо перебила ее.
— Извините меня, но мы уже рассказывали об этом вашим коллегам. Мы назвали имена людей, которых встречали у Константина, мы…
— Людей, которых вы нам назвали, мы уже проверили и перепроверили. Ни у кого из них не было повода причинить вашему сыну зло.
Госпожа Штайер покачала головой и сказала уже более миролюбиво:
— Мы вместе с вашими коллегами составили список. В нем было пять или шесть человек. Больше мы у Константина ни с кем не знакомились, это точно.
— В таком случае расскажите мне о Константине. О его характере. О темной стороне его души. Нет таких людей, которые были бы счастливы все время, никто не безупречен. Вы же знаете его лучше самого близкого друга. Подумайте. Были у него проблемы?
Супруги посмотрели друг на друга. Думают. Прилагают очевидные усилия.
— Он был просто чудным ребенком, — наконец сказала госпожа Штайер.
— Да, то же самое говорят все остальные. Но так не бывает, чтобы человек постоянно был счастлив.
Молчание. Мона задумалась, стоит ли рассказать им о бензодиазепине, обнаруженном в крови. О баночке с валиумом, которую оперативная группа нашла в ванной комнате в доме Константина. Вместо этого она принимается за свою курицу. Мясо остыло, стало жестким, к тому же оно какое-то волокнистое. Застревает в зубах. Холодное мертвое мясо. Осторожно положила вилку на тарелку, сделала глоток воды. Кажется, время споткнулось и остановилось.
И тут госпожа Штайер сказала неестественно звонко и резко:
— Я не понимаю, куда вы клоните! Вы пытаетесь представить все так, будто мой сын сам виноват в… Это не так. ЭТО НЕ ТАК!
Она вскочила, стул, на котором она сидела, упал. Она настолько побледнела, что Мона и господин Штайер тоже машинально вскочили, но госпожа Штайер подняла руку жестом регулировщика, и они застыли на месте.
— Константин не виноват в своей смерти. Не было никаких темных сторон, никаких тайн…
— Мне кажется, вы неправильно меня поняли.
— Замолчите!
Штайер с ужасом смотрел на жену.
— Рената, ты бы лучше…
— И ты тоже успокойся! Ты не единственный здесь, кто имеет право выходить из себя!
— Конечно нет, но…
— Теперь моя очередь!
— Хорошо, госпожа Штайер, — согласилась Мона. — Мы оба помолчим, а вы скажете все, что хотели. Но сначала мы снова сядем. Идет?
Мона окинула взглядом полупустой ресторан. Остальные посетители напряженно уставились в свои тарелки, официанты старательно держались от них подальше.
Штайер поднял стул жены и подставил его. Госпожа Штайер поспешно села. Лицо по-прежнему напряжено и выдает сильнейшее возбуждение. Муж стоит за ее спиной и смотрит на нее так, будто гордится ею. Вполне вероятно, что он никогда не видел ее в таком состоянии.
— Пару дней назад, — сказала, наконец, госпожа Штайер, — я стояла в саду и разговаривала с почтальоном. Он уже далеко не молод и знает Константина с самого детства. Каждый раз спрашивает о Константине, как он там — мне это очень приятно. Он всегда говорил, что Константин был одним из самых вежливых, приветливых и веселых детей, каких он когда-либо видел. Тем утром я услышала, как зазвонил телефон, и побежала взять трубку. Я бросила старика одного, потому что ждала звонка из мастерской, в которой чинили мой автомобиль. Но это был звонок из полиции. — Она заплакала, опустив голову на руку.
Мона решила подождать, ей было неловко. Момент, когда можно было сказать о валиуме, однозначно упущен. Может быть, завтра. Господин Штайер подозвал официанта, а Мона попрощалась с ними.
Когда она наконец приехала на Штляйсхаймерштрассе, чтобы забрать сына, был уже двенадцатый час. Отец Лукаса, Антон, купил эту квартиру три года назад. Дом, в котором она находится, выглядит настолько запущенным, что кажется, вот-вот развалится. Но это впечатление обманчиво. Антон купил квартиру за смешные деньги, несмотря на удобное расположение дома — между Шеллингштрассе и Терезиенштрассе — исключительно потому, что состояние дома других покупателей не устраивало. А он переделал помещение на седьмом этаже в элегантную двухэтажную квартиру с террасой на плоской крыше, вложил в переоборудование квартиры, наверное, в два раза больше, чем стоило само жилье, и теперь наслаждался, глядя на удивленные лица гостей, когда показывал им это произведение искусства.
«Нужно видеть потенциал, скрытый в вещи», — говорил он всегда.
Мона еще не успела вставить второй ключ в замочную скважину, как он уже распахнул дверь.
— Где ты так долго была?
