, стоящую на краю стола.
– Я бы не отказалась. – Она проходит вперед и садится рядом со мной за стол. Какое-то время едим молча. Свет лампы освещает ей лицо. – Могу взглянуть? – И она подбирает лист бумаги с испорченной надписью.
Ерзаю на стуле. Марико разглядывает мою работу и даже не пытается скрыть своего неудовольствия. Почему, ну почему я не умею испепелять предметы одним только взглядом?
– Я так и знала. Вы переусердствуете. Из-за этого и выходит слишком жестко и неуклюже. Вы с силой вырисовываете линии, вместо того чтобы позволить этим линиям быть самой силой. Позвольте показать вам.
Она берет кисть, макает ее и на том же листе бумаги делает первый мазок.
– Не думайте о символе, думайте о линии, об одном-единственном движении. Это как танец, понимаете? Если вы будете зацикливаться на финальных движениях, то загубите настоящие. – Еще один мазок, и еще, и вот символ готов. Он прекрасен, хоть на стену вешай. И я говорю ей об этом вслух.
Она качает головой.
– Мне еще многому предстоит обучиться, но получилось сносно. Хотя и идеальным он быть не должен. Кандзи – это отображение души.
Верчу в руках бумагу.
– Поразительно, сколько всего нужно выучить.
Марико кивает.
– Понимаю. Когда я только приехала в Японию, мне было страшно.
Удивленная, внимательно смотрю на нее.
– Вы родились не здесь?
– Нет. Я родилась в Англии. Мой отец японец, а мама – китаянка. Мы переехали сюда, когда мне исполнилось пять.
– Не знала. – Хотя откуда я могла знать?
Она хмурится.
– Вы никогда и не спрашивали.
– Уверена: к тому времени вы свободно владели японским.
– Я знала кое-что, – отвечает Марико. – Но мое образование было полностью на английском. Когда мы приехали, родители отдали меня в международную школу Святого Петра в Токио. Мне пришлось всему учиться с нуля. Но хуже всего, надо мной издевались. До чего жестоки могут быть дети.
Думаю об Эмили Биллингс. Все теплые слова, когда-либо сказанные в мой адрес, – ничто по сравнению с одним мгновением. Я сглатываю.
– И как же вы справились?
Она уставилась на стол.
– Некоторые моменты нужно просто пережить. К концу детского сада я вполне это усвоила.
Уголки губ ползут вверх.
– Да уж, в детском саду и правда учишься всему самому необходимому.
– И в сумо. Я смотрела его с няней и учила имена борцов. – Она барабанит пальцами по бумаге. – «Гора» был моим фаворитом. – Она вздыхает. – Большую часть времени я сливаюсь с толпой, но в некотором смысле я навсегда останусь иностранкой.
– Я оскорбила премьер-министра, – вырывается у меня. – Спросила о его сестре, которой не было на свадьбе. А уходя, я услышала, как мои кузины назвали меня «гайдзин».
Она умеет морщиться с особой грацией.
– Оу.
– Да уж. – Наклонившись, смотрю на бумагу васи. Моей последней попыткой была «гора». А до этого я пробовала написать «небо», «середина» и «солнце». Сосредотачиваюсь на «солнце» – национальном символе Японии. Первый император, Дзимму, родился в лучах солнца. Он считается потомком Аматэрасу[76]. Разве может быть неправильным путь, освещаемый солнцем?
Марико откашливается.
– Ох уж эти девицы. Их мамы почти не бывает с ними, зато отец позволяет им слишком много, будто материальные блага смогут компенсировать ее отсутствие.
– Пожалуйста, только не давите на жалость.
– Ни в коем случае. Они отвратительны, поверьте. Нисколько не удивляюсь – от них и не такое можно услышать. Они атакуют лишь тогда, когда чувствуют настоящую угрозу. – Ну вот, мне капельку легче. Она показывает подбородком на бумагу. – Я бы не стала тратить свое время на мысли о них. Лучше сконцентрируйтесь на кандзи.
– То есть это ваше представление о строгой любви? – Косо смотрю на Марико. – Вам следовало бы знать, что мне она меньше всего нравится.
Вместо ответа Марико поднимает брови. Наконец беру чистый лист бумаги и кладу его перед собой. Окунув кисть в чернила, смахиваю лишнее. Рука легкая, движения неторопливы; думаю только о «здесь и сейчас». О линии, которую рисую, а не о слове. Всего пара секунд, и я отодвигаюсь назад. На моем лице появляется улыбка. Сверху мазок неровный, внизу – слишком толстый. Слабовато, но обнадеживающе. С этим определенно можно работать. Но я все равно довольна. Это выражение моей души – моей измученной, искалеченной души.
Марико внимательно рассматривает мой труд.
– Нужно еще поработать, но уже лучше.
А я в это время рассматриваю ее, и вдруг меня озаряет:
– О боже, я кое-что поняла!
Ее внимание приковано ко мне.
– В чем дело?
Хитро улыбаюсь:
– А я вам нравлюсь.
– Как? – хмурится Марико. – Я не…
– Я нравлюсь вам, – с уверенным кивком повторяю я.
– Прекратите же.
– Я вам нравлюсь, и вы хотите быть моим другом.
