Пускай все остальные не понимали, но Миша понял сразу. После Игнатьевского Ковригин осознал, кто на самом деле достоин почета и уважения. Это нормально.
После лекции за Викторией Павловной зашел Альберт и удивленно уставился на Мишу, который складывал в папку зеленые брошюрки, которые получил от Виктора. Ковригин стоял рядом и ждал. Миша слегка кивнул Альберту в знак приветствия и, намеренно сделав неловкое движение, задел свою папочку с тетрадками, уронив ее на пол. Ковригин с удивительной для его размеров прытью бросился на пол и начал лихорадочно запихивать Мишины принадлежности на место. Тихий голос Альберта произнес:
– Асин, а вам-то это зачем? Выкиньте эту гадость.
– Да откуда вы знаете, что это гадость? По-моему, вполне себе познавательная литература… – с вызовом парировал Миша. Лучше бы Альберт заметил, как Ковригин согнулся в три погибели, собирая Мишины вещи.
– К сожалению, знаю, – ответил Альберт. Он в темноте и на ощупь узнал бы эти брошюрки, переводом которых занимался в Америке. – Подобного рода литература может исковеркать вам всю жизнь.
Миша не услышал. Ему срочно нужно было написать ректору заявление о свободном посещении.
17
Альберт помрачнел. Он слишком хорошо помнил, как тянулось время, когда он лежал в американском госпитале. Нелепая случайность произошла на пустой дороге, когда Альберта отправили в рабочую командировку. Он пришел в сознание на больничной койке и сразу же попросил доктора сообщить в «Высшую лигу», что Альберт не пропал, не потерялся и очень просит забрать его из больницы.
Каждый день он с надеждой смотрел на доктора, ожидая, когда тот скажет: «За вами пришли». Тянулись дни. Медленно и однообразно – но ни один из верных улыбчивых друзей из «Высшей лиги», с которыми он одинаково мыслил, одинаково воспринимал действительность и даже одинаково двигался, не появился в палате изувеченного Альберта. К концу первой недели Альберт почти перестал разговаривать. Он целыми днями лежал, упершись взглядом в белый потолок, и желал только, чтобы рано или поздно кто-то из лиги узнал об аварии и навестил его в больнице.
Когда дежурный доктор передал Альберту конверт, он не поверил своему счастью. Они нашли его, беспокоятся о нем и скоро его заберут. Доктор сообщил, что письмо принесла милая девушка с голубыми глазами, она очень спешила и отказалась посетить «своего приятеля». Альберт достал из конверта сложенный листок, на котором было написано всего два предложения. «С нетерпением ждем твоего возвращения. Хотя бы за тем, чтобы передать тебе письма твоей матери и твои часы».
Его квартирная хозяйка не могла так просто отдать его личные вещи незнакомым людям. Значит, ее заставили. И, конечно, прочитали письма. Хотя в маминых посланиях достаточно прочитать и один абзац…
Все встало на свои места. Он понял, что верные друзья сочли его недостаточно лояльным, слишком независимым и потенциально опасным. Они следили за каждым его шагом и словом. Они же и подстроили командировку в пустыню, а следом – аварию. Единственное, что пошло не по плану, – Альберт остался жив. Теперь даже призрачная дорожка к прошлой жизни, которую он не собирался использовать, изничтожена в пыль. Неудачная попытка избавиться от изгоя сделала его опасным спутником любого человека, который окажется рядом с ним. От безысходности и тоски Альберта накрыла дикая головная боль, которую доктор принял за последствия черепно-мозговой травмы.
На следующий день на соседнюю кровать поместили неподвижное тело, которое пока еще могло говорить. У тела работала только голова. Круглая, стриженная почти наголо, голова вертелась туда-сюда и произносила смешные фразы. Голова, например, могла сказать медсестре:
– Я хочу гулять. – И медсестра с готовностью вывозила туловище вместе с головой на балкон.
Или голова просила поесть. И, кося огромными черными глазами на ложку, с удовольствием втягивала пухлым ртом жидкую кашу. Еще голова любила слушать, когда ей читали или пели. Тогда она улыбалась до самых ушей. Кстати, зубы у головы были безупречные – ровные, крупные и белые. К голове приходили две женщины: мама и сестра. Две большие, светловолосые, красивые женщины смеялись, целовали и обнимали голову и говорили, что будут любить Филиппа еще больше, только пусть он живет. Мама Филиппа подолгу смотрела на спящего сына и улыбалась. Однажды, поймав на себе тоскливый взгляд Альберта, она просто сказала:
– Знаешь, чем хороша самая большая беда? Все, что бывает после, – всегда лучше.
Альберт рассказал ей всю свою жизнь. Когда он закончил, сестра Филиппа сказала:
– Тебе надо ехать к маме.
Она пошепталась с матерью, попросила телефон квартирной хозяйки и ушла.
Когда стемнело, девушка появилась в палате, прижала палец к губам и помогла Альберту перелезть через балкон.
– Вон там тебя ждут. – Она показала на темный джип с работающим двигателем. – Там, – она кивнула на главный вход, – тоже тебя ждут. Два таких приятных крупных парня выясняют, где твоя палата. Так что поторопись.