Звучит беззлобно, скорее несколько драматично. На нем — белая, слегка мятая льняная рубашка и черные льняные брюки, которые наверняка стоят немало. От него за три километра несет его любимым лосьоном после бритья от Йоопа. Тот, кто плохо с ним знаком, решил бы, что он так вырядился ради Моны. Но она-то знала его уже много лет, и ей известно, что даже посещение консультанта по налоговым вопросам — крупной женщины за шестьдесят лет — является для него поводом разодеться в пух и прах. Главное, чтобы это была встреча с женщиной.
— Как дела вообще?
Он так и сияет, крепко обнимает ее. Невольно Мона напрягается. Она чувствует себя доской, совершенно безжизненной. Так всегда: ей требуется время, чтобы оттаять. Антон до сих пор единственный мужчина в ее жизни, которому это, кажется, ни капельки не мешает. В таких случаях он просто крепко обнимает ее и ждет, пока она расслабится. Антон не намного выше ее, зато он широкоплечий, сильный, правда, с маленьким животиком, от которого он безуспешно пытается избавиться уже не первый год.
Жаль, что они не могут быть вместе.
— Ты хорошо пахнешь, — сказал Антон, как будто прочел ее мысли. Зарылся лицом в ее волосы.
— Да брось ты!
— Я серьезно. Потом и работой. Пот — это…
— …духи рабочего, — закончила Мона фразу и осторожно высвободилась. — Твой репертуар не меняется, — добавила она недовольно, но ей стало лучше.
— Хочешь стакан вина, прежде чем поедешь? Лукас уже спит.
Мона знает, чем все закончится, если она сейчас согласится. Но, с другой стороны: ради кого она, собственно, пытается себя контролировать? О’кей, Антон со своими делами постоянно балансирует на грани между легальным и нелегальным, и в тюрьме уже сидел за фиктивное банкротство. Если кто-то из коллег Моны узнает, что отец ее сына продает в Польшу машины и зарабатывает на этом кучу денег, не всегда честными методами, это может повредить ее карьере.
А если конкретно, она боится, что ее снова будут из-за него допрашивать.
Впрочем, какая разница? Кроме того, он — самый лучший отец, какого она только могла бы пожелать для Лукаса.
И поэтому она сказала: «О’кей» — и не только потому, что хотела быть честной перед собой.
3
Когда на следующий день Мона вернулась после обеденного перерыва, ее ждал невысокий седой мужчина. Сидел на стуле для посетителей и держал на коленях красный портфель. Мона никогда раньше его не видела.
— Мне сказали, что вы — э… та самая сотрудница, которая занимается делом об убийстве гарротой. Мы с вами коллеги.
— Убийство гарротой? Что это еще такое?
Мужчина протянул ей «Бильдцайтунг». «Полиция разыскивает душителя, использующего гарроту».
Откуда они знают про гарроту? Об этом на пресс-конференции не было сказано ни слова!
Мона молчала. Кто этот тип? Не из «Бильд» ли? Вообще-то она знает репортеров «Бильд», но, может быть, это новенький?
— Кто вы, собственно говоря?
Он представился Игоном Боудом, главным комиссаром по расследованию уголовных дел полицейского управления в Мисбахе. По его мнению, существует связь между ее делом и делом, над которым он в данный момент работает.
— Убийство?
— Да, конечно. Женщина. Задушена в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое сентября. Вероятно, также гарротой, или как там это называется. Чистая похабщина.
— Это не гаррота. Гаррота — это железный ошейник…
— Но здесь же написано!
— Вы что, верите всему, что написано в «Бильд»?
— Здесь написано, что это был кусок проволоки с двумя ручками.
— Это только наше предположение.
— Вот-вот. И мы так считаем.
Мона глубоко вздохнула. Она только что пообедала — съела гамбургер и картошку фри — и чувствовала приятную расслабленность.
— Убийство произошло в Мисбахе?
— Нет. В Тироле, под Тельфсом, в горах. Но женщина проживала в Иссинге, в округе Мисбах.
— Она там отдыхала? В Тироле, я имею в виду.
— Я бы так не сказал. Она путешествовала с мужем и десятью учениками, это была своего рода экскурсия. Они ночевали в хижине в горах.
— Она была учительницей?
— Нет, учитель — ее муж. Он преподает французский в интернате на Тегернзее, как раз в Иссинге. Вы знаете это место?
— Что, интернат? Нет.
— Ну, в общем, она там была. Еще одна сопровождающая.
— Ага.
— В ночь на двадцать девятое сентября она вышла из хижины. Почему — этого не знает никто. Наутро ее нашли в ущелье. Задушена, как я уже сказал. Вероятно, проволокой — так считает наш патологоанатом. Сильное кровотечение. Была повреждена артерия. После этого она упала в ущелье и пролетела метров двадцать. Или ее туда сбросили.