[34]. Вот вам вся правда, хоть и вкратце. Каково же будет ваше решение? Я вам готов служить во всем, что не повредит моей любви к Ирене, и почту за счастье дать вам удовлетворение.
— Вы его уже дали своей доблестью и достойным ответом, — возразил дон Алехо, — хотя легкомыслие неблагодарной Ирене делает оскорбление еще более тяжким. С глаз долой — из сердца вон. Я доверился изменчивому ветру. Так и не мудрено, что плаванье мое закончилось крушеньем. Когда за кормчего разлука, чего другого ждать тому, кто погрузил свои надежды на ненадежное женское сердце? Желаю вам с ней многих лет счастья, и упаси вас бог испытать то, что привелось мне!
Не дожидаясь ответа, он оставил меня, объятого жалостью, в смущенье и раздумье, но вскоре я утешился мыслью, что я предпочтен, и, не понимая истинной причины всей этой неразберихи, надеясь снискать благосклонность моей дамы, вернулся домой с твердым решением в ту же ночь начать правильный приступ. Когда пробило двенадцать, я со щитом и шпагой, верхом на смирной лошадке уже выискивал бастион поудобнее для штурма крепости, скрывавшей мою любовь, а вместе с ней донью Серафину, которая с разрешения своего дяди осталась у подруги, дабы, подобно Пенелопе, ночью распутать сотканное днем хитросплетение. Проехав раз-другой вдоль стены дома, я услыхал через окно их объяснение, для улицы не предназначенное, — но что поделаешь, толедские улицы так узки! А затем раздался голос дона Алехо; тяжкая утрата, видимо, нарушила строй его чувств и разума, и он, испуская жалобные вздохи, говорил стихами, ибо поэзия — вся безумство и тем схожа с ревностью. А обе влюбленные подруги, опечалившись, слушали его.
Истина! В уединенье
На безлюдье и в забвенье
Почему таишься ты?
Выйди в блеске наготы,
Объявись, рассей сомненья!
Правды громкого звучанья
Жаждет боль сердечных ран;
Пусть рассыплется обман,
Распадется цепь молчанья.
Сердце — тесная темница:
Гнев и больше ничего
Не вмещается в него,
Если ревность в нем теснится.
Прочь, любовные томленья!
В принятом решенье тверд,
Я швыряю вас за борт —
Вы достойны потопленья.
Упованья и надежды,
В море и на дно тотчас!
Я выбрасываю вас,
Как истлевшие одежды.
Вожделенья, тоже в море!
Прогуляйтесь по волнам,
Раз угодно было вам
Пробудиться мне на горе.
Разуверимся в Амуре:
Этот кормчий просто слеп,
Он корабль от злых судеб
Не спасет во время бури.
Море, ты на козни щедро:
На пути то мель, то риф;
Дуют, волны разъярив,
Тридцать два коварных ветра.
Мореплаватели-мысли,
Штиль обманчив! Гладь да тишь —
Вдруг смятенье, и, глядишь,
Гребни грозные нависли.
А уж в бурю не до груза:
Живо сбрасывай балласт!
Как волной корму обдаст,
Что ни тяжесть — то обуза.
Все расчеты в море кину,
Надоели мне они
И удаче не сродни —
Пусть провалятся в пучину.
Осмотрительность и опыт,
С вами только маета,
Пусть проглотит вас вода:
Ревность опыта не копит.
Что мне радости былые,
Если пробил час беды?
Память, утони и ты,
Распахнитесь, волны злые!
В воду, жалкая поклажа, —
Ты, доверчивость моя!
В честность грека верил я
И в незыблемость миража.
Не помог бессильный разум,
Обрекла на гибель страсть;
Страсть и разум, вашу власть
Я ниспровергаю разом.
Сгинь, рассудок бесполезный,
Сгинь, губительница страсть,
Отправляйтесь вместе в пасть
Разверзающейся бездны!
Вы коварнее Синона[35],
Чувства! Вы пожар души
Подготовили в тиши,
Как сожженье Илиона;
Но зато не будет ныне
Вам пощады: всем пяти
Суждено конец найти
В разъярившейся пучине.
Зренье — враг, через глазницы
Проникают всякий раз
И порабощают нас
Наважденья-кровопийцы.
Слух — предатель; через уши
Пенье лживое сирен
К нам доносится и в плен
Забирает наши души.
С недругами как могла ты
В доме жить, душа, в одном!
Покидай же этот дом,
Уноси свои пенаты!
То, чем ты, душа, владела,
Захвати с собою в путь,
Только вряд ли что-нибудь
Уцелело в склепе тела.
В этой клетке, что тюрьмою
Для души была давно,
Все внутри поражено
Ревностью, как бы чумою.
Весь я — только разоренье,
Лишь обломки и зола:
Все разрушила, сожгла,
Извела любовь к Ирене.
Пережить ее измену
Я, раздавленный, не тщусь,
Без души, без сил, без чувств —
Сам себя обрек я тлену.
Мертвецам неведом страх,
Так не лучше ль этот прах
Погрузить в морскую пену?
