Мила Потапова стала героиней новогоднего сюжета заслуженно. Она пришла работать в Толераниум в день открытия. Девушка была мужиковата, полновата и негигиенична. В то же время – правдива, открыта и решительна. После нескольких лет тесного союза Милу бросила подруга. Находиться в статусе сожительницы подруга Милы считала унизительным и поставила вопрос ребром: или они вступают в законный брак, или она выходит замуж за массажиста Степана. По закону не было ни единой возможности стать легальной супружеской парой, в которой муж – женщина и жена – она же.
Мила расстроилась и разгневалась. В принципе, они могли уехать за рубеж в качестве сексуальных беженцев, получить там половое убежище и узаконить свои отношения, но Мила работала борцом с режимом, а за рубежом ей пришлось бы распрощаться с любимой профессией. Пара-тройка злобных интервью в год не смогут прокормить семью. Искать работу не по специальности в чужой стране – об этом страшно было даже подумать. Мила решилась на крайние меры. Выступая глашатаем обиженных законом недетопроизводных пар, Мила Потапова объявила голодовку.
Она голодала, требуя легализовать однополые браки, и грозилась продолжать голодовку до победного конца. Самоотверженная Мила страдала за себя, за подругу, а также за всех граждан, ущемленных в правах на свободу полоизъявления. Изможденная голодом, Мила теряла силы и уже не могла выходить из дома. К ее подъезду на Петровской площади стекалась прогрессивная общественность и устраивала акции под окнами квартиры, расположенной на первом этаже. Мила приветствовала своих сторонников и благодарила за поддержку, стоя у окна и опираясь на подоконник. Время шло, власти безмолвствовали, а равнодушные обыватели не проявляли никакого интереса к страданиям голодающей. Видные общественные деятели с экранов телевизоров ежедневно клеймили режим и обращались к Миле с пламенными призывами прекратить голодовку. «Ради жизни на Земле». Мила не сдавалась. Врачи били тревогу, предупреждая о тяжких последствиях и голодных обмороках политической мученицы. СМИ ежедневно сообщали об ухудшении здоровья Милы Потаповой. С каждого забора, из каждой подворотни неотступный образ заплывшей жиром самоотверженной героини с печальным и требовательным взором призывал к гражданской солидарности. Жители города ехидно шутили, что голодающая затворница пухнет с голоду. Коллеги тайком передали голодающей большую черную шаль, в которую она теперь куталась, подходя к окну. Шаль скрывала лишний вес и придавала облику скорбный вид.
Благотворительный аукцион в поддержку голодающей принес сущие гроши. Оппозиционеры пустили в ход тяжелую артиллерию.
Из престижной частной школы на место страдания Милы Потаповой пригнали группу первоклашек. Они выстроились шеренгой под окнами голодающей и ждали сигнала от классной руководительницы, чтобы вовремя развернуть транспарант с воззванием «Мила, кушай». Неожиданно от первоклассников отделился румяный мальчик, у которого в руках оказалась небольшая корзина с торчащими из нее колбасными палками. Мальчик подбежал к окну и, дотянувшись до подоконника, пристроил на него корзину так, чтобы была видна надпись: «Шустрофф».
– Это вам мой папа просил передать, – скороговоркой проговорил посыльный и вернулся в строй. По отмашке первоклассники развернули транспарант, на котором крупным шрифтом поместился слоган: «Сардельки “Мила”» – для сердца мило! Шустрофф». Первоклассники стройно заголосили: «Мила, кушай! Мила, кушай! Мила, кушай…» Акция транслировалась по центральным каналам и на рекламных экранах города в прямом эфире.
Мила посылала воздушные поцелуи и пыталась прикрыть шалью объеденную глазами колбасную посылку. Захлебываясь слюной, Мила кричала, что выстоит и добьется цели. Иначе грош цена нашей демократии и свободе!
Либералы объявили предприимчивого фабриканта Шустрова врагом демократических преобразований, а его рекламную акцию – вероломной диверсией с использованием детского труда.
Шел 177-й день Милиной голодовки.
Софочка не сомневалась, что Миша явится к новогоднему столу. В приподнятом настроении после театра она с помощью Аркадия Моисеевича накрыла стол. К бою курантов Миша не явился. Не пришел и в половину первого. Софочка возмущенно недоумевала. Всему есть предел. Дети могут демонстрировать свое взросление, но есть святые вещи, которые самые отъявленные подонки себе не позволяют. Бергауз успокаивал: «Миша не такой. Он просто доказывает свою независимость и самостоятельность». Софочка отправила Бергауза спать. Ей стало тревожно. Да, она слишком переключилась на свои личные заботы, не баловала сына вниманием в последнее время, не очень старалась преодолеть этот непробиваемый барьер, который Миша выстраивал с непреодолимым упорством. Она вспомнила, как без спроса отдала соседке щенка, которого Миша зачем-то притащил домой в коробке. Софочка поняла, что упустила что-то важное, когда не расспросила сына о причинах его избиения. Время шло – Миша не приходил и не отвечал на мобильный. Воображение беспощадно предлагало картинки с изувеченным сыном, валяющимся без помощи на окровавленном снегу. Софочка с нарастающим волнением слушала невнятные ответы диспетчеров «Скорой» и дежурных по отделениям полиции и после каждого «не поступал» облегченно вздыхала. Около четырех утра Софочке самой позвонили из районного отделения. За несколько секунд Софья Леонидовна заново прожила жизнь, извинилась перед всеми, кого мало-мальски обидела, помолилась множеству богов, которых знала, пообещала раздать бедным драгоценности и выбросить старье на помойку, если Миша жив. Найденный окоченевший труп темноволосого худого молодого мужчины требовал опознания, но уже в процессе звонка при мужчине обнаружили паспорт и суетливо извинились перед Софочкой за доставленное беспокойство. После «беспокойства» Софочка поняла, что ей нужно прилечь.
