— Разбойники! Разбойники!
Тут проснулся хозяин и остальные домашние. В одной сорочке хозяин вошел ко мне и сказал:
— Бегите, ваша милость, если не хотите быть убитым. На корчму напали бандиты, грабят подчистую!
Сперва я думал обороняться. Однако, сообразив, что я и не одет, и совсем один против оравы отчаянных головорезов, я счел более благоразумным бежать — что, по мнению людей мудрых, требует в подобных обстоятельствах не меньшей отваги. Вслед за слугой я вышел из корчмы со шпагой в руке, в полотняной сорочке и штанах, в домашних туфлях — внезапный переполох не дал мне времени одеться. Перескочив через низкую глинобитную ограду двора, мы очутились в густом бору и побрели по извилистым тропинкам, пока усталость и уверенность, что мы спасены, не представили нам траву постелью, а густые кроны лесных деревьев — пологом. Слуга мой вздыхал и сетовал на судьбу, мне пришлось его утешать — ибо дух благородный в бедствиях крепнет, тогда как низменный слабеет, — и я сказал:
— Вот теперь, Каррильо, нам сгодились бы твои шутки!
— Я их забыл в корчме! — ответил Каррильо. — Верно, грабители уже утащили их вместе со всем нашим добром. Говорил я вашей милости, что лучше бы нам потерять полдня и остаться в том месте, где вчера обедали, чем ночевать в Этих корчмах, где каждый день разыгрывают страсти Христовы. Вспомните, ведь нигде, как в корчме, продал тот самый злодей своего учителя за тридцать сребреников, но то случилось один раз, а здесь бедняг проезжих продают каждый день. И даже в словах это видно — не зря в Испании постоялые дворы называют «живодернями», а их хозяев — «христопродавцами». Взятием под стражу[95] был весь этот кавардак и наше бегство. Толстяк хозяин со своим жирным брюхом (это все говорит мой слуга) отлично сойдет за Ананию[96], а по густоте и длине бороды — за Пилата. Здесь тоже бичуют — если не у столба, так у стола или у стойки, — бичуют кошельки. А коли нет святого Петра, чтобы отрекаться, так хозяева без устали меж собой пререкаются, счета составляют — достаточно ли всего указано, — да в полночь поют такие петухи[97], что до утра глаз не сомкнешь. Есть и девицы-соблазнительницы, которые, как та, у Пилата, сводят проезжих с ума. И, наверно, нашу одежду и пожитки сейчас разыгрывают в кости эти палачи-разбойники[98]. Там было два разбойника и один праведник; здесь их тьма, и все негодяи.
Там Варрава был спасен, чтобы пострадал спаситель; здесь хозяин, первейший разбойник, остался невредим, а расплачиваемся мы. Не хватает, чтобы хозяин — Иуда, продавший нас, — повесился; дай бог, чтобы он это сделал, а мы воскресли из горестей наших и вернули наши ларцы и тюки. Аминь, Иисусе!
Как ни был я озабочен, но от души посмеялся забавной аллегории, придуманной моим полуголым шалопаем; утешало меня лишь то, что были мы недалеко от Барселоны, а там находился поверенный моих родителей, у которого я надеялся получить помощь и деньги, если пошлю ему письмо и опишу свои злоключения, — хотя и нарушил бы этим свое решение оставаться неузнанным.
Забрезжила заря, подбодрила нас холодком, и мы вернулись в корчму взглянуть, осталось ли после учиненного грабителями разгрома что-нибудь из наших вещей или хотя бы лошади — они только обуза для этих молодчиков, которым важно быть налегке и красть лошадей нет смысла. Однако надежда оказалась напрасной, мы застали только хозяина, горько плакавшего, — подозреваю, что притворно, ибо все его добро осталось в целости; видимо, он, как уверял меня Каррильо, точно был в доле с грабителями, — и его жену, плакавшую всерьез, ибо жадный пластырь так впился и въелся в ее живот, что, сколько ни старались, никто не мог его отодрать, — при каждой попытке она вопила в голос, хоть святых вон выноси. Нам сообщили, что разбойники (безуспешно искавшие нас, чтобы ценою наших жизней избавить себя от хлопот, — узнав о таких делах, люди из окрестных деревень обычно устраивают облаву на этих двуногих волков) захватили все имущество постояльцев, в том числе наших лошадей и тюки, и ушли из корчмы, заплатив за ночлег, как сказали хозяева, бранными словами и еще худшими делами. Услыхав это, я весьма огорчился — более трех тысяч эскудо унесли у меня воры в деньгах и драгоценностях, — но старался сохранять спокойствие, как подобает дворянину. Зато Каррильо не мог перенести, что он обобран до нитки и нам придется шествовать в одних рубахах, как на покаяние. Он плакал и кричал из-за украденного, а хозяйка — из-за мучительных болей, умоляя его, ради господа бога, освободить ее живот от въедливого пластыря. Каррильо обещал это сделать, если ему дадут чем прикрыть наготу, — множество окошек в рубахе открывало некие тайны его тела больше, чем дозволяет стыдливость.
