— Два года минуло с тех пор, как дон Далмао превратился из искателя во владыку моей свободы, опираясь на права, дарованные знатностью его и достоинствами, а также согласием наших судеб и чувств, — и вздумай кто-либо в этих правах усомниться, ему пришлось бы в конце концов пригнать их бесспорность. Все это время, поддерживая любовь надеждами, дозволенными милостями и нежными словами, сказанными днем украдкой, а ночью — под защитой мрака и балконной решетки, он ждал случая, когда желания его смогут уйти из-под власти страха и найти приют в святом убежище супружеского счастья. Однако согласия и одобрения моего отца и двух моих братьев мы даже не пытались искать, ибо, хотя дон Далмао не менее родовит, чем они, состояние у него куда меньше. Увы, в наш алчный век благородство личности ценят лишь с придачей наличности, достоинства души уравнены с жадностью к металлу, который Натура сочла недостойным видеть свет дня и схоронила в мрачных недрах диких гор Индий! Мой отец — человек суровый, вспыльчивый в беспощадный в мести даже за тень оскорбления, он вполне может быть подтверждением молвы о пресловутой жестокости каталонцев. Братья же мои так походят нравом на него, что, не будь иных доказательств законности их рождения, хватило бы этого одного. Не мудрено, что замыслы любви разбивались об утесы страха, и мы, сладостно терзаясь и горестно ликуя, были полны боязливых надежд и внушающих отвагу опасений; они-то наконец побудили нас расстроить планы природных моих повелителей, решивших выдать меня за некоего кабальеро, равного с ними во всем, а со мною ни в чем, — ежели он мне не по душе, какие достоинства могут уравнять его со мною! Итак, мы договорились, что я убегу с доном Далмао из этого края, а он поклянется стать моим супругом, но не воспользуется супружеским правом, пока, без ущерба для моей безопасности и нашего доброго имени, небеса не приведут столь сложную завязку к счастливой развязке.
И вот однажды ночью — безлунной и темной, а потому подходящей для бегства, — когда отец и братья находились в трех лигах от Барселоны, уже с неделю развлекаясь охотой, любимой потехой дворянства, я, покинув отчий дом тайком от враждебных мне слуг, очутилась в объятьях моего возлюбленного и на крупе его лошади. Мы помчались по дороге, надеясь, что солнце не озарит наши лица, пока их не увидит некий друг дона Далмао, кабальеро, которому у подножья Ампурданских гор[109] принадлежат поместье и дом, вернее, крепость, служащая защитой от недругов. Слушая нежные утешения возлюбленного, я позабыла о терзаниях страха и неудобствах дороги, мы уже проехали четыре или пять лиг, как вдруг на опушке леса на нас напали мой отец и братья, которым донес о приготовлениях к бегству слуга дона Далмао, двойной шпион, знавший все наши тайны, — он поспешил туда, где находились мои родичи, и известил их так своевременно, что они успели перехватить нас в пути и выстрелом из аркебуза ранили моего супруга, — он упал наземь, издав предсмертный стон и воскликнув: «О, моя Дионисия, меня убили!» Тогда я соскочила с лошади, но один из братьев крепко схватил меня за волосы и приказал слугам посадить меня на его лошадь. Я была доставлена в расположенный неподалеку замок, родичи решили закопать меня живьем в роще, его окружавшей, жестокие заступы уже рыли мне могилу. Но по воле небес, в суматохе и беготне исполнители ужасного приговора оставили без присмотра зажженный факел, от него занялась куча лежавших у дома срубленных сухих сосен, огонь по торчащим ветвям подобрался к окнам, мог загореться дом, и все эти негодяи ринулись спасать его, а я — спасать себя, ибо в этот миг меня оставили одну и ворота открытыми; выходили они в густой бор, я побежала, не разбирая дороги, через лесную чащу, пытаясь спасти то, что мне стало ненавистно, — свою жизнь; а на что она была мне, когда я думала, что супруг мой ее лишился! Тогда-то мимо меня проехал этот кабальеро, и я, уповая на его учтивость и благородство, слезами своими пробудила в нем участие — неоценимое, как вы сами убедились, — сама же осталась в неоплатном долгу, ибо чем можно заплатить за спасение моего возлюбленного, моей жизни и свободы, которая отныне — сверх того, что принадлежит дону Далмао, — будет посвящена моему избавителю.
Я только хотел поблагодарить в ответ, как дон Гарсеран, опередив меня, сказал:
— · А я вот сам вознаградил себя за оказанную вам, прекрасная Дионисия, услугу — удовольствием, что защитил вашего возлюбленного и таким образом свершил месть, досадив своему заклятому врагу, а вашему, прелестная дама, отцу, и вырвал у него из рук дона Далмао, когда ваши братья, как вы рассказывали, увозили вас и на прощанье хотели еще умножить раны своей жертвы. Предупрежденный соглядатаями — когда ищешь мести, без них не обойтись, — что ваши родичи охотятся в этом лесу, я следил за отцом вашим и только выжидал удобного случая, чтобы обрушить на него свою ярость. Подоспел я вовремя, людей у меня было больше, мы вынудили врага отступить, а дона Далмао я взял к себе в дом, где богу угодно было избавить его от опасности; хотя пуля пронзила ему бедро, а удар кинжала ранил левую руку, кости не затронуты, и обе раны, на вид такие ужасные, не грозят его жизни. Глядя на вас, он уже почти выздоровел, меж тем как вы, сеньора, хоть счастливы, но устали, а эти кабальеро наверняка хотят есть. Итак, пойдемте ужинать, забудьте на время ваши тревоги, а завтра мы обсудим, как всем вам действовать дальше.
