С почтением и прочее
Прочитали оба друга записку, прочитали и письмо дона Луиса, брата девушки. И вообразите себе, о влюбленные, сколь страшно нам потерять то, что мы имеем и не ценим! Дон Гарсиа, прежде донью Серафину не любивший и, как он думал, в своих отношениях с ней совершенно неподвластный ревности, лишь только услыхал заключение письма (в то время как дон Хуан, умолкнув, ломал голову, как бы помочь бедняжке), стал размышлять о том, сколь многим ей обязан, как недостижим для него успех в первой его любви, как упорно Серафина из-за него сопротивляется замужеству и, наконец, что если брату удастся своей яростной настойчивостью сломить ее волю, то ему, дону Гарсиа, останется лишь завидовать обладателю того, чем он сам давно уже мог бы наслаждаться; подумав еще, с какой угрожающей быстротой все это может произойти, он, не в силах сдержаться, воскликнул с нежностью и горестью:
— Итак, о друг мой дон Хуан, Серафина выходит замуж, и не за меня? Итак, дон Хуан, я теряю донью Серафину навеки?
Слова эти удивили благородного друга и в то же время указали ему тропу, идя по которой можно преградить дону Гарсиа путь, столь неугодный даме его сердца. Пользуясь благоприятным настроением друга, еще не решившегося, но уже расположенного к тому, в чем его надо было убедить, дон Хуан ответил:
— Да, друг мой, Серафина выходит замуж, и не за вас. Дон Гарсиа теряет донью Серафину, донья Серафина — свободу, ваша честь — доверие, ваша благодарность — уважение, Толедо — свою жемчужину и надежду, которую все возлагали на вас, уповая, что вы сумеете избавить ее от мучений; и на самый конец — дай боже, чтобы он не оказался, по вашей милости, столь печальным, как то пророчат мои слова! — все мы потеряем жизнь вашей безвинно отвергнутой! Всему этому можно помочь одним, но зато великолепным поступком. Вспомните о своей жизни, которою вы ей обязаны, о постоянстве ее любви, о готовности ради вас пожертвовать честью, об опасности, грозящей ей от брата, о ее сиротстве, о решительности, с какой она помчалась вам навстречу, и о том, что виновник всему этому — вы, а избавителем быть не хотите. Судите сами, не должны ли все ваши силы и чувства устремиться к выплате столь многих долгов. Спросите у своего разума, чей предмет — истина, и вы увидите, что его уже убедило то, что предлагают вам с таким постоянством: любовь и блага, которые принесет вам высокородная, богатая и добродетельная подруга; ее верность, у которой скопилось столько заемных писем на вас, что, пожалуй, вам с нею ввек не расквитаться: ее глаза, пленяющие красотой; ее нежность и скромность. И, перебрав вот так одно За другим, вы обнаружите, что кругом в долгу. Теперь Ирене выходит замуж, и, разумеется, вам в голову не придет затеять что-либо в ущерб ее чести и вашему благородству, да и я бы этого не позволил. Из двух кредиторов, имевших право на ваши чувства, один уже погасил ваш вексель — это Ирене.
Остается Серафина, и я — ее уполномоченный. Клянусь богом, если в таких трудных обстоятельствах вы допустите, чтобы она к прошлым жалобам на вашу неблагодарность прибавила новые, то я, не повидав ни своих родителей, ни Лисиды, светоча моей души, скроюсь так далеко, что ни они, ни вы уж никогда ничего не узнаете о человеке, не сумевшем убедить своего высокочтимого друга!
— Остановитесь, дон Хуан! — прервал его дон Гарсиа. — Куда меньше надобно оборотов винта, чтобы душа на дыбе истины призналась во всем, чем обязана Серафине, и еще раз подтвердила это перед вами. Обстоятельства теснят, ревность горячит, недолгий оставшийся у нас срок торопит. Поспешим же к Серафине. Поговорим с ее дядей и попытаемся, если возможно, осчастливить сразу ее, вас и меня.
— Из ваших благородных уст, — сказал с радостью дон Хуан,; — я и не ожидал менее доблестного решения. Хочу еще раз своими объятьями подтвердить мою дружбу с вами, столь прибыльно помещенную.
С таким намерением друзья явились к полной страха влюбленной; стоя на коленях, она умоляла своего дядю, чтобы он нашел способ отвратить угрожавшую ей напасть, и предлагала одно из двух: либо поместить ее в монастырь — последнее прибежище для разочарованных в жизни, либо шпагой отделить тело от души, столь несчастливой в его обществе. Заговорил с нею дон Хуан и вкратце изложил решение ее любезного, тогда как тот созерцал заплаканное лицо девушки (словно догадываясь, сколь это важно в такую минуту, оно сияло особой прелестью, еще более похорошев от слез, — для лица прекрасного они порою лучше всяких румян) и думал, что в красоте нет ей равных, — ибо то, что у нас отымают, всегда кажется нам более привлекательным. В конце концов речи смолкли, и тем красноречивей заговорили взоры; затем Серафина, в единый миг вознесенная из ада отчаяния на небо надежды и едва не сошедшая с ума от счастья, дон Хуан, жаждущий помочь ей, а также почтенны старец, быстро давший себя убедить, и влюбленный дон Гарсиа обсудили различные пути и избрали самый надежный: помолвить любящих до приезда дона Луиса и дона Андреса, которые, несомненно, постарались бы помешать браку.
