исала, снова пришла ко мне: возлюбленный ее узнал, мол, от верного человека, будто дон Гильен отправился в Кальяри лишь затем, чтобы договориться о браке сына своего с дочерью одного тамошнего кабальеро, девицей добронравной и с приданым, которое принесет честь его дому, и что, уверенный в послушании сына и согласии на выбранную отцом партию, он намерен привезти сюда невесту и ее родителей и сразу же сыграть свадьбу, и что все это чистая правда, и если она не поспешит и не обвенчается с доном Леонардо до их приезда, то потом это будет невозможно, а потому он со слезами, вздохами и любовными клятвами умолял ее обручиться в тайне, подобающей столь необычным обстоятельствам, — тогда-де она дарует ему жизнь и счастье, но решаться на такой шаг без моего совета ей все же боязно, только она просит не отговаривать ее, а ободрить, ибо любовь ее так сильна, что она готова на все.
Я сама испытала на опыте, сколь тщетны увещания, когда сердцем завладела любовная страсть, а потому, поверив каждому слову Клеменсии, не решилась препятствовать союзу влюбленных, тем паче что сама я собиралась вознаградить страсть дона Далмао и надеялась, что их брак — после того как родители с ним примирятся — послужит добрым примером для нашего. Узнав, в какой из вечеров они условились встретиться, я похвалила Клеменсию за расторопность, а она, ликуя, что ловко подготовила отмщение мне и мое изгнание, поспешила тайком отправить своего слугу в Кальяри с письмом для моего супруга и всеми посланиями, которые дон Леонардо писал мне, а она приберегла для этого случая. Своего нарочного она подучила, что говорить, а дону Далмао написала, что ее любовь к нему, хоть и безответная, не позволяет ей скрыть то, что может принести ему огорчение, и поскольку она не знает, доволен ли он будет, ежели сестра выйдет замуж без его согласия, то извещает, что в его отсутствие я и дон Леонардо обо всем договорились, что тайная наша любовь зашла далеко, как он может убедиться из писем, которые она похитила у меня и посылает ему; что ежели он будет рад назвать своим зятем такого доблестного юношу, то пусть до возвращения делает вид, будто ничего не знает, а потом, застав их уже обвенчанными, он мог бы последовать примеру сестры и расплатиться с нею, Клеменсией, за это предупреждение, взяв ее в жены; но ежели брак сестры ему не угоден и он хочет этому помешать, пусть поторопится: скрытно и втайне он должен явиться в такой-то вечер и час на такое-то место, где сможет собственными глазами и ушами убедиться в том, о чем сказано в письмах.
С таким поручением лживый гонец отправился в путь. II когда дон Далмао собирался в Кальяри сообщить дону Гильену о нашем уговоре, этот негодяй явился с письмом Клеменсии и, отозвав дона Далмао в сторону, выложил припасенное вранье, да еще сказал, что сам он был очевидцем. Вместе с письмом были переданы записки дона Леонардо; супруг мой прочитал письмо, прочитал первую из записок, еще не решаясь поверить поклепам на мою столь испытанную верность. Разобравшись, однако, в остальных записках, он нашел в них благодарения за явные милости, за подаренные с любовью пустячки и выражения радости утешенной ревности. И тут, подумав о том, что соперник его хорош собою, молод, богат и довольно умен; вспомнив о загадочных и двусмысленных словечках, которыми я в его присутствии намекала иногда дону Леонардо на любовь Клеменсии и которые, видимо, имели совсем другой смысл; поддавшись, наконец, дурному мнению о женщинах, что бытует среди мужчин, он поверил (о, сколь напрасно!) всему — в разлуке ревность вспыхивает мгновенно, все доказательства и залоги верности тотчас забываются, а тогда уж, как говорится, кто вскочил на коня, тот потерял разум.
Дону Далмао в голову не приходило, что Клеменсия, любя его, как она уверяла, могла его обманывать. Правдивость ее слов, казалось ему, подтверждается долгим сроком, который я ему назначила, — иначе зачем было откладывать то, что он, несомненно, заслужил своим терпением, преданностью и страданиями, зачем было томить его, даровав лишь звание супруга без супружеских прав, зачем было убеждать его, что он-де должен поехать договориться с доном Гильеном, испросить согласия на наш брак? Разумеется, лишь затем, чтобы в его отсутствие сочетаться с доном Леонардо!
