путатский статус поступков и даже слухов о подобных поступках. Этим Петухов похвастаться не мог. Полет из окна враги ему не простят.
Прочие опции трудоустройства были менее выгодными, но имели право на жизнь. Идеологический сектор, состоящий из политологов, аналитиков и прочих инженеров-строителей общественного мнения, постоянно испытывал кадровый дефицит из-за большой текучки. В идеологи набирали актеров-неудачников и провалившихся абитуриентов театральных вузов. Главное требование к конкурсантам – полное отсутствие стыда и совести, умение привлекать к себе внимание, уверенно нести любую околесицу, врать не краснея, выколачивать гонорары и торговаться до победного конца. Петухов был недостаточно артистичен для работы в этом конструкторском бюро.
В пресс-секретари он тем более не годился. Их готовят особым образом, развивая тупость и изворотливость, а потом выдают боссам как уставную амуницию. В кулуарах ехидные толераны называли стажеров «псакины дети». Опытный лектор Виталик не был уверен, что лучше: птица невысокого полета или «псакин сын».
Оставался тролльчатник. В стационарный тролльчатник на втором этаже Толераниума Виталику попасть не светило. Там творческая мастерская. Большие проекты: «Разгневанные матери», «Обманутые дольщики», «Жертвы реновации», «Молодость на века»… Все перспективные идеи давным-давно придуманы не им, и хорошие места давно заняты.
Толстый троллинг отпадал сразу. Во-первых, небезопасно. Во-вторых, трудоемко: надо придумывать наглое вранье и выдавать его за чистую правду. Подтверждения и основания тоже надо придумывать. А как нормальному человеку внедрить мысль о том, что с 32 октября отменят пенсии, бесплатную медицину, запретят рожать тем, у кого нет большой квартиры… Это не для Виталика. Любой айтишник его превзойдет с первого нажатия на клавишу. К тому же айтишники и блогеры сидят дома и работают сдельно. Ему, Виталику, дома работать невозможно. Дети все время орут, а скандальная жена во все сует свой нос.
Единственное место, куда охотно брали толеранов на престижную работу, – секта «Вечный зов», но там в ходу были побои и телесные наказания. Этого Петухову больше не хотелось. Придется остаться в должности опытного лектора, но теперь он будет умнее: застрахует все части тела на всякий случай и станет дожидаться своего часа. Какие тяжелые времена настали!
Декабрь
36
– Придешь на вечеринку с ночевкой? – решительно спросила Юля Вовку Кирпичникова, столкнувшись с ним в раздевалке. Она решила дать ему самый последний шанс, объяснив свои намерения доступным для него языком.
– А куда? – оживился Кирпичников.
– Ко мне домой, – промурлыкала она и накинула на плечи легкую белоснежную шубку.
– А кто там будет?
– Ты и я, – многозначительно произнесла Юленька и одарила его обворожительной улыбкой.
– Не… так не пойдет. Меня не будет… – Он замотал головой и отвел в сторону взгляд.
– Кирпичников, – зазывно прошептала она, удерживая его за пуговицу рубашки. – Ты не понял, я тебя в постель свою зову.
– Что ж тут не понять, понял. Но не-е-е… не дело это.
– Какое еще дело? – опешила Юля. – Я тебя не на «дело» приглашаю! Я тебе что, не нравлюсь?
– Скажешь тоже, ты всем нравишься… – Он теребил в руках видавшую виды куртку, которую носил с первого курса. – Только… Не знаю, как тебе объяснить… – Он мялся и никак не мог выдавить из себя нужные слова. – Только неправильно это.
Он никак не мог попасть рукой в рукав облезлой куртки.
– Кирпичников, опомнись! ЭТО уже было. Согласна, что неправильно. Так давай сделаем правильно! Или ты в монастырь собрался?
– Не, кто ж меня возьмет, – с тоской протянул он. – Несдержанный я. Я ж на баб смотреть спокойно не могу… Слаб я… на баб.
У Юли мурашки по коже пробежали при упоминании о «слабости». Кирпичников продолжал подбирать слова:
– Вот и с тобой не сдержался. Так один раз – вроде как ошибся. Продолжать дальше этот срам никуда не годится! Там страсть порочная была и похоть.
– Знаешь, Кирпичников, страсть – это и есть преддверие любви.
Юля начинала злиться. Принципиальный в своей деревенской сексуальной политике Кирпичников был непробиваем.
– Ты про Игнатьевский лучше не вспоминай. – Кирпичников вдруг посерьезнел и понизил голос почти до шепота. – Там все поганое. Видела, как там людей корежило, а кого-то и до сих пор не отпускает. Там место гиблое, это я тебе точно говорю. Все как в последний раз: жрали, подыхали от тоски, продавали самое дорогое за деньги… Леха Ковригин – видела, каким стал? А Черепанова вообще решила, что тебя убила и в тебя же и превратилась… Вот и нас затянуло в этот беспредел…
– Ты о чем, Кирпичников? Я же тебя не в Игнатьевский приглашаю, а в свою квартиру. Под одеялом тебе точно нечего бояться. Я не страшная.
