– Анна, родители Грейс не сумасшедшие. – Твой папа переводит взгляд с твоего несчастного лица на мое. – Ну ладно, может, чуть-чуть.
– Это отстой, – ворчишь ты.
Моя мама постаралась установить мир – отпустила меня сюда, чтобы попрощаться. А потом мне снова запрещено видеть тебя все лето. У тебя замечательные родители, которые обнимают меня, сделали меня частью своей семьи, а моя мама запирает меня и выбрасывает ключ. Будто я Рапунцель, только без романтической башни и прекрасных волос.
– Если бы я была родителем получше, – говорит твоя мама, – я бы тоже посадила тебя под домашний арест после того, что ты устроил, отправившись к ней домой посреди ночи.
– Ты не можешь посадить меня под домашний арест, – говоришь ты. – Мне восемнадцать.
У меня такое чувство, что мне никогда не будет восемнадцать.
– Я буду сажать тебя под домашний арест, пока тебе не будет сорок, если захочу, – говорит она, пытаясь скрыть улыбку.
Ты поворачиваешься ко мне:
– Разве твоя мама и Великан…
Твой папа хлопает тебя по руке газетой:
– Не называй его так. – Но я вижу легкий блеск в глазах твоего папы.
– Разве твоя мама и (кхм-кхм) Великан (кхм) Рой, – ты улыбаешься отцу, а он просто качает головой, его губы кривятся, – не понимают, что, сажая тебя под домашний арест, они сажают и меня тоже?
– Не думаю, что они из-за этого переживают, – говорю я.
С улицы раздается гудок – приехал ваш шаттл в аэропорт. Этот звук словно удар в живот.
Ты хватаешь меня за руку и тянешь в свою комнату.
– Мы сейчас вернемся, – кричишь ты родителям, которые начинают выносить вещи на улицу.
– Не сделай меня бабушкой, – кричит твоя мама.
– Очень смешно, – говоришь ты.
Она шутит, но это ее способ напомнить нам о границах, ответственности и всем таком. Она не делает вид, что секс не существует. Твои родители говорят с нами о нем и знают, что мы оба девственники. Твоя мама даже отвела меня в «Центр планирования семьи», потому что знает, что моя мама никогда и за миллион лет такого не сделает. Кажется, что это невероятно неловкие разговоры, но это не так. Твои родители… крутые.
Когда мы остаемся одни в твоей комнате, ты прижимаешь меня к стене и крепко целуешь. На вкус ты как кофе с сахаром, и я хватаю твои волосы в кулак и трусь о тебя.
– Если бы я мог скользнуть под твою кожу, – бормочешь ты в мои губы. – Быть к тебе еще ближе.
Как часто это происходит, когда слова, произнесенные тобой, становятся песней? Ты сыграешь мне эту, когда вернешься домой:
Если бы я мог скользнуть под твою кожу,
Быть как можно ближе к тебе,
Жить в твоем сердце,
Владеть им, как домом.
Мы еще немного целуемся, а потом ты отстраняешься, задерживая руку под моей футболкой, проводя пальцами по ребрам. Мне нравится, что твоя комната уже так знакома: гитары на стендах, усилители, маленький аквариум с двумя золотыми рыбками.
– Ты влюбишься в австралийку в мини-бикини, – говорю. – Я это знаю.
Никакая девушка не устоит перед силой черной шляпы или твоего голоса. Ты берешь с собой акустическую гитару. Она услышит, как ты играешь, и это будет словно в тех историях с феями, когда они заманивают людей своей неземной музыкой. О боже, ты будешь писать о ней песни, но позже скажешь, что они обо мне.
– Почему австралийку? – говоришь ты, пытаясь не улыбаться. – Постскриптум: ты говоришь глупости сейчас, ты же понимаешь?
Я пожимаю плечами.
– Просто моя интуиция подсказывает: австралийка. Мини-бикини. Желтое мини-бикини.
– Иди сюда.
Ты обнимаешь меня, и я тону в твоих объятиях. Ты раскачиваешься со мной взад-вперед, называешь милой, своей любимой. Мне нравится, каким старомодным ты становишься, когда ты очень нежный. Звучит еще один гудок – это намек идти. Я отстраняюсь, и ты мгновенно снимаешь футболку.
– Спи в ней каждую ночь, – говоришь ты, передавая ее мне. – Обещай мне.
– Гэв, я не могу забрать твою футболку с Nirvana.
Ты улыбаешься:
– С тобой она будет в безопасности.
Ты тянешься к маленькой коробочке, спрятанной за одним из усилителей, и передаешь ее мне, хватая первую попавшуюся футболку из горы одежды на полу.
– И носи это каждый день, – говоришь ты, кивая на коробочку в моих руках.
– Гэв…
Еще один гудок.
– Давай скорей. – Твои глаза вспыхивают так, когда ты знаешь что-то, чего я не знаю. – Я хочу увидеть это на тебе до отъезда.
Внутри коробочки маленькая серебряная звезда на цепочке.
– Это напомнило мне о нашей падающей звезде, – говоришь ты.
– Она прекрасна! – Я тяну к тебе руки и крепко обнимаю. Ты надеваешь ее на меня, и мы идем к двери за руки.
Прямо перед тем, как сесть в шаттл, ты поворачиваешься и хватаешь меня за подбородок – не сильно, но так, как делают с ребенком, когда хотят привлечь его внимание. Это странно, когда тебя вот так касаются. По-родительски.
