приходилось считаться не только Тирсо, но и самому Лопе де Вега. Кое-что стало уже настолько прочно входить в обиход поэтического языка, что отказываться от этого было бы уже неразумным. Дело, однако, не в этих уступках времени. Дело в том, что использованные Тирсо литературные жанры имели совершенно жестко регламентированный, свой, как бы «жанровый» язык. И вот эти-то разноликие языковые пласты неизбежно должны были попасть в книгу Тирсо. Поэтому, читая «Толедские виллы», нужно с осторожностью подходить к тому, что является свойством языка Тирсо и что является жанровым языковым штампом. Последних большинство, Такова сила жанровой закабаленности языка.
Легко заметить, что больше всего языковая индивидуальность Тирсо проявилась, так сказать, в посторонних к использованным жанрам кусках: в суждениях о театре, литературной полемике и других замечаниях, разбросанных по тексту книги, носящих личный характер «от автора». К слову сказать, куски эти особенно ценны, поскольку в той или иной мере они служат материалом автобиографическим. Его мало, и собирать его приходится по крупицам.
«Толедские виллы» принадлежат особому и специфическому жанру, возникшему на скрещении пасторального и любовно-героического повествования, лирики и бытовой новеллы. В известной степени новизна его определяется и свободным включением в него материала, носящего личностный характер. Как таковой, в тирсовском его варианте, он не получил прямых последователей и продолжателей. Другое дело, что ряд завоеваний Тирсо на этом пути был с пользой воспринят не только в Испании, но и в других странах, и прежде всего во Франции, где в тот период влияние испанской литературы было велико.
Обещанной второй части «Толедских вилл» Тирсо не написал. Однако в 1635 году появляется другая его книга под названием «Полезные досуги». Она почти в точности повторяет схему «Толедских вилл». Но содержание ее уже другое: светские комедии заменены священными ауто, любовно-приключенческие повести — житийными повествованиями (св. Теклы, св. Климента и св. Педро Арменгола). Последняя особенно любопытна бытописательной своей стороной. Это повесть о разбойнике, ставшем в конце концов святым и одним из основателей ордена мерсенариев. Как и в «Толедских виллах», началом, организующим материал, является празднество. С той только разницей, что в данном случае поводом для сборища явился мадридский карнавал: три благочестивых семьи собираются «для чтения стихов серьезного содержания, представления религиозных пьес и слушания возвышающих душу церковных легенд». Каждый день делится на две части: утро, когда заслушиваются истории, и вечер, когда разыгрываются «священные ауто». Во все три «дня» книги вводятся стихи, сочиненные Тирсо в разное время по случаю церковных праздников. Книга успеха не имела. Тирсо, как и в случае с «Толедскими виллами», обещал дать вторую ее часть, которую так никогда и не написал.
Явились ли «Полезные досуги» запоздалым раскаянием? Вынужденной попыткой «исправиться»? Это еще одна загадка жизни и творчества таинственнейшего из великих испанских драматургов.
Н. Томашевский
Толедские виллы
Дону Суэро де Киньонес-и-Акунья, кавалеру ордена Сантьяго, пожизненному правителю и старшему знаменщику[7]города Леон, члену государственных советов, владетелю селений Сена и Илиас
Столь велико право Вашей милости на все мои труды, что, пожелай я, неблагодарный, исхитить из Вашей власти эту книжицу, она предъявила бы ко мне иск и, когда б я не посвятил ее Вам, сама припала бы к стопам Вашим, чтобы тем оплатить долги своего родителя, а кстати не упустить многих благ, кои принесет ей покровительство Ваше. Не знаю, положено ли оставлять приемышам большую долю наследства, нежели детям законным, — хотя кое в чем у первых как будто есть преимущество, если верно, что избранное по свободной воле более совершенно, чем созданное по необходимости, ради продолжения рода. Недаром люди худородные издревле утверждают, что была бы их воля выбрать родителей, они бы тогда родились благородными.
По их примеру, «Виллы» мои жаждут скрыть изъяны, унаследованные от родного отца, призвав на помощь отца приемного, и не сомневаюсь, что им перепадет толика славы, почтения и любви, окружающих Вашу милость в столице. С кем здесь ни встретишься, дворянин и простолюдин, богач и бедняк, невежда и ученый, все до небес превозносят Вашу приветливость, учтивость, благородство и прочие качества, дающие право на диплом безупречного вельможи в суматошном сем университете. А вот хулителей не нашлось ни одного — диво дивное в нынешний век, когда у всякого есть глаз подмечать недостатки, но нет языка восхвалять добродетели.
Книга эта удочерена Вашей милостью и разделяет блаженный Ваш жребий. И коль станет она сетовать на злосчастье своего родителя, пусть будет все же благодарна мне за счастье, что я ей уготовил, дав такого патрона, — из уважения к нему люди, быть может, позабудут о моих слабостях. Да хранит господь Вашу милость и ниспошлет во всем удачу по Вашим заслугам и моим мольбам.