— Тут во дворе, — сказал хозяин, — валяется кой-какое барахлишко; заплат на нем столько, что, ежели захотите его взять, вам трудненько будет догадаться, где там вход и где выход и из чего оно было сшито. Осталось оно после бедняги гасконца из тех, — хозяин махнул рукой, — что точат ножи-ножницы и этим зарабатывают себе на жизнь. Да вот, пришел ей конец в нашей корчме — полторы асумбры вина одним махом перенесли гасконца из этого мира в иной. Берите все, будете одеты-обуты; земляки гасконца, портные, не имели здесь поживы и уже с неделю как ушли дальше промышлять, а старье это оставили.
Пришлось моему Каррильо, как припекла нужда, согласиться — голодному любой сухарь смачен; в уплату за рваное облачение он, пустив в ход уксус и ловкость рук, снял пластырь с измучившейся женщины. Наконец мы покинули этот приют невзгод — я в чулках и рубахе, а Каррильо в весьма пестром костюме, напоминая бойца на тростниковых копьях и щеголяя таким множеством заплат, что хватило бы на дюжину свалок; он бесился, а я хохотал; на сей раз мы поменялись ролями, и я отомстил ему за все прошлые, когда он своими глупостями выводил меня из терпения. Нашел он еще в грязном чулане пару башмаков, подошвы которых состояли из десятка заплат, кругом приколоченных гвоздями, пусть не очень изящно, зато на совесть; а верх, вроде как у луковицы, был многослойный, весь из разноцветных кусочков сафьяна и бараньей кожи, положенных на бычью, — надень такой башмак на голову, не понадобится шлем Мамбрина[99]. Ничего не поделаешь, пришлось Каррильо обуть их — горные дороги суровы — и таскать на ногах пудовую тяжесть, с которой он, случись ему угодить в реку, сразу пошел бы ко дну, хотя был отличным пловцом. В таком виде мы покинули адское логово, радуясь уже тому, что остались живы, — когда дело идет о жизни, все трудности переносимы.
Хозяин направил нас по большой дороге, предупредив, что в трех-четырех лигах мы найдем порядочное селение, от которого до Барселоны лиг двенадцать или тринадцать; оттуда я рассчитывал послать моего залатанного спутника к Мосену Виле, нашему поверенному, надеясь, что дружеские чувства побудят его помочь нам, раздетым и разутым. Нога за ногу брели мы к обетованному селению, причем Каррильо, что ни шаг, изрыгал проклятия — на каждой ноге у него был груз не меньше чем в два кинтала[100]. А я еще подлил масла в огонь, сказав:
— Были бы эти башмаки на тебе, когда в Гвадалахаре за тобой гнались рассерженные провожатые покойного ткача, ты бы так дешево не отделался, зато они бы тебя знатно отделали.
На что он возразил:
— Да, теперь им было бы проще простого мне отомстить — они тогда несли вчетвером одни носилки, а я один тащу на каждой ноге целый свинцовый гроб. С таким грузом я далеко не уйду. Остановимся, ваша милость, я попробую уменьшить каблуки наполовину — все равно останется достаточно добра, жалеть не придется, зато побегу я лихо, вы в своих шлепанцах не догоните.
Пожалуй, даже зубодралу со всеми его крючками не удалось бы оторвать подковы, которыми было укреплено башмачное сооружение, а тем паче нетерпеливому Каррильо, не имевшему ни клещей, ни других нужных инструментов. Орудуя шпагой, уцелевшей в прошлых бедствиях, и своими ловкими руками, он все же отбил три или четыре подметки, и вдруг оттуда посыпались дублоны и эскудо — противоядие от наших горестей, микстура для сердца, целебное золотое питье для нашей бедности.
— Боже правый! — воскликнул Каррильо, прыгая от радости, — Не удивительно, что мои волшебные котурны были такие тяжелые — в каждом из них целый Потоси.
Он стал еще отдирать подметки, и еще посыпались дублоны. В общем, когда он разорил один башмак, у него оказалось около ста монет. Каррильо целовал их по одной, говорил им нежные слова — ну, точно юная мать своему первенцу. Затем принялся за другой башмак и, разрушив его крепостные подножья, установил, что в обоих хранилось свыше четырехсот эскудо.
— Все это привалило нам, чтобы вознаградить за удары судьбы и утешить меня в отчаянии. О, башмаки золотого века! Теперь я буду важничать почище кастильских дам; если тщеславие и суетность увенчали их туфли пряжками из серебра, то вы украшены золотом. В Толедо знаменита комедия под названием «Счастье благодаря ноге» — наверно, поэт написал ее как пророчество о моей удаче, только уж надо было тогда назвать точнее: «Счастье благодаря ногам или башмакам». Теперь и я скажу, что нищета достойна величайшего почтения, она — перевернутый истукан Навуходоносора[101], у которого голова была золотая, а ноги глиняные; вот и у меня, его антипода, на ногах то, из чего у истукана была голова.
Каррильо еще продолжал бы, если бы я его не прервал:
— Видишь, Каррильо, предусмотрительные французы, что приходят в нашу страну продавать португальские нитки и точить ножницы, превращают, не будучи алхимиками, железо в золото — они плохо обедают, еще хуже ужинают да остерегаются носить новую одежду, наученные маркизом де Бельмонте