Четвертая вилла
Подражая нимфе-лавру, Аврора спасалась бегством от дерзкого солнца, которое с улыбкой гналось за нею по хрустальным лугам востока, не столько чтобы настигнуть беглянку, сколько чтобы напиться жемчужными каплями расточаемого ею пота, когда равная ей красою Исабела, королева этого дня, разбудив своих однодневных подданных, предложила им сесть в кареты и отправиться на виллу, назначенную ей во владение. День был праздничный, и дабы Исполнить христианский долг, королева, прежде чем доставить гостей в сей приют веселья, повезла их к красивой новой часовне, которую выстроил у въезда в виллу благочестивый и знатный ее владелец; там они прослушали мессу и провели в молитвах часть утра. Поэтому, когда прибыли на виллу, королева нашла, что уже слишком поздно и до обеда они не успеют посмотреть комедию, которую она приготовила; с согласия всех, представление решили отложить на послеобеденное время, а в оставшиеся до полудня часы развлечься музыкой и танцами.
Вскоре, однако, жара заставила подумать о более спокойных забавах, и гости перешли в тенистый сад, напоминавший Адамов; каменные стены его ограды были скрыты за сплошной завесой из ветвей апельсинных и лимонных деревьев, к которым льнули жасмин, виноград и орешник, — более живописный уголок трудно было вообразить. Здесь Исабела, пригласив гостей сесть на скамьи, сама заняла высокое кресло и приказала, чтобы все по очереди читали стихи, какие кто помнит и на любую тему.
В ушах у всех еще звучали последние слова скорбной песни Лисиды, когда появился одетый паломником дон Далмао со слугами дона Хуана, которых он попросил провести его прямо в сад, чтобы поскорей увидать своего друга. Дон Хуан, узнав гостя, сразу же попросил прервать поэтическую забаву и, поднявшись ему навстречу, сердечными объятьями и словами выразил свою радость. II ежели дон Хуан, всего лишь друг, был так безмерно счастлив, легко вообразить, что почувствовала Дионисия, для которой в доне Далмао была вся ее жизнь. Супруг ее испытал двойную радость, найдя здесь свою нареченную, и поспешил новыми обетами любви утешить ее верное сердце. Теперь уже все знали их историю; сочувствие к любящей паре, а также восхищение умом и красотой доньи Дионисии побудили благородных толедцев принять ее супруга так радушно, словно они были с ним дружны много лет; особенно же горячо приветствовала его увенчанная лаврами Исабела, сказавшая, что теперь-то ее вилла непременно одержит победу над всеми остальными, ибо судьба послала сюда столь дорогого гостя и здесь придет конец тревогам и горестям прекрасной каталонки.
Остаток утра прошел в дружеских беседах и признаниях — все были рады, что враг, он же шурин дона Далмао (чаще всего это бывает одно и то же), не погиб (о чем гость узнал по пути), хотя тяжело ранен, и что причиною, по которой дон Далмао прибыл позже Дионисии, была всего лишь остановка в Мадриде, где он выполнял поручение Марко Антонио, — правда, морской путь, если все благоприятствует плаванью, и так намного короче пути по суше.
Подошел час обеда. звуки радостной и стройной музыки призвали гостей к столу, где изобилие соперничало с искусством поваров и ослепленный роскошью взгляд не Знал, чему отдать предпочтение. После обеда общество развеселила маска, изображавшая хвастливого воина, который со смешными ужимками и гримасами показал остроумные фокусы и забавные приемы фехтования. Затем кое-кто отправился отдохнуть, но таких оказалось немного, ибо как раз в это время начали съезжаться на виллу из города дамы и кабальеро, привлеченные славой комедии и тех, кто в ней должен был играть, — самых молодых и знатных особ из собравшегося на вилле общества; гостей надо было встречать, и ради этого пришлось отказаться от сна.
Тем временем дон Хуан и дон Далмао, Лисида и Дионисия, отделившись от остальных, вели неторопливую беседу о своих делах — благородные хозяева уверяли каталонскую чету, что покамест фортуна их не возвратит из изгнания на родину, им ее заменит Толедо, а дом и состояние дона Хуана и Лисиды будут в полном их распоряжении, так чтобы все четверо владели всем на равных правах. Объятьями и слезами благодарности ответила Дионисия Лисиде на великодушное предложение, а дон Далмао дону Хуану — растроганными словами; за таким дружеским разговором прошло время, которое требуется солнцу на его странствие по нашему полушарию, и когда оно уже клонилось к закату, всех четверых позвали в сад, — на том же месте, где происходил обед, должно было начаться представление комедии еще засветло, чтобы гости из Толедо успели вернуться домой. Все уже сидели по местам, и цветы, глядя на лица красавиц, пытались заимствовать частицу их прелести; когда же уселись Лисида, дон Хуан и двое их друзей, на подмостки вышли певцы, знаменитые своими голосами и искусством, а после них дон Мельчор прочитал «Лоа» — его умелое чтение и содержавшиеся в «Лоа» похвалы красоте присутствующих дам вызвали похвалы ответные. Затем гостей развлекли быстрой, изящной и благопристойной пляской, после которой началось представление славной комедии под названием «Какими должны быть друзья».
