34
Вот и вручение аттестатов. Не успела и глазом моргнуть. Весь день суматоха. В центре футбольного поля Маунт-Шаста Хай стоят стулья и сцена. Теплый ветер развевает синие мантии. Нура произносит прощальную торжественную речь. Когда мне вручают аттестат, публика вопит особенно громко – это все благодаря БАД и императорским гвардейцам, которых отец по такому случаю попросил одеться в тай-дай. Со своими заправленными в классические брюки футболками и наушниками они прямо-таки сливаются с толпой. Полностью.
Джонс расстарался на славу: он приготовил веганское пиршество в стиле «без ГМО и пестицидов», «с огорода – на стол», «мы не едим то, что родили». Ломящийся от еды деревянный стол украшен гирляндами. На газоне стоят стулья из разных комплектов и даже старый диван. Закатное солнце будто раскрашено розово-оранжевой акварельной краской. Настроение приподнятое. Из колонки звучит The Grateful Dead. Нура, Глори и Хансани празднуют со своими семьями, но скоро заглянут и к нам. Компания собралась приятная: приятели Джонса, мамины коллеги, персонал Управления Императорского двора и гвардейцы. Кажется, все ладят.
Наполнив тарелку овощной паэльей с коричневым рисом, в колючей синей мантии бреду к растущим около дома соснам. Сижу на бревне, наслаждаясь тишиной. Отец скоро уезжает.
По сухой хвое раздаются шаги.
– Ты не против? – спрашивает Джонс.
Он держит тарелку. На нем вельветовый костюм цвета диареи, бордовый галстук и сандалии «Биркенсток». Это отвратительно. Просто отвратительно.
– Конечно, нет, – пододвигаюсь я.
Сквозь деревья за лужайкой наблюдаю, как мама и папа оживленно беседуют, наклонив друг к другу головы, словно два магнита, ищущих вторую половинку.
– Трудно соперничать с принцем. – Вид у Джонса мрачный, вот-вот заплачет над паэльей.
– Так вот к чему костюм.
– Ага. – Он ставит тарелку на землю и хватается за галстук. – Ненавижу эти гребаные штуки. Это не мое. – Галстук соскальзывает с шеи и падает к тарелке. Джонс расстегивает две верхние пуговицы. – Знаешь, нужно быть честным с собой. Я рад, что хотя бы бороду не сбрил. – И проводит рукой по густой растительности на лице.
– Наверное.
– Тебе нравится ужин?
– Ням-ням, – приподнимаю я тарелку и опускаю ее обратно на колени, мысленно желая побыть наедине с собой. – Спасибо тебе.
– Ты хорошая девочка, Иззи, – говорит он, гладя меня по спине.
Отец с мамой, глядя на нас, идут по лужайке в нашу сторону.
– Господин Джонс, – произносит отец, протягивая руку вперед. – Спасибо за праздник. Если вы когда-нибудь соберетесь в Японию, то знайте: во дворце вы желанный гость.
Джонс встает и пожимает руку отца так, словно перед ним соперник.
– Джонс. Просто Джонс. Спасибо за приглашение, но я не сторонник монархии. Она противоречит моим фундаментальным эгалитарным ценностям.
– Разумеется. – Они расцепляют руки. – Я уважаю вашу позицию, – с невозмутимым видом произносит отец.
Джонс поворачивается к маме:
– Ханако, если тебе что-нибудь понадобится, ты знаешь, где меня найти.
Я следующая. Наклонившись, Джонс сжимает большим и указательным пальцами мой нос.
– Би-бип.
Я отмахиваюсь от него. Полный чудак. Зато свой. Думаю, ничего не остается, кроме как присматривать за ним.
Джонс уходит, шумно шагая по хвойным иголкам, и кричит приятелю сыграть что-нибудь на бонго. Наверное, это к лучшему, что отец скоро уезжает. Сначала – бонго, а потом что? Танцы голышом?
– Ваш сосед… личность интересная, – замечает отец.
– Мы привыкли, – отвечает мама. – Он желает добра.
Отец мудро кивает.
– Я скоро уезжаю. Изуми-тян, пройдемся? – Камергеры уже собираются, императорские гвардейцы деловито и шумно снуют, готовые двинуться в путь.
– Конечно. – Я встаю и ставлю тарелку рядом с галстуком Джонса. Мама отходит, но недалеко.
Мы с отцом извилистыми путями бредем вдоль деревьев.
– Готов вернуться домой?
– Я соскучился по кровати, – улыбается он. Он спал на неровном пыльном футоне. – Но нет. Я бы хотел, чтобы ты поехала со мной. – Это его последнее слово. В глазах читается вопрос: Ты не передумала?
Моя мантия развевается на ветру. Руки сжимаются в кулаки. В животе комок.
– Я не могу. – Я останусь здесь, проведу лето с БАД, а осенью поступлю в колледж Сискию. Все решено.
– Ты мне о чем-то недоговариваешь? Случилось что-то еще? Не понимаю, почему ты так упрямишься. Не похоже на тебя. – От разочарования голос его звучит резко.
Что-то внутри меня ломается, и меня прорывает. Не могу сдержать себя.
