– Нет, не в этом дело. – До меня доносится какой-то шум и еле слышное сморкание. – Ни уроки, ни вручение аттестатов меня не волнуют, хотя мне бы очень хотелось увидеть тебя в мантии и шапочке. Я просто хочу, чтобы ты была счастлива. – Вздох. – Мне трудно делить тебя с кем-то еще. Я не готова отпустить тебя. Материнство – это совсем не просто, понимаешь?
Нет, но могу себе представить.
– Да уж.
Опять всхлип.
– Какая я глупая. Поезжай в Киото.
– Ты уверена?
– Уверена. Я полностью поддерживаю твое решение.
С облегчением выдыхаю.
– Спасибо.
– Всегда пожалуйста. – В ее голосе слышится легкость. – Я абсолютно одобряю твою независимость, но, может, все-таки стоит созваниваться почаще?
– Поняла. Будет сделано. – Вдруг во мне просыпается аппетит. Беру тяжелую серебряную вилку и, откусывая яйцо, смотрю на журавля: тот поднимает ногу и, сделав большой, медленный шаг, взлетает. – Чем дальше дети улетают из гнезда, тем более защищенно они себя в нем чувствовали.
– Получается, я справилась со своими обязанностями?
– Еще как. На отлично. – Облизываю вилку. Теперь мне спокойнее, увереннее. Курс задан. Я знаю, куда направляюсь. По крайней мере, сейчас. Откидываюсь назад и наблюдаю, как журавль, сделав в воздухе круг, скрывается за деревьями.
19
Я: Еду в Киото. Возможно, вернусь в США чуть позже.
Нура: Завидую. Я в нижнем белье только что умяла целую пиццу.
Глори: Ого.
Хансани: Слишком много информации.
Я: Скучаю по вам.
Нура: Я тоже. Япония украла у меня лучшего друга. Вот жопа.
Глори: Не то слово.
Нура: Я вообще одна осталась, и мне нужна ваша поддержка.
Я: Короче, вы разозлились?
Хансани: Конечно, нет.
Глори: Не-а. Некоторые лошади рождены быть свободными.
Нура: Не пропадай только, ладно?
Я: Поняла. И еще кое-что.
Нура: Давай.
Я: Знаете, какими бы вы были овощами?
Глори: Если это каламбур…
Я: ОХРЕНительными.
Нура: Я бы поспорила.
Глори: Прекращай.
Хансани: А что там с твоим телохранителем?
Я: Ой. Не спрашивайте. Я выставила себя полной дурой. Мне жутко неловко. Вот что получается, когда я берусь за новое.
Нура: Не парься, у тебя есть я. Я не оставлю тебя одну.
Глори: Да вам обеим нужна помощь.
Смотрю в телефон и улыбаюсь. Откинувшись на спинку мягкого бархатного сиденья, прислушиваюсь к стуку колес поезда, мчащегося в Киото. В персональном вагоне находимся только я, Марико, господин Фучигами и охрана во главе с Акио. Для императорского гвардейца он, кстати, особенно и не показывается на глаза. Естественно, я не подпрыгиваю всякий раз, когда дверь между вагонами открывается, и не избегаю его – было бы совсем печально. Я не жалкая неудачница. Шутка. Это как раз про меня.
В руке жужжит телефон – это отец: Все в порядке? Отъехали? Отвечаю тремя буквами: Ага. Я не стала лично сообщать ему о своем решении, а попросила господина Фучигами сделать это за меня. Теперь мы общаемся только через сообщения. Считайте меня Пэтти Лабелль[71]. Он описывал Киото как возможность узнать что-то новое, вот только складывается ощущение, будто от меня хотят избавиться. Ну, знаете, как это бывает: императорские семьи выгоняют нежелательных членов в деревню и бросают их там.
Убираю телефон и смотрю в окно на пролетающие мимо японские деревни. Мы несемся со скоростью 320 километров в час. Не успев показаться, Фудзияма тут же исчезает, следом за ней – парк развлечений, дома с партийными табличками, открытые бейсбольные поля, страусиная ферма; теперь передо мной на многие километры протянулись рисовые поля, которые обрабатывают люди в конических шляпах и соломенных плащах. Япония сегодня одета в прекрасную солнечную погоду с легким ветром, небо украшают редкие облачка. Это первый официальный день весны. Цветки сакуры унесло порывами ветра, некоторые просто опали на землю. Скоро начнется такэноко – бамбуковый сезон.
Напротив меня сидит господин Фучигами и кивает в сторону окна.
– Видите, как кучкуются дома в деревнях? – О да, я заметила. Теснятся среди рисовых полей и огородов. – Мало кто живет на возвышенностях. Горы считаются владениями богов, – объясняет господин Фучигами. Государственная религия – синтоизм, центральной фигурой в которой является император, мой дед, – символ государства и высшей власти. – И по сей день строить дома на большой высоте – табу.
При слове табу вспоминаю наш последний разговор с Акио. Резко поднимаюсь.
– Прошу прощения. – И направлюсь к двери.
В уборной ополаскиваю руки. Интересно, поможет ли вода охладить незаживающий ожог стыда на моем лице? Вот только Марико сегодня утром потратила добрых полчаса на макияж. Проходит несколько минут. Тело раскачивается в такт поезду. В этом определенно есть что-то успокаивающее. Увы, я не могу остаться здесь насовсем.