Так мы и поступили, ужин, разумеется, был превосходный. Затем легли спать, а когда с восходом солнца начался день, начались и новые события, о которых, если вы не устали слушать, я расскажу.
Влюбленный Марко Антонио был чрезвычайно удручен тем, что через два дня истекает назначенный его дамой срок ее похищения: не думая о препятствиях и опасностях, он порывался исполнить свое слово и желание, не удержи я его, пообещав отправиться к Эстеле и успокоить ее. Все одобрили мое решение, и как только рассвело, я уехал, сказав, что вернусь через три дня либо с дамой (коль она поверит письму, которое послал со мною ее возлюбленный), либо один, узнав ее волю и распоряжения насчет дальнейшего. Марко Антонио дал мне свое дорожное платье, весьма изящное и богатое, дон Гарсеран, чья щедрость и приязнь ко мне не знали границ, — коня и слугу, дорога была не дальняя, не больше семи лиг, и в десять вечера я уже въезжал в каталонскую столицу, тревожась о Каррильо, которого, как помните, я послал купить съестного и одежду на башмачные деньги и о котором не сумел ничего узнать из-за всех этих бурных событий. Я переночевал в гостинице, утром разыскал дом Эстелы, куда мне предстояло явиться ночью, а оставшееся время провел в мечтах о моей Лисиде, ибо никакие треволнения не могли меня отвлечь от этого постоянного предмета моих дум. Но вот на Сеу[110] пробило час ночи, я отправился на уже известную мне улицу, убедился, что она пуста, и постучал в окно условным стуком, как наказал Марко Антонио. Но едва я это сделал, как из двух соседних домов выбежали человек шесть-семь с кремневыми ружьями; они окружили меня, приставили дула к моей груди и пригрозили, что застрелят, если не сдамся. Я покорился — сопротивляться было безумием, ведь я был безоружен и один против многих. Меня повели в дом Эстелы, ввели в комнату, где горело множество свечей, — совершенно излишних при ослепительно сиявшей красоте перепуганной дамы. Оказалось, что ее беспечность навела одного из ее братьев на мысль порыться — без ее ведома — у нее в секретере, что он и сделал; взял там кое-какие драгоценности, которыми собирался оплатить карточные долги, а заодно ему попались письма Марко Антонио, из которых он узнал об их взаимной любви и решении бежать. Тотчас он сообщил об этом отцу, Эстеле предъявили письма, ей пришлось во всем сознаться. Навели справки в гостинице, где проживал Марко Антонио, обнаружили, что его там нет, и, начав поиски, узнали от неаполитанских купцов о его звании, состоятельности и знатности — все полностью совпадало со сведениями, сообщенными барселонским властям его врагом Просперо, требовавшим ареста. Возможность заполучить столь выгодного и именитого зятя смягчила гнев отца, тем более что покамест, как он убедился, его чести не было нанесено ущерба. Итак, Эстеле простили ее опрометчивое решение и стали ждать назначенной ночи, приготовившись, когда влюбленный явится, захватить его врасплох и вынудить к тому, что так легко обещают, ожидая свершения желаний, и так неохотно исполняют, добившись обладания.
И вот, когда меня ввели в эту комнату, отец Эстелы сказал:
— Вы сами себя оскорбили, сеньор Марко Антонио, и высокие ваши достоинства могут по праву пожаловаться на вас, ибо, не полагаясь на них и не надеясь, что они, став известны, одни могли бы снискать вам желаемое с благословения божьего и моего, вы прибегли к средствам, простительным лишь для искателей неравных по знатности и достоинствам предмету их воздыханий! Нет, вам не подобает выкрадывать себе жену, мы сами, по доброй воле, отдадим ее вам и почтем себя счастливыми, ежели она окажется достойной вас. Ради молодости вашей и чужеземного происхождения прощаю вас и единственной карой назначаю вам то, что вы, судя по этим письмам, полагаете своим счастьем, — руку, сердце и любовь моей дочери к вашей супруги, обещая защитить обоих ото всех напастей, которые навлек на вас приезд вашего недруга, — сейчас он в погоне за вами направился в Кастилию, а вице-король, кому он препоручил решать вопрос о вашей жизни или смерти, весьма благоволит ко мне; узнав, что от вашей свободы зависит наша честь, он возьмет на себя труд примирить вас и, ежели до сих пор выступал как ваш судья, отныне станет вашим адвокатом.
Я вздохнул с облегчением, уразумев, что когда открою им, что меня приняли за моего друга, его любви обеспечен счастливый конец и избавление от бед. В это время у Эстелы — которая была приведена, чтобы опознать меня, и увидела, что я совсем не тот, кого она ждала, — от страха, как бы оные препятствия не помешали ее желаниям, сердце разрывалось на части, и они, растаяв, хрустальными слезинками вытекали из глаз. Обрадованный, я ответил благородному старцу следующими словами: