– И что сделала ваша мама?
Я снова сгибаюсь.
– Она просто приняла это. В конце концов я успокоилась, и уже в машине она мне объяснила, что ее родители погибли в ужасной автокатастрофе летом перед ее отъездом в колледж. Как сказала мама, она не могла дать мне ничего, что напоминало бы мне о моих корнях, кроме имени. Больше к этой теме мы не возвращались. Но с тех пор я стала называть себя Иззи. Я выбросила часть себя, чтобы было проще для людей, для меня. Порой просто не хочется головной боли, понимаете?
– По правде говоря, нет. Но я очень сочувствую. – Голос Акио низкий и серьезный. Я опускаю голову и смотрю на колени. Вдруг он накрывает мою руку своей. – Хотя вам нечего стыдиться. – Замолчав, он сжимает мне пальцы, а затем отпускает. – Если бы я мог, я бы взял ваши печали и закопал их глубоко-глубоко.
Ничего себе.
– Вы что тут, сидите и практикуетесь в красноречии?
С невозмутимым видом, глядя мне в глаза, он произносит:
– Да. Именно этим и занимаются все императорские гвардейцы. По средам у нас тематические встречи. Мой приятель Ичиро специализируется в основном в хайку[82].
Улыбаюсь. Интересно, многим ли дано услышать, как шутит Акио, оценить его сухое чувство юмора? Думаю, я одна из избранных.
– Какое ужасное времяпрепровождение, – отвечаю я.
– Я доложу своему шефу о ваших беспокойствах.
Ухмыляюсь.
– Приятно вновь видеть вашу улыбку. – И, потерев рукой затылок, он спрашивает: – Вы устали?
– Ни капельки.
Обернувшись, Акио смотрит через огромные окна в темноту, на лежащий за ними сад.
– Когда я не мог уснуть, мама всегда выводила меня на прогулку и мы считали звезды. Хотите попробовать?
Играя со шнурками на капюшоне, с улыбкой киваю:
– Почему бы и нет.
Незаметно пробираемся на улицу. Легкий ветерок качает верхушки деревьев. Свежо, но не холодно. Темно и тихо; слышится только стрекот сверчков и наше дыхание.
В небе пролетает самолет, мигая красно-белыми лампочками. Поднимаю голову.
– Всякий раз, когда вижу воздушное судно, спрашиваю себя, куда оно направляется, кто там внутри.
Акио тоже смотрит вверх. Вижу его силуэт в профиль.
– Это коммерческий лайнер. Быть может, этот двухмоторный региональный самолет направляется в Токио.
Вздыхаю.
– Ну вот. Не так романтично, как я думала.
И снова идем вперед, в глубину сада. Дворец скрылся за деревьями.
– Значит, самолеты? – Вспоминаю о моделях в его комнате.
– Два года назад, – говорит он, – когда я закончил учебу, я решил пойти в Воздушные силы самообороны Японии.
Изменяюсь в лице:
– Как же вас сюда занесло?
Его шаг замедляется.
– Мы никогда об этом не разговаривали, но в воздухе всегда витала надежда, что после моего возвращения я пойду по следам отца и стану императорским гвардейцем. Потом заболела мама, и папе пришлось уволиться. Я выполнил свой долг.
– Несправедливо.
– Так и есть, – выдыхает он. – Но мои родители были уже не так молоды, когда я появился на свет. Ну, вы понимаете: послевоенное поколение, почитающее павших, дисциплину и долг.
– Ого. Гиму. – Японский язык полон нюансов. В нем существует великое множество слов, обозначающих долг, среди которых гиму – обязательство самого высокого порядка перед семьей или государством длиною в жизнь.
– Да. Гиму, – соглашается Акио. – Мой отец непростой, но хороший человек. Он любит маму, хотя и выражает свои чувства довольно странным способом. Однажды я слышал, как он приказывал матери не умирать без него. Мы, Кобаяши, совсем не автократичны. – И проведя рукой по голове: – Его мечты подходят к концу, а моим бы только следовало начать исполняться.
Над нами арочный мост. Скрещиваю руки.
– Я всегда считала, что мир принадлежит мне, но ошибалась. Это я принадлежу миру. И иногда… я так думаю, что иногда, совершая выбор, мы должны помнить об этом.
– Именно, – тяжело вздыхает он.
Вот мы на мосту, наши шаги эхом разносятся по широкой деревянной палубе. Акио идет следом за мной. Я подхожу к краю и останавливаюсь у поручня с наконечниками в форме перевернутого колокола. Вода внизу омывает усыпанный галькой берег. Даже в темноте от открывающихся видов захватывает дух. Поворачиваюсь к Акио, не в силах сдержать улыбку. Настроение до сих пор приподнятое. Он стоит посреди моста, не сводя с меня глаз. Жесткие линии его лица смягчаются.
– Изуми, – произносит он. – Подойдите сюда.
Отзываюсь. Оказавшись перед ним, вздергиваю подбородок.
– Да?
– Вам знакомо понятие гиму. А слышали ли вы про ниндзё?
Невозможно думать, когда он смотрит на меня таким взглядом. Ломаю голову.
– Ниндзе?
– Ниндзе – это человеческая эмоция, зачастую противоречащая гиму. Классический пример – самурай, влюбленный в дочь сегуна. Связанный долгом, он не может действовать так, как велит ему сердце.
– Или императорский гвардеец, который мечтает сменить карьеру, но из-за обязанности перед семьей не может? – спрашиваю я.
Кивнув, он подходит ближе ко мне.