Итак, они направились втроем к викарию архиепископа, и тот, узнав, что дело не терпит отлагательства и заинтересованные лица знатны, властью церкви разрешил, чтобы после оглашения, назначенного на следующий, праздничный день, вступающие в брак сразу же обвенчались; с тем и вернулись они к почтенному дядюшке, полные ликования, которое я, чтобы не докучать мелочными подробностями, предоставляю вообразить всем читавшим о долгом и мучительном кануне Этого торжества и по опыту знающим, как высоко ценится то, что досталось с трудом.
Поужинали все вместе. Затем, простившись с осчастливленной Серафиной, столь привыкшей к горестям и впервые вкусившей неведомых ей доселе радостей, оба друга направились в дом дона Хуана, где родители заключили его в объятья, благодаря небо за вновь обретенного сына с не меньшим восторгом, чем тот, о коем я только что вам говорил, и сердца их поздравляли друг друга через полные слез глаза — а те ведь оплачивают и радости и горести одной монетой, только чеканка у ней разная: которые монеты бьет радость, а которые — горе. На эту ночь дон Гарсиа остался с доном Хуаном, предупредив своих родителей, чтобы его не ждали, — большую ее часть они провели, слушая теперь уже подробный рассказ новоприбывшего о его похождениях, и родители не могли наглядеться на сына, о котором почти три года ничего не знали и которого оплакивали как мертвого.
Так обстояло дело с давней любовью Серафины и новой дона Гарсиа, когда (тут нам придется вернуться на несколько часов вспять) счастливые новобрачные, которых я оставил в «Буэнависте» заканчивать завтрак, с величайшей пышностью воздав эту дань природе, поднялись с гостями на помосты и галереи, которые окаймляли величавую реку, придавая новую прелесть хрустальным ее водам и новую славу искусным мастерам, одевшим их балдахинами и драпировками, где труды шелкоткачей, соревнуясь с усердием шелкопрядов, дали богатую пищу для глаз ценителей, не знавших, кому отдать предпочтение. Новобрачные сели на отведенные им места в окружении толедских красавиц, витрин Амура, который, гордясь столь блестящими вассалами, ему покорными, позабыл о прошлых победах и перенес свое королевство с Кипра, своей родины, на волшебные берега нашей. Посреди густо заполненных галерей было почетное сиденье под балдахином, а у его подножия три обитых парчой кресла для выборных судей, каковыми были: отец жениха, дон Херонимо, чьи седины и мудрость были достойны настоящей судейской должности, а также дон Педро и дон Гомес, уступавшие ему в годах, но не в знатности и учтивости — всех трех согласно избрали сами состязающиеся. По правую руку, под другим балдахином, лежали турнирные призы, дорогие и изящные вещицы, предназначенные возбуждать в бойцах не столько алчность к золоту, сколько восторг перед тонкой работой и желание увидеть эти драгоценности еще более соблазнительными на груди у своих дам. Участники состязания — самые бравые, знатные, богатые и галантные юноши Толедо, — не жалея денег и трудов, собрали все лодки, бороздившие на протяжении двадцати лиг прозрачные поля нашего отца рек, и, возведя на них хитроумные сооружения, создали приветливую рощу из густолистых тополей, тамарисков, самшита и других лесных деревьев — когда часть лодок вышла на середину реки, пышная зелень покрыла воды, радуя и восхищая глаз. Ничего подобного еще не видывали свинцово-серые утесы — застенок Тахо, — которым, не в пример их отпрыскам в округе, нынче посчастливилось, ибо весь город переселился на них, а окрестные селения обезлюдели: взорам представлялись приятное разнообразие и гармонический хаос, словно бы венчая утесы перстнем из пестроцветной эмали, где средоточием и драгоценным камнем была великолепная скамья для дам, составлявших свиту благородных новобрачных.
Ирене была в муаровом платье цвета морской волны, тканном серебром; Нарсиса — в пунцовом; Анарда — в соломенно-желтом; Исабела — в платье цвета увядшей розы; Люсинда — в бирюзовом; Диана — в фиолетовом; Сирена — в платье окраски цветов розмарина. А прелестная Лисида, не подозревая о счастье, уготованном ей постоянством, и печалясь об участи того, кто, по ее мнению, был за много лиг, а на деле — так близко, явилась в платье цвета львиной шерсти, отделанном темно-зеленой каймой с золотом — в знак душевных своих терзаний и умеряющей их надежды, которая хоть и ослабела от долгой разлуки, но еще боролась, подкрепляемая чистым золотом верности.
Предоставляю тем, кто знает страсть Толедо к роскоши, вообразить всевозможные диадемы, цветы, ленты, шифры, медальоны в лабиринтах сложнейших причесок — сам я боюсь в них заблудиться и скажу лишь, что царили на празднестве Ирене и дон Алехо, а дам из высшей знати Испании было не перечесть, и влюбленных и свободных от любви, постаравшихся в платьях и прическах выразить загадку своих страстей, которую каждый мог толковать на свой лад, судя по тому, чем было полно его сердце — признательностью или обидой. Вряд ли оставалась праздной хоть одна пара глаз и хоть одна душа не устремилась к ним, забывая о предстоящем ради настоящего; но вот звуки большого оркестра, сопровождавшего лодку распорядителя, пробудили всех от блаженного экстаза, и зрители увидели на легких подмостках чудовищного дракона, совсем как живого, — вопль ужаса вырвался из уст всех дам. Чешуйчатые крылья опускались на оба борта лодки, прикрывая шестерых гребцов, чьи двигавшиеся весла казались лапами страшного змия. Головы его возвышались над носовой частью, и было их семь, как у легендарной гидры, побежденной отважным фиванцем