— Признайте, — возразил я, — действительность квитанций, подписанных любовью, и вы увидите, что получили авансом добрую половину моих чувств.
— То же самое вы говорите и донье Серафине? — сказала она.
— С чего это вы взяли? — спросил я.
— Просто знаю, как вы склонны к благодарности, — отвечала она, — а Серафине вы обязаны жизнью, в залог оставили свою кровь на ее токе, и, полагаю, вы с нею расплатились той же монетой.
— Если бы понадобилось, — сказал я, — отдать ради нее жизнь, я бы это сделал, о да, сделал и выкупил бы свой залог; но душу не могу отдать, она — ваша.
— Но для чего мне душа, — сказала она, — без живого тела?
— Пока и то и другое в вашем полном распоряжении, — сказал я. — Наложите на них секвестр, тогда донье Серафине нечего будет получать, а я освобожусь от долга.
— Не знаю, верить вам иль нет, — отвечала она. — Поклянитесь жизнью самого дорогого существа, что отныне и впредь не будете любить ту особу, которая пришла в трауре со мною на Бегу. На этом условии — во всем прочем вы меня убедили — я смогу вас полюбить. Тогда я перестану сомневаться и считать вас неблагодарным.
Обезумев от счастья, я не поскупился на клятвы и проклятья, упросил дать руку, поцеловать которую мне, правда, мешали взгляды гуляющих, и дал ей свою в знак того, что вечно буду помнить о такой милости.
А покамест наша беседа текла по столь ложному руслу, между Ирене и доном Алехо шла другая, добавившая к этому лабиринту новые ловушки. Как я сказал, Ирене, закрыв лицо, остановила жениха и приветствовала его с приездом, а он, не зная, с кем говорит, сперва пытался отбиться от ее вкрадчивых речей и ускользнуть, но, слово за слово, втянулся в разговор, в то же время разглядывая все встречные мантильи, эти облака на толедских звездах. Ирене захотелось выведать, сильней ли стала любовь жениха, сколько каратов прибавила или убавила в ней разлука, и, пустив в ход пробный камень ревности, она сказала:
— Жаль мне вас, сеньор дон Алехо! С каким беспокойством вы ищете то, что находится совсем недалеко от вас и на что вам вряд ли будет приятно смотреть из-за некоторых обстоятельств, ежели проявите любопытство и пыл ваш охладит истина. Разлуку недаром изображают в женском облике; дама ваша — тоже женщина, а женщине с женщиной нетрудно договориться.
Прямо в сердце ранили дона Алехо эти слова, ибо нет еще такого прочного щита, что спасал бы от ревности. Краска бросилась ему в лицо, изобличая волнение, но вопреки всему уста спокойно отвечали:
— О прекрасная незнакомка, истина, высказанная вами и обидная для вашего пола, мне хорошо известна, и ни разу в жизни я не дозволял своим чувствам выходить из повиновения и обременять душу чуждыми ей заботами.
— Стало быть, вы никогда не любили по-настоящему, — заметила Ирене.
— Никогда, — отвечал дон Алехо, — ведь это означало бы не любить самого себя.
Такие слова задели за живое переодетую невесту, и ей захотелось то ли отомстить — от обиды, а тем паче любовной, мы часто поступаем опрометчиво; то ли поддразнить жениха, чтобы он сгоряча выдал свои чувства, и лишь тогда рассказать ему о переодевании и открыть, кто перед ним (достаточно было слегка откинуть вуаль с лица, и недоразумение уладилось бы); то ли, наконец, ей вздумалось наказать дона Алехо — для тщеславной красавицы весьма оскорбительно, если вздыхатель, который клянется ей в покорности, за глаза отнюдь не хвалится своим ярмом. Как бы то ни было, Ирене решила подвергнуть жениха рискованному испытанию — быть может, в надежде обострить его любовь, которая, говорят, без ревности пресна, как еда без соли. Но посолила она так круто, что едва не испортила блюдо. Не зря говорил один умный человек: как соль в небольшом количестве придает пище приятный вкус, а в большом — горький, так умеренная ревность разжигает любовь, а чрезмерная превращает ее в ненависть. Это подтвердилось и в нашей истории, когда Ирене, сыпя соль полными пригоршнями, сказала:
— Вижу, я обманулась, когда по движениям тела пыталась судить о заботах души. Итак, вы уверяете, что она у вас полная хозяйка над поступками и что вас ничуть не трогают мои слова, — а я-то, боясь вас огорчить, говорила намеками. Что ж, тогда приглядитесь вон к тому зеленому платью, быть может, по стенам дома вы угадаете, кто его обитатель, и признайте, что на факультете Амура почти не бывает вакансий — только отлучись, тебе сразу находят заместителя.
