[86]. Их можно купить в аэропорту. Отец обеими руками протягивает мне подарок.
Приходить с омияге[87] – это традиция. Я не могу отказаться. Обеими руками беру коробочку и благодарю. Затем отхожу и, бросив на стол сладости, кулаком сжимаю дверную ручку. Захлопнуть бы дверь прямо перед его носом! Должно быть, он чувствует мой настрой и потому ставит на порог ногу.
– Изуми. Ты уехала не попрощавшись.
Опускаю голову.
– Так было лучше. Я подумала…
– Что? Что я разозлюсь? Что отвернусь от тебя?
– Да. – Один ответ на все вопросы. Чувствую на плече руку Нуры. – Вы говорили, что от членов императорской семьи ожидается безупречное поведение.
Он морщит лоб.
– Я говорил такое, согласен. Но речь шла о таблоидах. Для членов императорской семьи СМИ завышают планку, и удержаться на этом уровне невозможно. Но никто не безупречен. Я бы никогда не стал винить тебя за ошибки. Ты ведь об этом подумала?
– Вы были в ярости от одной только мысли о скандале в прессе. – Скрещиваю руки и тут же их опускаю.
– Нет, – медленно произносит он. – Я был в ярости из-за того, что своими злобными репортажами таблоиды могут расстроить тебя. Я был в ярости за тебя. Пытался защитить тебя. – Его нога все еще на пороге. – Это моя вина. Я хотел, чтобы ты приехала в Японию, познакомилась со мной и со всей семьей, но не проводил с тобой достаточно времени. Я не оценил в полной мере преподнесенный мне подарок – быть с тобой там, в Японии. Я слишком строго придерживался графика и встреч. Наше совместное время не должно быть ничем ограничено. – Он с улыбкой разводит руки в стороны. – И вот я здесь. Ты пробыла в Японии не одну неделю, изучая, откуда я. Теперь моя очередь узнать, откуда ты.
Я застыла. На сердце легчает. Голова кружится. Он пытался защитить меня, был зол за меня…
Нура снова тыкает меня локтем.
– Чего ты ждешь? Дай человеку зайти в дом, Зум-Зум. Она просто удивлена. – Последние слова Нура говорит моему отцу. Она прикрывает меня по умолчанию. Многолетние проделки даром не прошли – и мы действуем на автомате. – Ей нужно несколько минут, чтобы привести себя в порядок. А мы пока можем пройтись. Я бы с удовольствием показала вам Маунт-Шасту и местные достопримечательности. Если вам интересно разведение коз…
В комнату заходит мама.
– Зум-Зум, ты снова перегрузила стиральную ма…
– Ханако, – произносит отец. Ого! У него лицо проясняется. С силой тысячи солнц.
Резко остановившись, мама хватается за спинку стула. Бледнеет.
– Макото.
Он подается вперед, но мы с Нурой преграждаем ему путь.
– Прошу прощения, что ворвался вот так… – извиняется он поверх нас и замолкает, качая головой, как в приступе. – Прости меня. Ты нисколько не изменилась.
Мы с Нурой одновременно переводим взгляды на маму. Она мнется, проводя руками по волосам.
– Ну… я… э… я еще даже не одевалась. – Как по мне, выглядит она очень даже мило, как обычно в выходной: джинсы, босые ноги и одна из ее футболок с феминистской надписью. На сегодняшней написано «Верьте женщинам»[88]. – Я убиралась.
Отец протискивается между нами.
– Ты выглядишь очаровательно.
– Ты видишь то же, что и я? – тихо спрашивает Нура, сжимая мою ладонь. – Они же пожирают друг друга глазами!
– Заткнись, – шепчу ей в ответ. – Здесь вообще-то взрослые.
Отец стоит перед мамой, закрывая ее собой, так что я ее не вижу.
– Что ты здесь делаешь? – задает она тот же вопрос, что и я.
– Я здесь, чтобы все исправить, – только и отвечает он.
На улице раздается сирена. Сначала одна, потом другая, третья. Вой все ближе и ближе. За окнами мигают красно-синие лампочки. На подъездную дорожку влетает полиция Маунт-Шасты вместе с какими-то темными машинами. От резкого тормоза из-под колес разлетается гравий. Отец отходит от мамы.
– Ах, мне следовало предупредить вас. Я никому не сообщил, куда еду. Похоже, это полиция. Меня поймали. – Он не раскаивается. Нисколько. А потом он делает то, чего я раньше за ним не замечала.
Смеется.
Выпроваживаю Нуру.
Целых два часа разгребали хаос, который создал отец. Здесь и полиция, и посол Японии. Даже президент позвонил и пригласил отца на ужин в Белый дом. Управление Императорского двора уже в пути. К утру здесь будут камергеры и императорские гвардейцы. А пока у нашего дома всего четыре полицейские машины и агенты секретной службы. Поскольку служба безопасности не успела проверить ни один из местных отелей, у нас не было другого выбора, кроме как оставить его у себя.
Отец доволен как слон. И спокоен как удав. Мама вся взъерошена, то с удивлением взглянет на отца, то занервничает. Никогда ее такой не видела. Накрывая стол к ужину, разлила стакан воды. Сожгла равиоли. А потом неистово извинялась.