Так все с большим неистовством восклицал дон Алехо, и казалось, его руки уже готовы были совершить то, о чем говорили уста, когда прибежали встревоженные соседи и отец его, случайно оказавшийся поблизости. Юношу насильно завели в дом Ирене; там, на пороге, его встретила ее мать — она, как я уже сказал, давно мечтала видеть его зятем и поспешила выйти на его голос вместе с дочерью и Серафиной. Соседи удалились, и они вчетвером повели безутешного дона Алехо в один из отдаленных покоев, где Серафина рассказала, как было дело. Слезы Ирене, подтверждавшие рассказ, ласковые уговоры et матери и клятвы благородного старика отца утихомирили яростную бурю; бури ревности подобны весенним грозам — налетит, нагонит страху, но быстро утихает. Дон Алехо успокоился; чтобы прогнать и тень сомнения, родители подтвердили свой прежний уговор и решили обвенчать влюбленных немедля, убедившись, что отсрочки опасны. Так нагромождение мнимых горестей завершилось объятиями и весельем; ревность и огорчение были изгнаны из дому, чтобы искали себе других хозяев; вот они и наткнулись на меня — я стоял под окном и слушал свой смертный приговор — и сразу ко мне привязались, да так с тех пор уж не покидают.
С ними-то, но без надежды, провел я у себя дома остаток ночи, тщетно пытаясь уснуть, хотя все, что я пережил в тот вечер и ночь, само по себе было как сон. Утром, однако, сомнения были рассеяны появлением пажа, который доложил, что пришла служанка Ирене (та самая, что была ее наперсницей и моей шпионкой). Я вскочил с кровати, — лежал я одетый, сон так и не слетел ко мне, — вошла служанка и подала мне письмо от своей госпожи. Я начал его читать. Ирене, чтобы раскрыть мне глаза, сообщала истинную подоплеку всего, что произошло на Веге; извещала о своем бракосочетании с доном Алехо, назначенном через две недели, и приглашала быть их гостем, да кстати просила вернуть ей алмазный крест, который, она слышала, непонятно как оказался в моих руках. Мне же она отсылает образок пречистой девы, найденный ею в то утро на месте креста, а потому, полагает она, принадлежащий мне. Что до дерзкого моего поступка, коим я, вероятно, нарушил священные законы гостеприимства в доме своих родителей, то она его прощает. И, наконец, она просила меня не отвергать чувства доньи Серафины, которая столь искренне и горячо меня любит и которой я так обязан. Я прочитал письмо и окончательно уверился, что не сплю. Хотя свежие раны, да еще нанесенные ревностью, вдвойне мучительны и мне от боли душевной хотелось ответить на все ее просьбы отказом, я сдержал свои чувства, чтобы потом, наедине, дать им волю. Крест, похищенный у Ирене, я отослал ей, а от образка, который она возвращала взамен, отказался. В ответной записке я поздравил с удачным выбором, признавшись, что завидую счастливому жениху и что с трудом убеждаю свои пять чувств считать ложью все происшедшее на Веге и принятое мною за истину, — хотя умом я этому поверил, но чувства все еще не могут согласиться. А чтобы мое терзающееся сердце не омрачило радостной свадьбы, я обещал уехать и тем избавить счастливого избранника от всех подозрений. Касательно же доньи Серафины я ничего не ответил. Служанка ушла, а мое состояние трудно и описать: ни в чем не находил я утешения — ни в сознании, подчас целительном, что обман рассеян, ни в мысли, порой охлаждающей любовь, о недосягаемости моего предмета. Воспаленное воображение, боль утраты, ревность к тому, кто отнял у меня счастье, уже, казалось, бывшее в моих руках, подкосили мое здоровье, я занемог, да так тяжко, что те, кто у нас в Толедо ведает жизнью горожан, стали опасаться за мою.
Родители были удручены горем, — ведь я единственный сын, единственная их надежда в жизни. Узнав о причине недуга, они пошли на все, чтобы упросить Ирене хоть для видимости, пока не минует опасность, навещать и утешать меня.
Сперва Ирене согласилась — ее благородное сердце питало сочувствие ко мне, хоть и не любовь, которая была отдана дону Алехо. Но у того снова вспыхнули подозрения, и тогда Ирене ради главного, то есть его чувства, пожертвовала второстепенным — моим выздоровлением. На завтра назначена свадьба, но торжества начались еще накануне, — Толедо засверкал огнями, которые вы видели и которыми жители его выражают свою любовь к знатным молодоженам; на меня же эта новость возымела такое действие (верно, что страсть придает сил), что я поднялся с постели и уговорил слугу тайком от родителей оседлать мне коня и отправиться со мною.
Но слуга был подкуплен доньей Серафиной: он тотчас побежал ее известить на виллу «Буэнависта»[36] (такое весьма удачное название дал доблестный ее владелец), где происходят торжества и где как близкая подруга невесты находилась донья Серафина. В карете она примчалась сюда, задержала меня в начале пути и помешала его продолжить. Рассказав, как узнала о моем отъезде, она предложила оставить на постоялом дворе ее карету и моего коня, а самим уединиться здесь, чтобы я выслушал ее любовные сетования. Они-то привлекли ваше внимание и доставили нам счастье увидеть вас. Вот, друг мой, повесть о моих злоключениях. Передаю ее на ваш суд, а заодно и свою судьбу, — знаю, она для вас небезразлична и вы не допустите, чтобы я погиб на глазах у моей бессердечной тиранки.