Магистр Тирсо де Молина
Доброжелателю
Не знаю, — о мой читатель! — достоин ли ты титула, коим в названии этого пролога я тебя наделила. Если да, поздравь себя с грамотой на владение добродетелью, в наши дни столь редкой и не ходкой. Если же нет, то, прочтя адрес, предоставь мне следовать по назначению — неприлично вскрывать чужие письма, тайна которых охраняется законом из уважения к праву получателя.
Но, быть может, в наш век, неурожайный на доброту, мне так и не удастся встретиться с доброжелателем, коему я адресована. Тогда лучше уж мне остаться нетронутой, и пусть я уподоблюсь затерянному письму, на сочинение которого время потрачено попусту.
Нет, нет, не обижайся, прочти меня. Вообрази, что я адресована так: «Доброжелателю, а буде его не сыщут — злопыхателю; дом клеветы; почтовые расходы — восемь реалов...» Вот ты уже раскрыл меня и, ручаюсь, в душе считаешь себя именно вторым адресатом. Но раз ты сам признал себя злопыхателем, ты предопределил свое дальнейшее поведение. Когда мы замечаем свои недостатки в зеркале самопознания, то стараемся их исправить, не так ли? И если изъяны телесные восполняются париками, накладными буклями, румянами и вставными зубами, то почему бы для изъянов духовных не воспользоваться добродетелями, которые так дешево можно приобрести?
Тот, кто дал мне жизнь, не пожелал оправдывать мои недостатки обычной присказкой, что отдал-де меня в печать по настоянию друзей, — черт бы побрал того, кто ему об этом хоть заикнулся! Только глупец может радоваться, что произвел на свет горбатое дитя, поддавшись уговорам пылких друзей. Говорят, правда, не по-хорошу мил, а по-милу хорош, но о тебе, в списке моих приятелей не состоящем, можно сказать обратное; кто хулит совершенное, тому красавец кажется уродом.
Из моих слов ты, чего доброго, заключишь, что в приступе гордыни я полагаю себя совершенством. Ты не вполне ошибаешься, хотя и не вполне прав. Видишь ли, безмерная спесь — это, конечно, безумие, однако и самоуничижение, ежели оно не пред господом, — малодушие. Вовсе я не считаю себя такой уж образиной и надеюсь, что среди моих современников и я смогу блистать; однако красавицей себя не мню и первого места не домогаюсь. Найдется во мне дурное, найдется и хорошее.
Пред очами твоими я появлюсь нагой, предстану со всеми своими родинками и бородавками. О, если б я могла, как ты (коль ты мужчина), надевать на ночь подусники, завивать кудри, носить нагрудник, плоеный воротник, накладные икры или же (коль ты женщина) волочить шлейф, умягчать руки мазями, румянить щеки, вплетать фальшивую косу да щеголять на высоких каблучках! Тогда бы ты увидел ворону в павлиньих перьях вместо плюгавой китайской моськи. Но такой вышла я из материнского чрева — если можно так назвать воображение, меня зачавшее, и перо, извлекшее на свет божий. В недостатках этих частью повинен мой родитель, частью же — нянька, учившая меня делать первые шаги. Была я белая, да с горя почернела я! Целых восемь месяцев протомилась в типографских пеленках! Здесь-то, как ребенок, отданный на воспитание в деревню, я и набралась дурных манер — ты их тотчас заметишь: невежда-печатник где слово прибавил, а где букву утаил! Да это бы еще не беда, хуже, что он не желал брать меня на воспитание, пока не вытянул у моего папаши деньги вперед, половину цены за мое напечатание, да так и оставил меня в шутовском кафтане — половина шелковая, половина тряпичная. Пришлось искать новых воспитателей, раздобывать новую бумагу, торговаться! Отец у меня один, а дядек двое. Мудрено ли, что, проваландавшись столько времени по чужим домам, я нахваталась всякой всячины, как приютский побирушка.
Не подумай, что я оправдываюсь, чихала я на тебя! Видишь, какой грубиянкой я стала? Но что с бродяжки спрашивать! Так вот, либо ты меня купил и уж потому прочтешь — коль ты свои кровные выложил, теперь бранись сколько хочешь, батюшке моему все равно прибыль; либо же взял почитать у моего хозяина, и тогда, охаяв меня, окажешься неблагодарным, ибо воспользуешься чужим добром, да еще другу испортишь к нему вкус.
С того дня, как покинула лавку, я перешла на службу к покупателю, меня приобретшему; отныне защищать меня обязан уже не родитель мой, а новый хозяин. Отзовешься обо мне дурно, ты и его тем опорочишь и за его доброту отплатишь оскорблением его служанки. Но знай, сколько бы ты ни ярился, автор мой не струсит и не убоится пообещать «Вторую часть» на радость друзьям и на зависть недругам. Могу тебя заверить, она уже начата, и пока идет над ней работа, в печать сданы «Двенадцать комедий», первые из многих, желающих увидеть свет, а всего их за четырнадцать лет было написано три сотни, дабы разогнать тоску и с пользой употребить досуги. Повезет мне или нет, следом за мной выйдут «Двенадцать новелл», да не скраденных с итальянского и не привязанных друг за дружкой как придется, вроде кающихся в процессии, а скрепленных единым сюжетом. Да, много братьев и сестер сулит мне дать мой отец, но я ему отвечу! «Поживем — увидим!»