И пока ждал ответа, я, как мог, развлекался в этом многолюдном городе, не показываясь к поверенным нашей семьи, — денег и драгоценностей у меня было довольно, я был уверен, что смогу вновь повидаться с вами и возвратиться к мирным забавам Мадрида.
И вот однажды ночью — как раз било двенадцать, когда я ушел со знаменитого мола, красы этих чудесных берегов, — я, направляясь в свою гостиницу на улице Монкада, подвергся нападению двух незнакомцев, принявших меня, видимо, за кого-то другого. Однако бог и моя невинность помогли — не успели они, хоть были вооружены, даже оцарапать меня, как я пронзил одному шпагой глотку, так что острие вышло на затылке, и швырнул его, мертвого, наземь. Затем я пустился наутек, слыша позади крики второго, звавшего на помощь, и стражей, совершавших обход и бросившихся преследовать меня. Хотя ночь была лунная и не могла жаловаться на отсутствие солнца, мне удалось затеряться в узких, кривых улочках; прячась за углы, я бежал и думал, что погоня вот-вот настигнет меня. Наконец я забежал в какой-то большой дом; стрелой поднялся по лестнице на террасу, перескочил с нее на соседнюю (дело нетрудное в этом городе, где дома примыкают один к другому не кровлями, а террасами), и, устрашенный грозной молвой о казнях в этом краю — недаром есть выражение «каталонское правосудие», — стал спускаться с нее по лестнице. Не встретив никого, кто бы помог мне или стал спрашивать, что стряслось, я дошел до середины лестницы, и там, по левую руку, заметил свет в небольшой комнатке — туда я и вошел, надеясь найти хозяина дома и воспользоваться великодушием, с каким благородные барселонцы помогают попавшему в беду. Дверь за собой я захлопнул — тревога внушала мне, что преследователи гонятся за мною по пятам, — захлопнул резко, замок щелкнул, закрылся, и я, не имея ключа, оказался сам у себя под стражей.
Я стал искать, перед кем бы извиниться за вторжение, но в комнате не было ни души; на столе в серебряном подсвечнике горела свеча из белого воска; на стенах были бархатные занавеси; стояли два-три стула; несколько подушек алого бархата виднелись на ковре, устилавшем невысокий эстрадо, да у стены кровать с зеленым прозрачным пологом, — простыни, одеяло и покрывало были в беспорядке, как бы еще теплые, свидетельствуя о том, что хозяин недавно их покинул. На табурете у изголовья я увидел туфли и чулки — по величине и форме обуви, по цвету чулок было ясно, что они принадлежат даме, и притом франтихе. На сундуке — две черные атласные юбки, платье и корсаж голубого шелка. Все говорило о том, что обитает здесь красивая женщина. Покой, царивший в этом уголке, ночное безмолвие и чувство безопасности, сменившее страх, вернули мне способность рассуждать: сообразив, где я, у кого и какой подымется переполох, если меня застанет в таком месте и в такой час хозяин дома, я поспешил к двери и — как вы понимаете — обнаружил, что она заперта. Как быть? Выйти невозможно, стучать опасно — это навлечет на меня обвинение либо в посягательстве на честь дамы, либо в попытке грабежа. Тогда я подошел к постели — я уже говорил, что была она в беспорядке, — недоумевая, что делать, на что решиться. Вновь охваченный смятением, я присел на кровать, положив ждать рассвета или прихода обитательницы сих покоев, — тогда я, поведав о своем приключении, постараюсь видом своим и речами рассеять подозрения и смягчить свою участь. Ждал я более часу — то ходил из угла в угол, то присаживался на стулья или на кровать; наконец, утомленный ожиданием, долгой вечерней прогулкой, стычкой с незнакомцами и бегством, я уснул уже перед рассветом — в эти часы особенно клонит ко сну, — опустив голову на подушки, полусидя, полулежа, в положении крайне неудобном и непривычном.
Сон недолго держал меня в плену — слишком много забот осаждало мою душу, чтобы он мог урвать для себя добычу, — и тут явилась хозяйка комнаты, спеша утешить тоскующую постель, которая, имей она сердце, могла бы осерчать, что ее лишили столь прелестной гостьи. Ибо то была Эстела — таково имя особы, к которой обращена слышанная вами песня, — похитительница всех совершенств красоты, оставившая прочим женщинам лишь скудные ее обрывки и клочки. Итак, в комнату вошла Эстела, она (как я узнал от нее позже) ходила проведать свою мать, у которой, в отсутствие престарелого супруга, случился среди ночи приступ болей, не очень опасный, но всех напугавший; услыхав стоны матери и беготню прислуги, Эстела, хоть уже давно легла, вскочила с податели и, подгоняемая дочерней любовью, поспешила на помощь в одной легкой накидке и домашних туфлях — знойная ночь и испуг помешали ей одеться. Нагретыми полотенцами и другими женскими средствами приступ удалось унять, мать заснула, и Эстела вернулась к себе в то время, как я спал; не подозревая о моем вторжении и не вспомнив, что оставила дверь отпертой, Эстела отомкнула ее ключом, отправила двух сопровождавших ее служанок, снова заперла дверь на ключ, сбросила накидку и, в одной сорочке, взяла со стола свечу, чтобы погасить ее после того, как ляжет.
Приблизившись к кровати и увидав меня, она со страху довольно громко вскрикнула; этот крик мог бы разбудить домашних, если бы мать и служанки не спали первым крепким сном и если бы с Стелой, на мое счастье, не приключился обморок, — закричи она еще раз, домочадцы схватили бы меня, пусть не с добычей грабежа, но с явными уликами в попытке к нему. Лишившись чувств, Эстела упала на кровать, и это была первая милость, невольно ею оказанная, — ее лицо прижалось к моему, и я, спящий, добился больше, чем до нынешнего дня, бодрствуя. Когда она падала, то выронила из руки подсвечник и свечу, свет погас, померк и свет ее красоты, и в комнате стало темно.