Проснувшись, Миша понял, что проспал наступление Нового года. Ничего страшного, пускай знают: теперь ему плевать на семейные праздники. Вряд ли новоиспеченная супружеская парочка дожидается его прихода. И уж точно их не интересует, чем вызвано его отсутствие.
Миша был прав наполовину. Войдя домой, Бергауза он не увидел, а мама снова встретила Мишу лежа на диване. Миша хотел пройти к себе не останавливаясь, как мимо пустого места – он всегда так делал в последнее время, но она вела себя как-то странно. Увидев Мишу, она слабо улыбнулась, ее лицо просветлело и озарилось каким-то теплым, сияющим, счастливым взглядом. Она пыталась что-то сказать, но не могла, ее губы шевелились, не издавая ни звука. Она кашлянула, потом еще раз – и зашлась в приступе на несколько секунд. С видимым усилием Софочка протянула руку к соломенной корзинке с лекарствами, которая стояла чуть дальше, чем остановилась кисть руки. Миша не двинулся с места. Софья Леонидовна, не избавившись от удушья, приставила руки к груди и сжала пальцы до синевы. Она прикрыла глаза. Миша сделал шаг к корзинке и наклонился. Он внимательно смотрел на маму. Как тогда, когда пришел и застал ее спящей. Ее лицо было очень близко. Так близко, что он мог зубами положить ей в рот таблетку. Вдруг Софочка открыла глаза, и Миша отпрянул. Она смотрела на него, а он, зная, чего она ожидает, медленно отодвинул корзинку с лекарствами. Два впрыска противоастматического, таблетка нитроглицерина – и все будет как раньше… Он не хочет, чтобы было как раньше. Мама, кажется, заметила движение Миши. Ее взгляд затуманился, она с трудом сдерживала кашель и все сильнее сжимала пальцы. В одно мгновение, поняв, что означает Мишина манипуляция с корзиной, Софочка как-то успокоилась. Ее лицо превратилось в страшную уничтожающую презрительную маску, а глаза излучали такую ненависть и омерзение, что Миша не выдержал взгляда и отошел на два шага назад. Он вспомнил, что точно так же на него смотрела Лаура, когда избивала его до полусмерти. Мама прикрыла свои страшные глаза, несколько раз вздрогнула, вдруг расслабила руки и расслабилась сама, будто освободившись от невыносимой боли. Ее лицо стало спокойным и умиротворенным. Миша сделал шаг в ее сторону. В этот момент Софочкины глаза открылись, и Миша замер. Он стоял так близко, что смог расслышать, как мама еле слышно прошептала:
– Где Миша?..
Миша даже не понял, показалось ему или она действительно произнесла эти слова. Он все смотрел и смотрел на нее холодными пустыми глазами. Изо рта Софьи Леонидовны тонкой струйкой потекла белая пенистая жидкость.
Миша опустился на стул. Он не верил, что все происходит наяву. Он вспомнил, как в детстве ему снился один и тот же сон, который был самым страшным кошмаром его жизни. В его сне мама умирала. Миша испытывал такой испуг, которого в реальности испытать невозможно. Страх, доходящий до физической боли. Мишенька задыхался от горя, отчаянно страдал, с этим страданием просыпался и, осознав, что мама жива, ликовал. Как же он ее раньше любил! И вот теперь, когда его мама без признаков жизни лежит на диване, он не испытывает ни отчаяния, ни страха – просто смотрит на ее неподвижное тело, застывшее в какой-то странной позе, и понимает, что в смерти матери нет ничего значимого, тем более величественного.
Все выглядело буднично, незначительно, как и вся мамина жизнь, потраченная на приготовление супчиков и омлетиков, на бытовые мелочи и ничтожные разговоры. Смерть ее оказалась такой же нелепой, какой была вся жизнь. Никаких масштабных целей – лишь мелочные пустые хлопоты и суета. Софочка, конечно, заботилась о нем, растила, воспитывала, но ведь и он – прекрасный сын, который доставлял много радости и давал повод гордиться. Она сама определила ему жизненное пространство, пригодное разве что для постельного клопа. Это раньше он не представлял себе жизни без мамы. Теперь все стало по-другому. Он справится. Питается он в основном в ресторане, в общении отпала всякая необходимость… Немного беспокоили предстоящие хлопоты, связанные с похоронами и поминками. Но со вчерашнего дня у нее есть муж…
Миша встал, подошел к Софочке, пригладил ее растрепавшиеся волосы и, в последний раз посмотрев на ее лицо, позвонил в «Скорую». Затем он отправился будить Бергауза. Этот точно справится с формальностями в лучшем виде. И, кстати, сообщит Лауре. Вместе они прекрасно все организуют и без него.