За рулем старенького «Чероке» сидела квартирная хозяйка Альберта. Пока она везла его в аэропорт, он узнал, что, оказывается, можно помочь квартиросъемщику за то, что он хорошо относился к двум бестолковым биглям, которых хозяйка очень любила.
Мама встретила его с улыбкой: «Ну, на этот раз ты не лоханулся». Альберт уже понял, что Оксана Яковлевна умела говорить о любви только такими словами. И еще она сказала: «Не трать нервы. Пусть только сунутся!»
Странно, но маленькая и хрупкая Вика сказала то же самое, когда Альберт попытался объяснить, что жить без нее не может, а с ней – тем более. Она рассмеялась.
Сама Виктория Павловна ненавидела сектантов едва ли не больше, чем Альберт. Она использовала все возможности, чтобы оторвать от «духовного роста» тех, кто еще мог оторваться. «Сект-про-свет» назывался ее сайт, куда она выкладывала откровения бывших сектантов, контакты грамотных психотерапевтов и даже адреса волонтеров, у которых оставленные без средств к существованию братья с сестрами могли перевести дух. Она бы сделала больше, но не знала как.
Альберт и Вика вышли из университета, собираясь посидеть в кафе неподалеку. Возле проходной тревожно мигала маяками полицейская машина. Два дюжих служителя закона проволокли мимо Альберта с Викой расслабленное тело Растамана. Альберт хотел вступиться за вечного студента, но тот, укуренный в хлам после поминальной церемонии, находился в своем мире:
– Я не уйду с этого места, пока не добьюсь законодательного одобрения свободы марихуане! Это просто трава! Лечебная трава! А ее закошмарили, как будто это белладонна! Она же марихуана, – любовно произнес Растаман, роняя голову на плечо полицейского.
18
Ковригин плелся за Мишей, отставая на полшага и приноравливаясь к его походке. Миша быстро привык к сопровождению Алекса и даже иногда вовлекал его в беседу.
– Прямо дворец возводят, – прокомментировал Миша, проходя мимо стройки на месте бывшего Дома детского творчества.
– Разве это дворец… – отстраненно ответил Ковригин. – Вот твоя вечеринка была во дворце! Этот друг твой, Виктор… Где я мог его видеть?
– Да где угодно. Почему-то все говорят, что они встречались с Виктором, но не помнят где. Я вот прекрасно помню.
Преимущества Ковригина как сопровождающего лица были очевидны: Алекс не произносил ни единого слова, если его не спрашивали, всегда оказывался в зоне доступа, когда был нужен, и никогда не мозолил глаза без необходимости. Он будто был и одновременно будто его и не было.
Когда в очередной раз они с Ковригиным дошли до подъезда, Мишу вдруг осенила шальная мысль. Интересно, как запоют эти наседки, когда увидят, что сам Ковригин несет Мишину папку…
Благодаря острому языку Софочки в семье сложилась весьма определенная репутация Алексея Ковригина: русофоб, поклонник иностранщины, пижон с рабоче-крестьянской родословной. Конформист Бергауз согласился со всеми определениями, но от себя добавил: возможно, у парня есть причины такой радикальной политики по отношению к окружающему миру. Лаура считала, что человека надо судить по поступкам.
Леха Ковригин не был никаким русофобом. Его отец всю жизнь работал проходчиком на шахте, спускался в забой и долбил гору изнутри, чтобы заложить взрывчатку. В детстве Алеша хотел быть таким, как папа. Отец называл себя первопроходцем и обладал недюжинной силой, буквально пятерней поднимая Алешу до потолка, как невесомую пушинку. Глаза у отца всегда были подведены черной въевшейся угольной пылью и казались очень-очень голубыми и искристыми. Папа говорил: «В проходчики не каждого возьмут. Слабакам у нас не место. Ни одной проблемы со здоровьем быть не должно – ни с мотором, ни с фарами!» Так он называл сердце и глаза и сам же смеялся над своими нехитрыми шутками. В сорок лет отец вышел на пенсию по инвалидности: ни мотор, ни фары не работали как положено. Угольная подводка стерлась, а ярко-голубые глаза превратились в обыкновенные серые, печальные, плохо видящие органы зрения пожилого усталого человека. Правда, папа по-прежнему шутил и смеялся, но Леше его шутки теперь казались вымученными и ни капли не смешными. Теперь главным добытчиком в семье стала мама. После смены нянечки в детском саду она оставалась убираться за полставки. Она еще просила, чтобы ее взяли сторожем, но директор, посмеиваясь, отказал: «Спать, Ковригина, будешь дома безвозмездно!» Родители Ковригина из счастливой красивой пары превратились в двух унылых замученных стариков. Правда, такими их видел повзрослевший сын. Сами родичи чему-то радовались. Они шутили, смеялись, обнимались и строили планы на завтра. Планы эти казались Леше суетливыми, никчемными и даже постыдными. Сейчас главным стремлением его жизни стало не быть таким, как папа.
Алексею нравилось все красивое и фирменное. Глянцевые журналы, дорогие машины и западное кино завораживали Ковригина. Документальный фильм об американской шахтерской семье красочно и достоверно нарисовал мечту Алексея. Жить нужно там, где даже работяги имеют собственные уютные дома, красивых верных жен-домохозяек и стабильный доход.