Вопль Эстела и ее паденье вмиг прервали мой и без того тревожный сон. В страхе я вскочил и, ощутив рядом чье-то тело, со сна и с перепугу подумал, что кто-то напал на меня, желая отомстить за убитого мною. Я замахнулся кинжалом и едва не совершил поступок, который оплакивал бы всю жизнь, но вовремя одумался: окончательно проснувшись, я решил проверить на ощупь то, в чем не мог убедиться воочию. Я потрогал руки, волосы и лицо лишившейся чувств красавицы, убедился, что это женщина, и, обнаружив, что она недвижима, подумал, что мертва: в ее груди не слышалось живительного биения сердца, в руках и в лице — жизненного тепла, так что и человек более опытный, чем я, мог бы обмануться. Теперь вообразите мое смятение и скажите, пострадает ли моя честь, коль я признаюсь, что испугался: убив на улице человека, я оказался заперт в темной комнате, в моих объятьях была женщина, по всей видимости мертвая, я не знал, где нахожусь и кто хозяин дома, и представлял себе, что буду осужден на позорную казнь не только как грабитель, но еще как убийца! В отчаянии кинулся я к двери, чтобы вырваться на волю и спастись от всех этих ужасов, но попытки открыть ее были тщетны, а взломать замок я не решился, опасаясь, что шум окончательно меня погубит. Я снова подошел к постели, пощупал пульс, и тут — хвала небесам! — понял по его биению, что мнимая покойница возвращается к жизни: замершие было чувства пробудились, она пришла в себя, схватила меня за руки и, заподозрив покушение на свою честь, сказала:
— Что за безумие, дон Хорхе? Возможно ли, что всегдашняя ваша распущенность и нынешняя дерзость побудили вас, к стыду вашему, погасить свет, чтобы он не был свидетелем ваших бесчинств? Неужели, презрев неприкосновенность усопших, вы намеревались оскорбить несчастную девушку, почти мертвую, ибо обморок — подобие смерти? Великодушно ли платить таким образом за мои чувства к вам, пусть на первых порах робкие? Этим ли приобретает заслуги душа благородная, вверяющая свою честь надежному поручительству брака? Какая из служанок в моем доме, изменив долгу ради корысти, впустила вас? Зачем вы заставляете меня звать на помощь челядь и отдать мое доброе имя на милость чужих языков, а заодно губите и свою жизнь, увлекаемую в пропасть заблудшими страстями? Если отец мой отсутствует, неужто вы думаете, что не встретите его стальной отваги, унаследованной мною вместе с кровью, и что в доме этом не найдется кому отомстить за меня и покарать вас?
По этим словам и им подобным я понял, что меня приняли за другого, но объявить, кто я, не посмел. Услыхав в темноте незнакомый голос, она опять бы закричала, от чего сейчас ее удерживала боязнь повредить своей чести — опасность тем более страшная, что речь шла о человеке, известном как ее воздыхатель. Все же я шепотом ответил:
— Успокойтесь, сеньора, меня привела сюда угроза моей жизни, а не вашей чести, я вам все охотно рассказал бы — вы, несомненно, будете поражены и поверите мне, — когда бы здесь был свет, чтобы рассеялись ваши целомудренные подозрения.
— Коль это правда, — сказала она, — и я могу верить вам, как человеку благородному, никогда не уронившему себя подобными выходками, подождите минуту, и вы удовлетворите мое любопытство — теперь вы мне внушаете уже не страх, но жалость.
Нащупав на полу подсвечник и свечу, я их подал ей. Она подошла к двери, отперла ее, вышла и заперла снаружи — не Знаю, то ли по рассеянности, то ли из опасения, что я вздумаю выйти из ее комнаты, а затем стану искать выхода из дома и, подняв шум, выдам свое присутствие в ущерб ее чести. Зажегши свечу от лампы, горевшей на лестнице, она снова отперла дверь, вошла в комнату и, увидав чужого, совершенно незнакомого человека, опять испугалась. Я, как мог и умел, постарался ее успокоить — рассказал подробно о своем приключении, откуда я и какого звания, любуясь между тем дивной ее красою, в которой природа польстила самой себе, и чувствуя, что душа моя готова принять эту гостью навеки. Говорил я, должно быть, убедительно, слова мне подсказывала сама любовь, на лице Эстелы я увидел сострадание, а на глазах — жемчужины, его подтверждавшие. Удивляясь и утешая, она своим милосердием добавила новые звенья к цепи, которой я был уже пленен, и наконец сказала:
— Разумеется, кабальеро, осуждать вас я не могу, вины за вами не нахожу, но и не Знаю, как вывести вас из этого дома, ибо ключи от всех дверей на улицу хранятся у моей матери. Возвращаться тем путем, каким вы пришли, я не советую: если стражи искали вас в соседнем доме и вы разбудили его жильцов, то они, не знающие пока еще виновника убийства, несомненно подымут тревогу, вас схватят, и вы станете жертвой мести и правосудия, столь сурового в нашем краю. Ждать наступления дня — значит умножить все эти опасности. Ума не приложу, что делать. Но погодите! Если не ошибаюсь, в соседней комнате, среди всякого оружия, которое там держит мой брат, есть несколько веревочных лестниц, соучастниц забав его юности. Я принесу вам лестницу, вы спуститесь с этого балкона (он выходит на улицу) и постараетесь скрыться, а я — отвести от вас подозрения, хотя, конечно, буду страшиться за вас, пока вы не окажетесь вне опасности.