Сирена раздается где-то в моей голове, но я игнорирую ее. (О боже, Гэвин, почему я ее игнорировала? Почему не видела тебя насквозь?)
– Я доверяю тебе, Грейс. Даже если я буду через океан от тебя, а каждый парень в городе будет покупать печенье у тебя в «Медовом горшочке», я знаю, что ты мне не изменишь.
Внезапно я начинаю нервничать, хотя у меня нет на это причин.
Я киваю:
– Обещай, что не будешь целоваться с девушкой в желтом мини-бикини.
Ты тихо смеешься:
– Обещаю. – Наклоняешься, чтобы поцеловать, ждешь меня на полпути. – Звони мне каждый вечер.
– Обещаю.
А потом ты уезжаешь.
Я смотрю, как машина поворачивает за угол, а потом направляюсь домой. Я больше не плачу. Я даже не грущу. Я просто смущена.
Почему мне кажется, что внезапно с плеч упал груз?
Глава 19
В театре есть правило: если ты показываешь ружье в первом акте, значит, оно должно выстрелить во втором или третьем. Суть в том, что зрители увидят это ружье и не забудут его. Что-то должно с ним произойти. После целого лета без тебя я начинаю понимать, что ты – это ружье, что ты выстрелишь, и не уверена, кто из нас останется в живых. Может быть, часть меня всегда ждала какого-то неприятного сюрприза. Ты слишком хорош, это все слишком хорошо. Это не моя история – я не должна была стать девушкой, получившей парня, которого хотят все остальные. Так что я жду, когда ты это закончишь, образумишься. В то же время я пытаюсь быть рядом с тобой.
Ты печален. Говоришь, это словно черная волна, захлестывающая тебя, и ты только тогда поднимаешься на поверхность, когда мы вместе. Я твой кислород, глоток свежего воздуха.
Но меня недостаточно.
Ты зол. На себя, на эмоции, вращающиеся внутри тебя. Они не оставляют тебя, пока ты не напишешь песню, и когда ты поешь ее мне, я чувствую каждый дюйм твоей боли. Иногда ты бьешь кулаками в стену, дверь, что угодно, чтобы порвать кожу, которая удерживает внутри демонов.
– Мне нужно увидеться с тобой, Грейс. Это безумие!
Мы говорим по телефону, когда нормальные подростки были бы на свидании, смотрели бы новое кино или целовались в машине. Мы прошли лишь половину этого несчастного лета – еще тридцать дней осталось до того момента, когда мне официально разрешат видеться с тобой.
– Знаю, – шепчу я. – Мне жаль, что они такие сумасшедшие.
Следует длинная пауза, и потом ты говоришь:
– Это не работает.
Сначала шок. Удар в грудь. Мы уже так близки. Чтобы освободиться от тебя, мне нужно будет вырывать части своей плоти. Я буду кровоточить везде. Мама разозлится. Будет такой беспорядок.
Но внутри меня облегчение. Я могу перестать расстраиваться из-за того, что мои родители такие строгие. Я могу перестать чувствовать, что отодвигаю тебя. Все это лето я ждала, что ты со мной расстанешься. Я знала, что это случится. Каждый раз, когда мы разговаривали, к концу разговора ты был расстроен. Я уже начинаю понимать, насколько наши миры разные. Моя жизнь вся состоит из правил, а в твоей жизни их нет. Я живу черно-белой жизнью. Ты живешь цветной. Ты можешь гулять допоздна, приходить и уходить, когда захочется. В твоей жизни буквально нет правил, кроме, может быть, «не убивать людей» и «не воровать». Я же не могу пойти ни на один из твоих концертов, ни на одну вечеринку, на которую тебя пригласили. Я не могу плавать в твоем бассейне, или смотреть фильмы на диване, или сидеть рядом с тобой в ресторане.
– Если… Если ты хочешь расстаться, я… э-э-э… пойму, – шепчу я.
Я ожидала слишком многого, что кто-то будет меня так любить очень долго.
Я мертвый груз.
Будущее лежит передо мной, одинокое и блеклое.
Больше никаких танцев в проходах магазина. Никаких серенад. Никаких сюрпризов за каждым углом. Никаких спасений от Великана. Мы любили на сверхзвуковой скорости, не обращая внимания ни на что и ни на кого. Мы сделали друг друга всем. Нашей собственной маленькой вселенной.
Этого недостаточно. Не для тебя.
– Почему мне нужно было влюбиться в тебя? – Это рык. Он исходит из глубин тебя, словно ты задавал себе этот вопрос уже очень давно.
– Прости, – говорю я тихо.
За что именно я извиняюсь? За свое существование? Не знаю. Но именно эти слова все время срываются с моих губ, когда ты расстроен, потому что я полагаю, что это моя вина. Я еще не совсем понимаю, что не нужен повод для того, чтобы ты был несчастлив. Печаль плавает по твоим венам, ныряет глубоко в твою грудь без моей помощи.
– Я уже совершеннолетний, – говоришь ты. – Что мне говорить людям в колледже? «Ой, извините, вы не можете познакомиться с моей девушкой, потому что ее комендантский час наступает до начала вечеринки. Ой, моя девушка не может прийти на мое выступление, потому что она еще маленькая». Ну как это вообще. Что мы делаем?
– Я тебя сдерживаю, – говорю я.
Ты молчишь. Это значит, что ты согласен. Альбом Muse, играющий на фоне, внезапно замолкает, словно кто-то забрал у Мэтта Беллами его голос.