Нажимаю на кнопку замка́, и дверь открывается. Несусь с опущенной головой, глядя себе под ноги, и натыкаюсь прямо на какое-то крепкое тело. Да чтоб меня! Это Акио. Какая досада: мой императорский гвардеец, как всегда, привлекателен, но сейчас немного подавлен. Так-то лучше.
– Ваше Высочество. – Как сухо, формально. – Я вас не заметил.
Не могу даже взглянуть на него. Не хочу. В конце концов, глаза – зеркало души.
– Что ж. Я позабочусь о том, чтобы вы были в курсе всех моих будущих передвижений. – Ого. Неслабо. Но, как говорится, лучшая защита – это нападение. Этим и ограничиваются мои знания о спорте.
Он неуверенно смотрит на меня.
– Если хотите другого гвардейца, я пойму. Можно произвести замену прямо з…
– Не вижу никакой необходимости. – Приподнимаю плечо, изо всех сил стараясь передать при помощи языка тела, что все произошедшее между нами – пустяки. – Мы по-прежнему можем работать вместе. Я уже и забыла. – Ложь. Наглая ложь. Я все помню. Не могу забыть. Я все еще храню твою толстовку. Все еще чувствую прикосновение твоих рук, как твои пальцы сжимают меня за талию. – Это была ошибка. Недоразумение.
Он сжимает губы.
– Верно.
Дверь между вагонами открывается, из-за нее показывается Марико.
– Изуми-сама, вот-вот подадут обед.
– Сумимасэн[72]. – Акио кланяется. – Мне нужно провести инструктаж по технике безопасности.
Пытаюсь улыбнуться, но, уверена, ничего не выходит. Акио пристально смотрит на меня и мучительное мгновение спустя уходит. Марико провожает его взглядом. Мысленно хвалю себя, что не сводила глаз с окна. Прогресс.
– Все в порядке? – хмурится она, пытаясь обратить на себя мое внимание. – Вы как будто сама не своя.
– Все просто замечательно, – отрезаю я.
Она глубоко вздыхает.
– Акио сегодня не в духе.
– Да уж. – Я выпрямляюсь. – Вы голодны? Я – да.
Проношусь мимо Марико. Передо мной стоит обед – бэнто[73]. Акио стоит позади меня в конце вагона. Нет уж, даже не посмотрю в его сторону. Зато на себе отчетливо ощущаю всю тяжесть его взгляда. Или я выдаю желаемое за действительное? У меня затылок уже плавится. Оборачиваюсь. Ах, так он все-таки смотрит на меня. Лицо его невозмутимо. Напоминаю себе, что это его работа и он просто выполняет свои обязанности. Незачем искать смысл.
Так, нужно отвлечься. Можно было бы заняться домашним заданием – мне удалось договориться закончить учебу онлайн. Но вместо этого тянусь за сумочкой – дизайнерский аксессуар, напоминающий большой конверт с ручками, – и, достав наушники, подключаю их к телефону. Звучит хип-хоп и The Rose – песня, под которую мы с Акио танцевали.
Музыка заглушает гул поезда, шелест газеты господина Фучигами, болтовню Марико по телефону и, самое главное, мои мысли.
Разочарованно вздохнув, комкаю кусок пергамента и отбрасываю его. Уже поздно, время близится к полуночи. Горит тусклый свет. По комнате гуляет сквозняк, и меня пробирает дрожь. Построенный в конце 1800-х, Императорский дворец Сенто был отремонтирован, но сохранил все свое древнее очарование и привлекательность: черепичную крышу с изящными завитками, огромные деревянные входные двери, половицы из редкой породы древесины кейяки и золотые ширмы, разделяющие комнаты. Если я и могу где-нибудь найти мой японский дух, то только здесь. Ни таблоиды, ни важные события – ничто здесь не отвлекает от главного.
Руки перепачканы чернилами, синий ковер Набешима усеян моими жертвами. Вот уже не один час за высоким столом я учусь писать кандзи. Дом давно уснул. Я осталась наедине со своими неудачами. Взяв еще один лист васи[74], кладу его на ткань и прижимаю отполированным камнем.
Макаю кисть в чернила. На создание чернил – измельчение порошков, смешивание красок (золота, серебра, азурита) и добавление клея – могут уйти часы. Возможно, когда-нибудь и я смогу их сделать. Но это мастерство, а я совсем еще новичок. Принцип ката – повторять какое-то действие снова и снова, пока оно не станет твоим вторым «я». Владение искусством каллиграфии – это отличительная черта императорской семьи, а значит, и моя.
Провожу кистью вниз – первый мазок для слова «гора» – «йама». Ну вот, посадила огромную кляксу. Бросаю кисть, и брызги от чернил разлетаются по всей бумаге. Еще один повержен в прах.
– Вы переусердствуете. – Это Марико. Ее пижама в тонкую полоску застегнута на все пуговицы. Я опешила.
– Думала, все уже давно спят. – Она мешкается в дверях. Вздыхаю про себя. – Вы голодны? – И указываю на тарелку дораяки[75]