Теперь посудите сами, друзья, если каждое из этих предположений само по себе может смутить самый рассудительный ум, каково должно быть действие всех сразу? Я же знаю лишь одно: охваченный отчаяньем и нетерпеньем, дон Далмао поспешил сказать нашему патрону, что ему необходимо ехать обратно в деревню, что от этого зависит его жизнь, ибо моя, как ему сообщили, в опасности из-за внезапного недуга, что беседу свою с доном Гильеном ему придется отложить до другого раза. На том он распрощался и, тайно возвратившись с лживым передатчиком дурных вестей в нашу деревню, явился в указанный моей зложелательницей час к нашему дому — на беду мою, ночь была темная, хоть глаза выколи. И вот наступила полночь. Не подозревая о новых гонениях, что воздвигла против меня фортуна, я убирала по просьбе Клеменсии свою горницу — более уединенную, а потому удобную, как сказала моя коварная подруга, для ее нежного свидания — и украшала ее цветами (хотя стояла зима, климат там такой благодатный, что цветы растут круглый год). А тем временем Клеменсия предавала меня, притворяясь, что она — это я, подделывая мой голос и речь; они и так были немного схожи, а приложив старание, она могла убедить любого, кто ее слушал бы и не в таком волнении, как мой супруг. Слова любви лились из ее уст, дон Леонардо отвечал столь же пылко, а дон Далмао слушал и все более убеждался, что весь этот обман — истина. Не стану пересказывать их речи — при мысли о них во мне снова вскипает гнев и жажда мести. Довольно вам знать общий смысл: предательница врала дону Леонардо, будто чары его глаз, изящество стана, обаяние ума так пленили ее, что она готова пойти вопреки воле брата — которому-де обязана почтением, как дочь, и защитой во время бегства с родины, — и, следуя дружеским советам Клеменсии, преодолеть все препятствия, ежели он, Леонардо, поклянется ей в любви, какой заслуживают ее признания. А он, обезумев от счастья, рвался перейти от слов к делу, и, когда она спустилась, чтобы отворить ему дверь, в дом вошли одновременно дон Леонардо и мой разъяренный супруг, один не помня себя от любви, другой — от ревности. Дон Далмао обнажил шпагу, желая убить соперника; так бы и случилось, но помешали мрак сеней и ослепление гнева — удар пришелся мимо. Клеменсия закричала. На ее крик выбежала я, а за мной слуги со свечами. Видя, что дон Далмао намерен повторить удар, а дон Леонардо, защищаясь, хочет напасть, я обхватила своего супруга обеими руками. Тут и челядь, собравшаяся на шум, стала их разнимать: оружие отобрали, и трагедия была предотвращена. Оскорбленный мой друг, очутившись в моих объятьях, наговорил мне столько обидного, что я, страшась его ярости, отпустила его и убежала, спасаясь от занесенной надо мною карающей руки. Он ринулся вслед, вбежал в мою горницу, расшвырял и разбил там все, что попало под руку, — праздничное убранство и цветы лишь подтвердили его подозрения.
Клеменсия выказала притворный гнев, а дон Леонардо истинный, и оба стали говорить, насколько разумней поступил бы дон Далмао, возблагодарив небеса за благо, ниспосланное его сестре, ибо, ничего не зная о нашем происхождении, кроме того, что мы сами сказали, обоим нам хотели оказать честь превыше наших заслуг, сделав меня обладательницей завидного богатства, высокого звания и достойного супруга; что сестра его вольна распоряжаться своим сердцем и за два месяца, а то и больше, могла убедиться, сколько выгод сулит ей подобный союз, а он, дон Далмао, не отец ей, чтобы запрещать, он-де всего лишь идальго-скотовод с Майорки — почему ж он вздумал с таким неслыханным бесчинством противиться велению самого господа, единственного вершителя наших судеб? От всех этих речей дон Далмао окончательно потерял терпение, а заодно и рассудок — не помня себя от горя, он стал буйствовать. Слуги схватили его, сбежавшиеся поселяне обступили кругом. Тогда он громким голосом произнес стихи, чем подтвердил мнение, что поэзия — это ярость; в минуту величайшей ярости оскорбленные его чувства излились в таких стихах:
Убирайтесь вон, невежды!
Где видали вы такое,
Чтоб оставил оскорбленный
Оскорбителей в покое?
Вы мое связали тело,
Но не сможете все вместе
Удержать, мужланы, душу,
Преисполненную мести.
Окрыленная страданьем,
Далеко душа умчится,
Вся пропитанная ядом,
Что в груди моей сочится, —
И обидчиков настигнет
Яд моей обиды жгучей...
Помешать отмщенью, дурни,
Даже не пытайтесь лучше!
Крепнет всякая стихия,
Выбиваясь из-под спуда,
И грознее урагана
Вырывается оттуда.
Разве молнию способны
Пеленой окутать тучи?
Разве бревнами плотины
Удержать поток могучий?
Извергают гром и пламя
Пушек бронзовые жерла.
Где препона, чтобы сердце
Гнев наружу не извергло?!
Больше нечего скрывать мне!
Тайна страсти сокровенной
Опорочена обманом,
Опозорена изменой!
Знайте, жители деревни,
Гор окрестных поселяне,
Как поруган я судьбою!
Слушайте мое признанье!
Дон Далмао — не Мирено —
Прочь от вас на волю рвется;
Та, что звали вы Линардой,
Дионисией зовется.
Рождены не на Майорке,
В Каталонии мы с нею.
Клятву верности взаимной
Принесли мы Гименею.
Но, видать, не угодили
Мы злокозненной фортуне;
Наши клятвы и обеты —
Все, к несчастью, было втуне.
Нам препятствия фортуна
Громоздила в злобе мрачной,
Мы скитались на чужбине,
Был союз отсрочен брачный.
Я минуты вожделенной,
От любви изнемогая,
Ждал покорно, честь девичью
Трепетно оберегая.
И неслыханным глумленьем
Отплатила мне за это
Та, что для меня сияла