– Я… – мой голос дрожит. – Вы даже не знаете меня. – В моем взгляде твердость, жестокость, решительность. Я не ведаю, что творю, что несу, но продолжаю: – Я не поддерживаю порядок в комнате. Мама заставляет меня стирать. Учусь я, мягко говоря, неважно. Если бы я подала документы в Колумбийский университет или Гарвард, то смех приемной комиссии был бы слышен на другом конце света. В двух последних новогодних списках обещаний я планировала только одно: есть побольше еды с цветной посыпкой. Я читаю в основном любовные романы, чуть реже – среднесортное фэнтези. Я обожаю своих друзей, но мы творим черт знает что: думаем, поместимся ли в холодильник, покупаем одну виноградинку в супермаркете и целую субботу играем в «Пол – это лава!».
Он хлопает глазами.
– Лава?
– Как будто вместо пола горячая лава, – отмахиваюсь я, – и если ее коснуться, то расплавишься. Это тупо. – Зато весело. Смотрю на отца. – Вы никогда не играли в эту игру в детстве?
– У меня было немного друзей. Мы с братом играли в го. – Ну конечно. Го – это абстрактная стратегическая настольная игра. Цель – завоевать как можно больше территории. Эдакая ознакомительная военная игра для детей.
– Об этом я и говорю. – Сутулюсь. Игры, в которые мы играли в детстве, прекрасно демонстрируют, насколько мы разные. Между нами пропасть.
– О чем ты говоришь? – не понимает он.
– Дело в том, что… что я американка. – Он ошарашен. Раз уж мы играем в открытую, рублю правду дальше. – Как бы я ни старалась, я никогда не стану той, кем вы… кем Япония хочет меня видеть. – Неровно вздыхаю.
Отец задумался.
– Я не хочу, чтобы ты была кем-то, кем ты на самом деле не являешься. С чего ты вообще взяла это?
– Я не идеальна. – С высоко поднятым подбородком говорю я.
– Как и я. – Он тоже поднимает подбородок.
– Я никогда не буду достаточно хороша для Японии. Мне там не место.
– Ты моя дочь. – Ровно, категорично произносит он. – Твое место рядом со мной. – Он медленно выдыхает, глядя на деревья, на птиц. – Я бы хотел сказать тебе, чтобы ты не беспокоилась из-за мнений людей, но на деле все куда сложнее. По правде говоря, беспокойство будет всегда. Ты облажаешься – в газетах напишут об этом. Порой будет казаться, что твоя жизнь тебе не принадлежит. Такая жизнь ждет члена императорской семьи, это ноша, которую мы обязаны нести. Изуми-тян, – мягким голосом говорит он, глядя на меня. – Возвращайся в Японию. Вместе мы справимся. Нет ничего невозможного.
Пытаюсь сказать да, но это слово стоит на моем пути непреодолимой стеной.
– Хорошо. Больше не буду давить на тебя, – вздыхает он. – Я позвал и твою маму, но она тоже отказалась.
Глядя под ноги, переминаюсь.
– Приезжайте в любое время. Вам всегда здесь рады. Прошу прощения.
Он планирует приехать в августе.
– Не стоит извинений, – шутливо говорит он. – Просто пообещай мне, что не вычеркнешь меня из своей жизни.
– Обещаю, – говорю я и замолкаю. Пусть не все идеально, зато отношения между нами с отцом, кажется, идут на лад. Морщу нос. – Может, нам стоит обняться?
– Думаю, если и существует подходящий для объятий момент, то это он. – И разводит руки. Бросаюсь к нему. – Значит, посыпка? – говорит он мне в волосы.
– О, да. Она и правда способна добавить любой еде нотки веселья и создать чувство праздника. – Мы отстраняемся.
– Как я тебя понимаю, – говорит отец, кивая мне. – Дочка.
Я киваю ему в ответ.
– Папа.
35
Мы с мамой провожаем папу до машины. Как будто мы втроем пытаемся замедлить время. Я не хочу, чтобы это заканчивалось. Жить с мамой мне всегда казалось достаточным. А теперь перспектива вернуться к нашему обычному существованию вызывает во мне острое чувство одиночества. Вот уже и дорога. Императорский гвардеец открывает дверь черного городского седана.
– Что ж, увидимся в конце августа, – говорит папа. – Меньше чем через девяносто дней.
– Девяносто дней, – повторяю я.
Он обнимает меня и шепчет:
– Я так горжусь тобой.
К горлу подкатывает ком.
Глядя на маму, папа касается ее лица и, склонившись, целует в щеку. Отвожу взгляд, чтобы не нарушить интимность момента.
– До встречи. – В его голосе слышится обещание.
Окинув нас прощальным взглядом, он кивает и садится в машину. Двери закрываются. Заводятся двигатели. Мы смотрим вслед красным огням, которые скрываются за поворотом.
Нахожу мамину руку.
– Вот и все. – Что-то застряло в горле. Грусть. Сожаление. Смятение. Осмысляю все сказанное отцом за последние двадцать минут. Твое место со мной.
– Что ж, он уехал, – говорит мама.
– Но скоро вернется, – отвечаю ей.
– Да уж. Ахнуть не успеешь. – Она сейчас меня успокаивает или себя?
– Зачем мне ехать в Японию? – беспечно спрашиваю я.
– Ради любви, – задумчиво отвечает мама.
Что я должна доказывать? И что с того, если меня никогда не примут? Я принимаю себя. По щекам катятся холодные слезы. Я плачу – мне и радостно и грустно одновременно. Реальность остра, как бритва. Все вдруг становится очевидным. Откровение ясно и чисто, как закат. Во мне нет ни американской половины, ни японской. Я целостная личность. Никто не смеет тыкать мне, достаточно ли во мне японского или слишком много американского.