Едва молвила она эти слова, как дон Алехо воззрился на нас с Серафиной, державшихся за руки; платье Ирене на моей собеседнице (возможно, им же подаренное и хорошо ему знакомое), а особенно алмазный крест, сверкавший на моей груди, разожгли в нем ревность. Он выхватил шпагу, устремился ко мне и, кто знает, мог бы в гневе преступить закон учтивости, ежели бы я, предупрежденный возгласом мнимой Ирене, она же Серафина, не встретил его тоже с обнаженной шпагой. Тем временем толпа гуляющих, все больше заполнявшая Вегу, хлынула на нас и помешала дону Алехо дать выход своей ярости, мне — защититься от нее, а Ирене — свою шутку со столь сложной завязкой завершить счастливою развязкой, как она предполагала. Обе подруги побоялись открыть лица, чтобы не привлечь внимания, и в большом испуге поспешили к Серафине домой, где снова обменялись платьями, кляня свою затею. Дон Алехо всего лишь успел сказать мне: «Сейчас нам помешали, но все же я требую сатисфакции за оскорбление моей чести, ежели вы дорожите вашей; о времени и месте извещу». Я же только ответил: «Чем скорее, тем лучше», — и мы разошлись в разные стороны: его увела кучка родственников, меня — друзья. И хотя дона Алехо заставили вернуться в Толедо через Камбронские ворота, а меня — через Висагрские, в нем по размышлении ревность вспыхнула еще сильней, как и во мне, разгоряченном милостями, на самом деле воображаемыми, моей дамы. Эти-то чувства и свели нас вечером того же дня на небольшой площади святого Доминика Древнего, довольно пустынной, особенно в такое время — уже смеркалось, — а потому показавшейся моему сопернику удобной для нашего объяснения.
— Весьма рад, дон Гарсиа, — сказал он, — что встречаю вас теперь, когда первые порывы гнева уже прошли и я могу более вежливо и спокойно выяснить, правильно ли поступил там, на Веге. Мы знакомы не слишком коротко, но я полагаю, что вы — истинный кабальеро и делами своими не посрамите знатный ваш род. Знайте же, я люблю — и любим взаимно — ту даму, с которой вы беседовали на Веге, когда безрассудная ревность распалила мой гнев и заставила забыть о сдержанности, подобающей в таком месте и с такими людьми. Я пробыл в отлучке несколько дней, и хотя доверие мое к Ирене (увы, сколь неразумно питать его к женщине, находясь в разлуке с нею!) убаюкивало тревогу, я все же поспешил покинуть Севилью, не разобравшись до конца в весьма важных бумагах, и возвратился в Толедо. Но возлюбленной моей я дома не застал и, даже не сняв шпор, отправился искать ее на Веге, где увидел зрелище, которое теперь кажется мне сном, плодом фантазии, взбудораженной подозрениями и представившей издали взору обманные видения. Правда это или нет, но мне почудилось, будто Ирене подала вам руку и смотрела на вас с нежностью, недопустимой для невесты, давшей клятву своему нареченному, который вот уже больше года мечтает о ней одной. Но, кажется, еще и сейчас глаза мои видят призраки — вот этот крест у вас на груди свидетельствует о нанесенном мне оскорблении; ведь я, уезжая, оставил его как залог грядущего нашего счастья — его алмазам, думалось мне, уподобится стойкость моей любимой. Увы, ныне я вижу, сколь могущественна разлука! Сталь не одолеет алмазов, но достаточно краткой, всего на месяц, разлуки, чтобы даже они переменились: вам-то они, быть может, принесли счастье, но мне — горе. О, вид этого креста снова пробуждает во мне ревность, и пока она еще не вытеснила доброе расположение к вам, молю, ответьте: знали ли вы, с кем говорите; если знали, то известно ли вам о моих правах на эту прелестную особу, а если известно, то означала ли эта нежная сценка, что я забыт, или же просто была непредосудительной в такой день и в таком месте шутливой беседой между дамой под вуалью и учтивым кавалером? Я мог бы не искать более надежных свидетелей, чем этот крест на вашей груди и чужой медальон у Ирене, однако я хочу услышать правду из ваших уст, ибо верю вам и полагаюсь на ваше благородство.
— Как я был бы счастлив, сеньор дон Алехо, — сказал я, — если бы в ответ на ваше полное достоинства поведение мне можно было бы выпутаться из этого лабиринта любви; но, увы, как найти из него выход, когда страсть слепа и уже не вольна в себе. Увы, это неосуществимо, но я, по крайней мере, расскажу вам чистосердечно все, что знаю, и вас попрошу быть судьей; я же подчинюсь вашему приговору, ибо учтивостью вы покорили меня куда скорей, чем шпагой. Я ведать не ведал, что Ирене — она и была та дама, с которой вы меня видели, — нашла столь удачно пристанище для своих чувств. Мне казалось, напротив, что уединенный образ жизни охранил их от каких бы то ни было любовных посягательств, и я решился, хоть сознавал, сколь трудно завоевать сердце, еще любви не знавшее. Настойчивость и знаки восхищения в пределах дозволенного приличием продвинули меня к цели, и нынче я, казалось, мог уже поздравить себя с добрым началом, но тут являетесь вы и уверяете, что это прелестное существо — ваша собственность, да еще ссылаетесь на право давности, которое я, разумеется, не могу оспаривать, ибо мое насчитывает всего около месяца. Крест же этот, который вы называете своим и, как я знаю, принадлежавший ей, я хоть it ношу в знак преданности и поклонения владелице, но взял его без ее разрешения и ведома. Случай позволил мне им завладеть, но об этом, если вам будет угодно, я расскажу в другой раз, когда у нас найдется больше времени и в более подходящем месте. Ирене вы можете упрекнуть лишь в тех милостях, коими она меня сегодня одарила, подтвердив их пожатием руки. У вас, как вы сказали, на глазах, она, полагая, что вы в отъезде (тут я не нахожу ей оправдания), обещала ответить на мою любовь, если только я забуду некую даму, о которой никогда и не помышлял. Разумеется, я поклялся ей в том всеми клятвами, она протянула мне руку, как вдруг налетели вы и шпагой своей едва не повторили Александрово деяние с гордиевым узлом — герб наших католических королей