– У меня есть для вас предложение.
– Неужели?
– Как бы вы отреагировали, если бы я попросил вас быть просто Изуми? А я – просто Акио. Никаких званий. Никаких обязанностей. – Он замолкает. Вижу, как напрягаются мышцы на его шее. – Что, если бы мы поддались ниндзё?
– Я бы сказала, что это практически наш долг как жителей Японии.
Он вскидывает голову.
– Только сегодня?
– Только сегодня, – шепчу я.
– Вот и хорошо. – И протягивает мне руку.
Обвиваю пальцами его ладонь. Перехватывает дыхание. Ночь кажется упоительно бесконечной. За руку он притягивает меня к себе. Чувствую, как его грудь пышет теплом.
Медленно он приближается губами к моему уху.
– Вы нравитесь мне в моей толстовке.
– М-м?
Его руки опускаются мне на талию и скользят вверх.
– Это замечательно, потому что я планирую забрать ее себе… – замолкаю на полуслове, вот-вот перехватит дыхание. Воздух. Мне нужен воздух. Он проводит пальцами по ключицам, по лицевой стороне толстовки.
– Не могу поверить, что когда-то считал вас глупой. – Большими пальцами он ласкает мне щеки. – Каким я был дураком, что не сразу заметил, как вы прекрасны.
Нащупываю пуговицы его приятной рубашки. Мне нужно выговориться, снять груз с плеч.
– Раз уж мы заговорили о прошлых обидах, думаю, мне нужно вам признаться, что как только я приехала в Японию, то первым делом вынула из досье ваше фото и закрасила черным зубы.
Стоя все так же близко, он посмеивается. Тепло его прикосновений проникает сквозь ткань моей одежды. Мы раскачиваемся из стороны в сторону в танце под звуки струящейся воды.
– Правда?
Вздрогнув, утыкаюсь лицом ему в грудь.
– И это не все. Еще я подрисовала парочку сережек в форме пениса. По правде говоря, вышло очень даже мило, без излишеств. Изящно и со вкусом.
Он с глубокомысленным видом кивает.
– Полезная информация. Что-нибудь покрупнее выглядело бы слишком вульгарно.
Губы дрожат, и я поднимаю взгляд.
– Извини.
После напряженного молчания он спрашивает:
– Что-нибудь еще? – Его глаза ярко и лихорадочно блестят.
Качаю головой.
– Нет, думаю, это все.
Он гладит меня по щеке.
– Хорошо. Потому что прямо сейчас я вас поцелую.
Акио – человек слова. Медленно, ласково, нежно он прикасается губами к уголкам моих губ. Отодвинувшись, он улыбается и вздыхает. Мое сердце разочарованно вздрагивает.
– И это вс…
Он больше не медлит. Крепче вцепляюсь в него руками, понимая значение слова раствориться. Наши носы соприкасаются, и мы впиваемся друг в друга губами. Чувствую его колючую кожу, взмахи его ресниц. Между нами возникает что-то вроде диалога. Он выдыхает, я вдыхаю.
Звуки растворяются в тишине. Только мы. Изуми. Акио. И великолепная ночь.
23
Еси остался в Киото еще на несколько дней. Мы гуляем по городу, заглядываем в разные местечки, бродим по узким улочкам, вдоль которых стоят крытые черепицей магазинчики. Два дня подряд мы ужинаем в «Макдональдсе», заказываем бургеры с креветками, сэндвичи с курицей, сладкую кукурузу и шака-чики – жареную курицу в бумажном пакете с приправами на выбор. Через сорок часов все веселье заканчивается.
Мы вместе возвращаемся в Токио. На обратном пути в поезде чего только не случилось. На полпути хорек Еси, выскочив из клетки, устроил переполох. Мне не нравится наблюдать, как императорские гвардейцы гоняются за зверем по вагонам. От слова совсем.
– Я из этого крысеныша воротник сделаю, – угрожает Рейна, возвращаясь на свое место. На лбу ее проступил пот, а черный костюм весь в белой шерсти. Обеими руками вцепившись в хорька, императорский гвардеец пытается засунуть его обратно в кожаную сумку с монограммами.
Еси надувает губы.
– Не могу поверить, что ты способна на такое с нашим любимым ребенком.
Рейна не отвечает, но ее суженные глаза говорят сами за себя. Я от всей души надеюсь, что ты умрешь.
Я поднимаюсь с фиолетового сиденья, покрытого плюшевым бархатом, и, взяв из бара бутылочку Pocari Sweat, отыскиваю между вагонами Акио.
– Ваше Высочество, – кланяется он. Мне нравится, как изменился тон его голоса со мной. Он стал ниже, мягче, теплее. Идеально сидящий на нем костюм застегнут на все пуговицы. Но теперь я знаю, каков на ощупь этот накрахмаленный воротник.
Открываю баночку и протягиваю ему.
– Уверена: терпение Рейны к Еси уже на исходе. – Он берет у меня из руки напиток. Наши руки соприкасаются, и мы замираем. Секунда. Две. Три – и мы расцепляемся.
– Гиму, – с горечью говорю я. Это слово возвращает нас обоих на землю. Только не здесь. Не сейчас. Быть может, никогда.
– Конечно. Гиму. – Он откашливается.
Повернувшись, направляюсь назад в вагон.
– Изуми. – Я останавливаюсь не оглядываясь. Но при одном воспоминании о нашем обжигающем поцелуе вся свечусь. Чувствую в ладони кусок бумаги. Сжимаю ее в кулак.