[102], который заставлял менять старую одежду на новую и, под видом благодеяния снимая с них одеяния, скопил огромное богатство. Гляди, к каким хитростям они прибегают, опасаясь разбойничьих засад в глуши. Я слышал, что, отправляясь в такие места, они даже проглатывают свои дублоны, полагая, что нет надежнее банка, чем собственное нутро. Но бандиты, привязав их к соснам, хлещут бичами, пока они, наподобие кошен, извергающих мускус, не извергнут свои эскудо и вместе с экскрементами не отдадут полностью весь заработок. Теперь мы сами видим, что они предпочитают делать себе подковы из драгоценнейшего металла, кумира всего мира, нежели рисковать при встрече с грабителями тем, что им так дорого досталось.
— Неужто во французских экскрементах, — отвечал мой веселый слуга, — и в самом деле так много золотых монет? Тогда мне непонятно, как это они с такой примесью могут быть чистопробными. Право, мне повезло, как тому флорентийскому герцогу, которому нищий попрошайка завещал седло своего осла, а в соломенной набивке седла оказалось пять тысяч дукатов. Но довольно бахвалиться, лучше восхвалим господа за то, что нам помог. Сейчас, я думаю, ваша милость останется здесь со всем башмачным кладом, а я схожу в селение, которое нам указал корчмарь, с дюжиной эскудо, — если возьму больше, мое залатанное платье вызовет подозрение, подумают, что я деньги украл, — куплю чего-нибудь съестного, одежду для вашей милости, и тогда, наняв лошадей для поездки в Барселону, мы сможем приступить ко второй части нашего забавного путешествия.
Эти разумные речи пришлись мне по душе. Итак, я отдал Каррильо свои шлепанцы, он приладил их к ногам, прикрутив веревочками, чтобы они, чего доброго, не покинули его; я остался ждать его возвращения в тени густолистого каштана, а мой слуга устремился к указанному нам селению, столь же легкий на ногу, сколь прежде был тяжел. Ибо нет ноши легче золота, даже самый тощий осел (как говорит пословица), груженный золотом, взбирается бегом на самую крутую гору! В дупле гостеприимного дерева я спрятал весь наш клад — ведь у меня не было ни кармана, ни кошелька, ни платка, чтобы укрыть деньги от чужого глаза. Успокоенный надеждой и сморенный усталостью после дурно проведенной ночи, я уснул, и снилась мне всякая несуразица, отражавшая события моей жизни и моей любви, — немалое место занимали воспоминания о Лисиде, главной, хоть и безвинной, их виновнице.
Я проспал часа два, осаждаемый видениями яви, — воображение остается в их власти даже тогда, когда все прочие наши способности замирают, — как вдруг меня от них пробудил и отвлек голос, чьим звукам вторил легкий ветерок в листьях — натуральных инструментах, создающих его гармонию, которая пользуется той же привилегией усыплять слушателей, что и музыка, — и пел этот голос стихи, показавшиеся мне достойными сохранения в кладовой моей памяти, почему я впоследствии попросил их у автора. Стихи были такие:
Дремучие каталонские чащи,
Вы, крылатые, в землю вросли навечно.
Стойкой верности образец легкокрылый!
Вас убранством дивным любовь одарила,
Но пронизывают наряд шелестящий
Иглы ревности: весна быстротечна,
А потом бессердечна
Жгучая солнца краса.
И любовь, спасая леса,
Защищая лужайки от жарких лобзаний,
Арки воздушных зданий
Сплетает из широких ветвей.
И спорят роскошью пышной своей
С коврами цветов, нежнейших созданий,
Лесов занавески в солнечном блеске...
А ревность рвется сквозь занавески!
Букетики певчие перьев и пуха,
Вольно реющие любимицы ветра!
Вы находите в кронах отдых приятный,
За ночлег монетой платите знатной,
Рассыпая звонкие трели щедро.
Ах, мотеты ваши — услада слуха!
Но порою уловит ухо
Фальшивую ноту средь ваших рулад:
Это ревность заговорила не в лад,
Вот и роняет клювик певучий
Обрывки негармоничных созвучий,
И порхают птахи, кружа над гнездом,
Сторожа в смятенье и страхе свой дом.
Что за причина тревоги жгучей?
Неуемной ревности свойство —
Вселять сомненье и беспокойство!
Цветы полевые, земли забава!
Шелком желтым, алым, зеленым
Вышитые на пяльцах Флоры
Благоухающие узоры,
Апреля сверкающая оправа!
Вам, как звезды, несчетномильонным,
В розовую Аврору влюбленным,
Хорошо затевать игру,
Когда Разгорающаяся поутру
Жемчуга росы рассыпает.
И жемчужин Авроры не уступает
Лепестку лепесток,
Жадно тянется каждый росток
И дрожащую каплю впивает.
Светозарная всех наградила,
Но ревность соперничество породила!
Для вас, ручьи, журчащие страстно,
Распахнули лужайки пестрые шали.
Ручьи, чей бег то прям, то извилист,
Как вы только с пути не сбились?
Видно, солнце выстлало не напрасно
Блестками серебра и эмали
Дорогу, чтоб вы не слишком плутали.
Артерии лугов и дубрав,
Отрада деревьев, цветов и трав,
Что омрачает ваш век счастливый,
Прерывая разбег бурливый?