Совершенство и живость игры актеров, роскошь костюмов и занимательность комедии, которая уже успела снискать славу во всей Испании, привели зрителей в восторг, и они нашли в ней один лишь изъян — слишком быстро она закончилась.
— С какой приятностью для ума проходят два часа, — сказал дон Мельчор, — когда комедия превосходна.
— И какая пытка для души на три, а то и на все тридцать часов, — заметил дон Гарсиа, — когда комедия дурна.
— Вы совершенно правы, — молвил дон Мельчор, — и, по-моему, различие меж этими двумя противоположным» видами комедии точно такое же, какое находит мудрец между беседой с глупцом и с умным человеком; одна доставляет удовольствие и пользу, другая — скуку и терзания.
— Немало комедий, по сути своей превосходных, — сказал дон Алехо, — прослыли нелепыми и отвратительными лишь потому, что их портили дрянные актеры неумелой игрой, неудачными костюмами или тем, что не годились для своих ролей; но когда такие комедии попадают в иные руки, к актерам более добросовестным или талантливым, они с лихвой восстанавливают утерянную репутацию.
— Да, подобные бедствия пришлось испытать и «Стыдливому во дворце», — сказал дон Хуан. — Ведь в столице этой комедии не удалось попасть в лучший театр и к лучшему актеру наших дней, как она того заслуживала, — незадачливый исполнитель и роли не знал, и по возрасту своему никак не мог изобразить стыдливость и наивную робость, которые в делах любви свойственны юности. Но впоследствии другие труппы (а лишь немногие ее не ставили) вернули этой комедии славу одной из лучших в наше время.
— На мой взгляд, — сказал дон Мельчор, — существуют три причины, которые все вместе либо каждая порознь могут повредить делу, отнюдь этого не заслуживающему.
Первая — это бездарность порта, не сумевшего создать интригу или начинившего текст нелепостями столь неудобоваримыми, что в желудке колики начинаются и зрители, корчась от боли, выражают возмущение свистом и бранью. Знаю я одного такого, из самых тучных, но не самых достойных, который в комедии, написанной на испанском языке, — на сюжет из «Flos Sanctorum»[125], изображающий жизнь одного из израильских судей, — умудрился среди пророчеств, изрекаемых, уж не помню кому, пастухом-грасиосо[126], вставить слова: «И поднесут ему тюрбан великого Суфия»[127]. Придумать такую чепуху! Чтобы пастух пророчествовал о суфиях, которые, появились в Персии только через тысячу с лишком лет после рождения Христа!
— И чернь, конечно, с хохотом и ликованьем проглотила, — заметил дон Бела, — этот тюрбан, которым угостил ее виршеплет.
— Такие мелочи отлично вмещаются в китовом брюхе простонародья, — отвечал дон Мельчор. — Называют ведь бумажного дракона «шапкоглот», — почему ж вы полагаете, что чернь не может глотать тюрбаны?
— Я бы такому поэту, когда он умрет, — вмешался дон Гарсиа, — повесил тюрбан над его могилой, на манер кардинальской шапки, и возвел бы его в звание болвана, да не простого, а с кисточкой![128]
— Вторая причина, — продолжал дон Мельчор, — это когда комедию губит несоответствие актера и его роли. Разве можно спокойно смотреть, даже в самой прекрасной комедии, на то, как даму, которую сочинитель, не жалея трудов, изобразил молодой, красивой и вдобавок такой стройной, что она, переодевшись мужчиной, пленяет и очаровывает самую капризную из придворных красавиц, — как эту даму играет адская образина, гора мяса, древней, чем поместье в Монтанье[129], морщинистей, чем кочан капусты, и как та, другая, влюбившись в нее, говорит: «Ах, мой красавчик, дон Хилито! Как хорош, как статен, ну, прямо крошка Амур!»
— В этом случае, — сказал дон Лоренсо, — следовало бы наказать за праздность гнилые огурцы со свалок, ежели они не сумеют вогнать уродину в краску, раз уж стыдливость Этого не сделала.
— А как бы вы поступили, — продолжал дон Мельчор, — если б увидели, что инфанта влюбляется в толстяка, лысого и брюхатого, как Веспасиан, и говорит ему слова более нежные, чем ольмедская репа?
— Я выпарил бы его в перегонном кубе, — отвечал дон Лоренсо, — да надел бы на него парик, чтобы он больше подходил для этой роли!
— А если такой вот актер, — опять спросил дон Мельчор, — играет полководца и, появившись в костюме Гомеса Ариаса, идет на штурм крепости, взбирается на виду у всех по лестнице, и вы видите, что шпага у него без ножен, а ноги обуты в шлепанцы?
— Я заставил бы его съесть эти шлепанцы в вареном виде, — ответил дон Лоренсо, — как некогда один дворянин своего сапожника!
— Но самое несносное, — продолжал дон Мельчор, — это слышать, как актеры ежеминутно спотыкаются и увечат стихи, которые при искусном чтении удостоились бы высших похвал.