– Да при чем тут ты? На кой мы с тобой друг другу сдались? Что нас связывает, кроме безобразия? Переспать разок – это плохо, но все ж лучше, чем длительное распутство. Так что не в тебе дело. Нельзя мне в отношения вступать. Я жениться должен.
– Что? – не поняла Юленька.
– Невеста, говорю, у меня есть.
– А, это ты так верность хранишь? – поддела собеседника Юля.
– Да куда там… Изменяю, но разово. А в отношения ни-ни, хоть я и мужик… А тебе поберечь себя надо.
Юленька растерялась. Это точно с ней происходит? Она стоит перед жалкой деревенщиной, выпрашивает секса и выслушивает средневековые морали? «Распутство», «срам», «гиблое место» – что это?
– То есть ты не придешь? – растерянно переспросила Юля.
– Не-а. Сказал же – нет.
Юленька отказывалась верить своим ушам. С ней только что отказался лечь в постель какой-то Кирпичников.
– Не обижайся, – ободрил ее Кирпичников. – Ты себе найдешь кого-нибудь и замуж выйдешь. Ты – симпатичная.
– Что? – задохнулась Павлова. – Что ты сказал? Сим-па-тич-ная?
– Конечно, – живо подхватил Кирпичников. – Мордашка хорошенькая, волосы красивые, зубы белые… Очень даже ничего…
Так Юлю еще никто не оскорблял. Симпатичная?! Белые зубы?! Мордашка?! Это было гораздо хуже, чем отказ заняться с ней сексом. Он вызывал в ней жгучий, неведомый ранее, умопомрачительный похотливый голод.
– Извини, если что не так! Молодец, что не злишься. Ну, бывай, – произнес он и, застегнув куртку, выскользнул из вестибюля на улицу.
Юля осталась стоять в своей белой шубке с полным ощущением, что на нее только что вылили ведро с помоями.
Перед Новым годом междоусобная война в информационном отделе Толераниума обострилась. В праздничный эфир хотели залезть все и готовы были платить за него по немилосердному праздничному тарифу.
Борьба за место в телевизоре была перманентной, она открыто и тайно велась между всеми отделами, подотделами и даже подразделениями подотделов. Чтобы на сладкие места не претендовали все подряд, была выделена привилегированная каста ведущих – тревожных аналитиков и специально для них «Тревожный отдел». Главным был назначен Вениамин Доре – бывший солист Венецкого театра оперетты. Лучшей кандидатуры на эту должность и быть не могло. Веня обладал зычным драматическим баритоном и великолепно владел тревожной мимикой. К тому же соответствовал должности с точки зрения истероидного характера и депрессивного настроя в целом.
После закрытия театра оперетты Вениамин Доре устроился на телевидение. Он редактировал тексты прогнозов погоды, а потом озвучивал их. Именно он ввел в обиход новые погодные характеристики. Кратковременный дождь в его трактовке превращался в «небывалый тропический ливень», затруднения на дорогах – в «транспортный коллапс», холод и жара – в «аномальные отклонения температуры». Вениамин не сходил с экранов телевизора, кочуя из передачи в передачу и пугая зрителей. Веню заметили и пригласили на высокую ставку в НКО после репортажа про озеленение детской площадки. От Вениного неблагоприятного прогноза на глазах у публики завяли саженцы радужной сосны, над выведением которой селекционеры трудились одиннадцать лет.
На телевидении Доре остался советником. С его легкой руки на каждом канале начали объявлять свой собственный прогноз погоды. С появлением Толераниума Вениамин занял достойное место главного тревожного аналитика. Пугать народ ему надоело, он решил сеять ужас и наводить панику. «Мы на краю пропасти», – вещал Веня о состоянии отечественной экономики – и ведущие банкиры срочно пересчитывали ставку рефинансирования. «Общество на грани гибели», – весомо произносил он при обсуждении демографических проблем. И коммерческие клиники срочно заказывали новейшие криокамеры для заморозки яйцеклеток, сперматозоидов да и целых эмбрионов.
«Мы – у последней черты», – заверял Веня экологов, и бумажные носители в срочном порядке переводились в цифровой формат.
По большому счету Вениамин использовал только эти речевые конструкции, но благодаря виртуозному владению голосом он творил настоящие чудеса.
На фоне предпраздничного разброда у Вени случилась страшная беда. Он охрип.
Еще утром его характерный звучный голос громыхал в коридорах Толераниума, а ближе к вечеру утратил глубину и краску, а потом и вовсе превратился в шепот. Правда, привычная театральная мимика у Вени сохранилась, но сочетание интимного шепота с гипертрофированными кривляниями лица вызывало смех или жалость. Потеря голоса наносила Вене огромный ущерб, поскольку именно голос являлся его рабочим инструментом.
Только один толеран мог составить Вене конкуренцию. Мерзкий вертлявый Костя Беликов с отвратительным визгливым альтино, содравший у Вени прием убеждения, но чуть изменивший стратегию. Веня предупреждал, а Костя спасал.
«Только безотлагательные реформы спасут нашу страну», – заверял Костя, откликаясь на любое событие в стране и за рубежом. Любое событие от засухи в Урюпинске до землетрясения в Индонезии являлось лишним свидетельством того, что для спасения России необходимы срочные реформы по западному образцу.