– Если кто-то вас услышит, то подумает, что вы свихнулись. – Она сжимает губы и, скрестив руки, фыркает. – Я ценю ваши старания. Это непросто. Вы принимаете вызов. Это… Думаю, это достойно восхищения.
– Ну да, ну да, – и бросаю на нее многозначительный взгляд.
Марико не в состоянии произнести ни слова и просто тяжело и протяжно вздыхает.
– Вы хотите тренироваться писать кандзи или нет?
– Да, – сияя, произношу я, а затем тяну: – Дру-у-уг.
Несмотря на переутомление, из-за которого были прерваны поездки Его Императорского Величества по Южной Азии, приготовления к празднованию восемьдесят седьмого дня рождения императора идут полным ходом. На мероприятии соберутся все члены императорской семьи. Запланирована официальная аудиенция, на которой ее императорское высочество принцесса Изуми впервые предстанет перед своими бабушкой и дедушкой.
Недавно корреспонденты «Сплетника Токио» и местные жители заметили ее императорское высочество принцессу Изуми разгуливающей по Киото. В основном ее видели по вечерам (на фото: принцесса Изуми в храме и доме гейш на прошлой неделе).
Пока ее императорское высочество принцесса Изуми отдыхает в Киото, всю ответственность взяли на себя ее кузины. Принцессы-близнецы выполняют официальные обязанности своей матери, ее императорского высочества принцессы Мидори, которая не покидала императорских земель вот уже несколько недель.
По сообщениям нашего источника во дворце, ее императорское высочество принцесса Изуми и ее троюродный брат, его императорское высочество принц Есихито, нашли общий язык и хорошо поладили. Только что было замечено, как он садился в императорский поезд. И куда он направляется? В Киото.
20
Ширасу говорит, что Киото всегда был городом лавочников. Бамбуковая ферма, в центре которой мы сейчас находимся, принадлежала его семье в течение пяти поколений. И все это время бамбук отсюда поставляется в императорский дом.
Весь в морщинках, худощавый Ширасу напоминает листочек с предсказанием судьбы из тех, что висят на входе в храм, который мы недавно посетили. В носу все еще ощущаю стойкий запах благовоний. Мы ехали сюда на машине целый час по грунтовым дорогам, пролегающим через старые леса. За нами катился туман. Во всем этом чувствуется что-то доисторическое. Когда мы вышли из машины, я ожидала, что из подлеска на меня набросится саблезубый тигр. Но вместо него нам навстречу вышел Ширасу. И мне по-прежнему кажется, что мы путешествуем во времени. Его простой домик покрыт соломенной крышей. Он настаивает, что большего ему и не надо. Мы направляемся в его бамбуковую рощу в двадцать тысяч квадратных метров. Он громко болтает на ломаном английском.
– Много год назад мой отец хотеть продать ферму. Мы поехать в Токио, чтобы заключить сделку с крупная компания. – Ее названия он не помнит. Его спина согнулась под тяжестью лет. – В тот день на городе падать первые бомбы. – Руками он изображает взрывы. – Все исчезло. Я прячусь под стол и выживаю. А вот отцу не повезло. – Он рассказывает, как скончался его отец от ранения в голову. Как повсюду разгорались маленькие огоньки, как плавились дверные замки и бутылки. Как в ожидании возвращения в Киото он с другими детьми играл с пеплом. Его мама привезла его обратно на ферму. С тех пор речи о продаже не возникало. До взросления сына она сама ухаживала за бамбуком и продавала его. Имя его отца написано в парке Йокоамичо в Токио. Обещаю однажды приехать туда и выразить свое почтение.
За последние две недели я выучила самые распространенные иероглифы кандзи, побывала в каждом культурном уголке Киото: в чайных домах, на спектаклях кабуки[77], на изготовлении зонтиков – и вместе с Марико посещала вечерние уроки этикета. Обратите внимание, как я складываю перед собой руки, как мой шаг уменьшился наполовину, как я улыбаюсь не во все тридцать два, как прикрываю рот рукой, когда смеюсь, и как вместо пальца указываю открытой ладонью. И плюс ко всему я занималась японским с Марико и господином Фучигами. Теперь могу хотя бы немного общаться. Конечно, я еще не дошла до конца пути, но определенно продвинулась. Все быстро меняется, и даже я. Горечь по отношению к отцу тоже ослабла. Я уже достаточно взрослая, чтобы признать свои ошибки. Киото мне пошел на пользу. Я благодарна.
– Порой бамбук может вырасти до девяноста футов за два месяц! – восклицает Ширасу. Всматриваюсь в толстые стебли, посаженные далеко друг от друга. Зрелище впечатляет. Как легко проскользнуть между ними и затеряться. Сквозь бамбук проникает солнечный свет, такой густой и теплый, как мед. Шумит ветер. Вспоминаю о синтоизме, о богах, обитающих на холмах и деревьях. Ощущаю здесь их присутствие. – Терпение – ключ. – Ширасу останавливается. Под его ногами трещина. – Бамбук нужна время, чтобы вырасти и укорениться. До появления побеги уходит три лет. Зато потом… – Он делает точно такое же движение, как во время рассказа об авианалетах.