Вас ревность сковывает, и вновь
Вас отогревает любовь;
Вы — то в столбняке, то в разливе.
Любовь наполняет весельем ныне,
А завтра ревность ввергает в унынье.
Ручей и роща, цветок и птица,
Вас живит любовь, а ревность терзает.
Охвачен любовью и ревностью разом,
Не удивлю вас моим рассказом.
Мое бытие, как ваше, двоится:
Сердце то боль, то радость пронзает,
Душа оттаивает и замерзает.
Я в Эстелу безумно влюблен —
И счастлив этим и уязвлен.
Помыслов блаженных паренье —
И несносные подозренья.
То надежда осилит страх,
То страх надежду повергнет в прах, —
Нескончаемое боренье!
Так и живу, ликуя и мучась.
Сам избрал я такую участь!
Изысканность и стройность песни восхитили меня, и, не будь я раздет и разут, я пошел бы искать певца. Но на что не решились ноги, то сделали глаза — сквозь кустарник они увидели красивого юношу, который лежал на дорожном тюфячке, приладив вместо изголовья богатую сумку, и привязанного к дубу коня, щипавшего траву; поводья были переброшены через седло — видно, юноша, беспечный в своей печали, ждал захода солнца, чтобы проверить подозрения, о которых упоминал в песне. Но вот она закончилась, певец, насторожившись, уловил шорох в моей стороне и стал присматриваться. Разумеется, он меня увидел, как я видел его, и, предположив, что я — соглядатай разбойников, обитающих в тамошних дебрях, он вскочил, обнажив шпагу, в тот же миг, как я приготовился защищаться своей, недоумевая, чего он так всполошился. Юноша приблизился, и я, успокаивая его, сказал:
— Не тревожьтесь, кабальеро! Догадываюсь, что тревога ваша вызвана опасностями, подстерегающими проезжих в этих лесах, — по моему жалкому, беспомощному виду вы можете догадаться, что я не тот, за кого вы меня приняли, а напротив, сам ограблен теми, кого вы опасаетесь; я жду здесь своего слугу, который должен выручить меня из беды. Меня пленил талант, блещущий в пропетых вами стихах. Благородная ваша наружность рассеяла мой страх, я хотел бы, чтобы и ваш рассеялся и чтобы мне удалось убедить вас сменить недоверие к моей одежде на доверие к моим чувствам, — если только его может укрепить столь скудное вещественное обеспечение и столь недавнее знакомство.
Он внимательно слушал мои речи, вглядываясь в мое лицо, и вдруг, к великой моей радости, сказал:
— Помилуй бог, да это же дон Хуан де Сальседо, мой лучший друг! Какое несчастье — но для меня счастье — перенесло вас из роскоши и веселья Толедо в глушь и опасности Каталонии?
С этими словами он отбросил шпагу, и мы заключили друг друга в объятья; теперь и я узнал его и ответил так:
— Все неудачи, друг мой Марко Антонио, обернулись удачами в тот миг, как я нашел вас там, где менее всего ожидал и более всего в вас нуждался! Но сперва скажите вы, кто вас оторвал от наслаждений и утех Неаполя и загнал в эти дикие горы и каким чудом вы здесь повстречались с ревностью, о которой так превосходно пели, — неужто она, впервые презрев город и двор, решила уподобиться разбойникам?
— Друг мой, — возразил он, — ревность уже давно прозвали разбойницей; насилуя чувства, она похищает покой и отымает разум. Присядемте здесь — если бы двух лет разлуки после моего отъезда из Испании было мало, чтобы пробудить желание узнать о ваших делах, то нынешняя неожиданная встреча разожгла его до чрезвычайности.
Я повиновался и, чтобы заставить друга рассказать о его похождениях, сообщил о своих — с начала моей любви до того состояния, в котором она тогда находилась. Он внимал мне с удивлением и участием и, платя той же монетой, начал свой рассказ, но прежде вынул из сумки черный костюм, по ткани и отделке приличествующий изящному и знатному юноше (сам он тогда был в дорожном платье), заставил меня одеться и обуться, и лишь затем — выслушать его историю, которую он изложил в следующих словах:
— Проказы юности, стесненные обстоятельства и желание повидать чужие края побудили меня покинуть свой родной — это, как вы знаете, Неаполь, — в возрасте двадцати лет, когда чувственная наша природа, победив растительную, властвует также над самой высокой способностью, разумом, и следует льстивым соблазнам похоти, а не суровым правилам благоразумия. Намечая цель и путь, я спросил совета у своих страстей и, перебрав множество королевств и стран, решил, что для моих замыслов более всего подходит Испания, потому что она владычица мира и еще потому, что мне хотелось повидать моего государя[103], — у всех верных вассалов высшее желание, но трудно исполнимое в отдаленных провинциях, где скудные сведения о короле лишь разжигают в благородных душах стремление, зовущее вдаль от родных мест и помогающее нам знакомиться с нравами и богатствами чужих стран. Всем известно, что дерево лучше растет, когда его пересаживают. Фрукты, напитки, лекарства и другие товары меньше ценятся в своих провинциях и краях, чем в чужих. И, наконец, люди, которые довольствуются жалкими пределами отечества, так мало знают о жизни, что едва ли достойны называться людьми.