– Ты, конечно, к такому не привык… – Произносит мама, глядя на стол: макароны в треснувшем блюде, столовые приборы из разных наборов, посуда с блошиного рынка. А еще поверх футболки она надела кардиган, который носит на работу.
– Все замечательно. – Он как будто искренне рад. Плавно расстегнув манжеты, он закатывает рукава. Обычный человек, готовый подкрепиться.
Что до меня, то я еще не поняла своей реакции. Дела определенно круто изменились.
– Хочешь пиво? Ты ведь до сих пор любишь его, так? – спрашивает мама. – Правда, у меня нет ни одной банки, но, уверена, у Джонса что-нибудь найдется. Помнишь, он изучал все этапы пивоварения?
Последний вопрос адресован мне. Ой, ну что за словесный понос.
– Кто такой Джонс? – спрашивает отец, кладя бумажную салфетку на колени. Во дворце я ни разу не видела бумажных салфеток – только хлопковые или льняные, тщательно отутюженные и аккуратно сложенные. В зависимости от поданного блюда столовое серебро или подогревали, или охлаждали. А наши приборы только-только из посудомойки, с каплями.
– Мамин ухажер.
Отец подавился водой.
– Зум-Зум, – с упреком произносит мама. – Наш сосед. Он очень добр.
– Он влюблен в маму.
– Ну, может, слегка запал, – отвечает мама. – Ничего серьезного.
Отец хмурится, глядя на тарелку. Что, царапины от вилок не по душе?
– Его чувства безответны? – спрашивает он.
– Не знаю. Пока я была в Японии, они с мамой сблизились. Ну, одинокие весенние ночи у костра и все такое…
Отец не видит ее выпученных глаз, в которых читается «Что за?..». Положись на меня. Потом спасибо скажешь. В моих романах такие штуки всегда срабатывают. Книги правдивы по крайней мере наполовину.
После ужина мама идет мыть посуду, а я показываю отцу дом. Обходим его за пять минут. Больше всего времени он проводит в моей комнате. Кровать по-прежнему разобрана.
Он обходит по кругу. То же самое я сделала в комнате Акио, вынюхивая и изучая каждую мелочь. Хватит думать об Акио. Мне бы хотелось поделиться с ним. Приехал отец. Он здесь ради меня? Ради мамы? Нас обеих? Он не получил записку, когда я сбежала? Принцесса Изуми пропала.
Отец останавливается напротив плаката «Хедвиг и злосчастный дюйм»[89], который подарила мне Нура, и рассматривает его. Вокруг постера висит гирлянда.
– Разница с твоей комнатой во дворце огромна, – замечает он.
Сгребаю одежду в кучу и охапками запихиваю в шкаф, сдувая с лица челку. Интересно, помнит ли он, как в первую ночь нашего знакомства спросил меня о моей комнате.
– Ох, прошу прощения за небольшой беспорядок. У меня не было времени, – на самом деле желания, – убраться.
Он продолжает осмотр и на этот раз задерживается у комода, на котором стоят рамки с фотографиями Глори, Нуры, Хансани и меня. Два снимка особенно унизительны. Один сделала Нура, когда Тамагочи облизывал меня, а я смеялась. Выглядит так, будто у меня во рту его язык. На втором БАД в полном составе. В пятом классе мы договорились прийти в джинсовых костюмах. Без комментариев.
Пытаюсь понять мысли отца. Он разочарован увиденным? Но тот переводит взгляд выше. Там еще более унизительная фотография – Форест, а точнее, то, что осталось от снимка. Я закрасила его глаза и пририсовала рога. Признаюсь: фотография Акио – не первая, над которой я поиздевалась. Как я рада, что на этой хотя бы нет пенисов. Это этап, когда Иззи еще не рисовала сережки в форме члена, приблизительно период старшей школы. Время одиночества и злости.
– Это Форест. Бывший парень.
Разглядев фотографию, он переводит взгляд на меня.
– Мы никогда не заводили разговор о твоих парнях.
– Не о чем особенно и разговаривать.
– Императорский гвардеец…
– С ним все кончено. – Хотя я до сих пор зациклена на том, как больно любить его. И как больно его не любить. Такой вот парадокс.
Ко мне подходит отец.
– Быть может, оно и к лучшему.
– Вы бы не одобрили? – угрюмо спрашиваю я.
Он морщит лоб.
– Мое одобрение не имеет значения. Хотя я бы хотел, чтобы ты выбрала кого-то, кто будет любить тебя так же, как я люблю… – Твою маму. Он собирался сказать твою маму. – Быть может, кого-то посмелее. Если этот гвардеец не прошел проверку прессой, то, наверное, лучше на этом и закончить. Не каждый способен строить отношения с членами императорской семьи.
– С чего вы взяли, что я сама его не бросила?
– Ты сбежала из Японии. У меня есть некоторый опыт в любви и бегстве от нее. – Он подмигивает мне. – Потому осмелюсь предположить, что ты уехала из-за разбитого сердца.
Да, но не только. Быть может, он и не злится на меня, но вряд ли это что-то меняет. Как я могу объяснить ему? И Акио, и пресса, и близняшки Грейди. Вся императорская семья. Можно всю жизнь изучать обычаи и культуру и в итоге остаться чужаком. Я твинки[90]. Желтая снаружи, белая внутри. Ненавижу это слово. Означает ли это, что и себя я тоже ненавижу? Нет. Просто не переношу разделение.