На третьей странице появляется Гэндальф — и начинаются языковые игры. Он озадачивает Бильбо Бэггинса вопросом, что тот подразумевает под «добрым утром», и предлагает несколько возможных интерпретаций этой фразы: «Хочешь пожелать мне доброго утра или утверждаешь, что утро доброе, хочу я того или нет? Или говоришь, что сегодня утром все должны быть добрыми? Или что этим утром хорошо быть? <…> Или что ты хочешь от меня избавиться и что не будет ничего хорошего, пока я не уйду?» Затем он разглагольствует по поводу реплики «Прошу прощения».
Все это поразительно напоминает поведение Шалтая-Болтая из «Алисы в Зазеркалье» Льюиса Кэрролла, который то объявляет, будто бы «слава» означает «разъяснил, как по полкам разложил», то объясняет «световодозвуконепроницаемость» как «Хватит об этом! Скажи-ка мне лучше, что ты будешь делать дальше! Ты ведь не собираешься всю жизнь здесь сидеть!». Алиса разумно спрашивает: «Не слишком ли это много для одного слова?» — на что Шалтай-Болтай отвечает: «Когда одному слову так достается, я всегда плачу ему сверхурочные».
Для Шалтая-Болтая употребление слов — постоянная борьба за власть, и он намерен одержать в ней безоговорочную победу: «Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше».
Это полная противоположность работе Толкина-филолога: скрупулезному изучению смысла слов из разных эпох и языков, прослеживанию их значений и ассоциаций, — но тем не менее это одна из особенностей Средиземья. От слов зависит жизнь и смерть, когда Бильбо играет с Голлумом в загадки. Они способны открывать двери (в Морию), привлекать помощь (в лице непостижимого Тома Бомбадила) и наполовину воскрешать мертвых, превращая их в нежить.
Между книгами об Алисе и «Хоббитом» вообще много связей. Шалтай-Болтай расшифровывает странное стихотворение «Бармаглот», которое содержит массу выдуманных слов, и пародирует древнеанглийские баллады в изданиях XVIII века (Толкин имитировал их, в частности, в «Фермере Джайлсе»). Элронд тоже расшифровывает карту Трора. То, как Шалтай-Болтай объясняет «слова-бумажники» — «слово раскладывается на два», — это викторианский вариант кеннинга, замены слова целой фразой в англосаксонской поэзии. С помощью такого приема созданы многие толкиновские неологизмы: skin-changer — оборотень («меняющий шкуру»), mithril — металл митрил («серый блеск» по-эльфийски), staggerment — ошарашенность («состояние шатания»), и Wilderland — Глухомань («земля, где можно заблудиться»).
Последние два слова в приведенных примерах, взятые из «Хоббита», демонстрируют любимый Толкином прием, который можно назвать «запутыванием и обеспокаиванием». Писатель с удовольствием возрождает устаревшие и архаичные слова: confusticate, bebother и bewuthered[30]. Их не найти в обычном словаре, но они интуитивно понятны склонному к филологии англоговорящему ребенку[31].
Другой частый пример — слово gledes («горящие угли»), занимающее видное место в «Братстве Кольца», в сцене, где Исильдур рассказывает о том, как Кольцо попало в его руки. Его тоже нет в «Оксфордском словаре английского языка», зато там есть слово gleed с тем же значением.
Толкин играет со словами и их историей, чтобы пробудить воображение там, где не требуется ученость. Хороший пример здесь — топоним Wilderland, придуманный Толкином на основе глагола wilder («бродить», «заблудиться», «сбить с толку»). Слово зажило собственной жизнью. Его удачно применила певица и композитор Джони Митчелл в песне I Think I Understand (1969). Ранее, в 1964 году, его выбрали в качестве названия пионерского экологического движения в Новой Зеландии. В 2019 году так назвали британский кинофестиваль о путешествиях в нетронутые места планеты, а в 2021-м — проект по возрождению дикой природы. О влиятельности Толкина свидетельствует и то, что игры в поиск значения слов стали неотъемлемым элементом жанра фэнтези. Наиболее примечательный пример — заклинания в Хогвартсе, похожие на латынь. Expecto Patronum!
Вернемся к Шалтаю-Болтаю. Его песенка «Зимой, когда белы поля» следует традиции английских песенок-бессмыслиц. Ее охотно подхватывает и «Хоббит». Кроме загадок и серьезных, пророческих песен, в повести нашлось место нескольким образцам чистого абсурда: песне мытья посуды в Бэг Энде; пению в Ривенделле и даже в Городе гоблинов; пению дурацких песен, которыми Бильбо гоняет пауков. Прямая аналогия есть и у подарка на «день нерождения» («подарка, который тебе дарят не на день рождения»): это традиция хоббитов давать, а не получать подарки по таким случаям. В более широком смысле неотступное ощущение Алисы, что она заблудилась в странном приключении с избытком действующих лиц, потерялась в чужой истории, соотносится с ощущением Бильбо, что в путешествии по странным ландшафтам, населенным толпами экзотических существ, он не на своем месте.
Толкин задумывался и над природой волшебников. Они просто Шалтаи-Болтаи — мастера словесных игр — или нечто большее, ткачи чудес? Книги об Алисе читала Рональду мама, и неудивительно, что во взрослом возрасте он наслаждался намеками на Кэрролла[32]. Когда издательство снабдило «Хоббита» аннотацией, в которой отмечалось, что повесть напоминает «Алису в Стране чудес», Толкин по-деловому заметил, что его книга намного ближе к «Алисе в Зазеркалье».
На первых страницах Толкин вводит несколько разрозненных элементов. Он описывает хоббитов, о которых никто еще не слыхал, их образ жизни и привычки. Они похожи на англичан эпохи короля Эдварда, и в гостях, и во время развлечений напоминают героев классического романа Пелама Гренвилла Вудхауса — если не считать того, что весят в два раза меньше человека и живут в прекрасно меблированных земляных норах[33]. Вполне в духе легкой прозы Вудхауса мы узнаём о происхождении и наследном богатстве Бильбо — пусть это и сопровождается невероятными сплетнями о далеком предке, женившемся на фее. Далее следуют гномы, волшебники и маги, а также драконы, гоблины и великаны, а еще курение трубки и фейерверки, а потом — заколдованные пуговицы для воротничка дедушки Бильбо, которые застегиваются и расстегиваются по команде. Последнее, самое нелепое из чудес, странно объединяет аристократическую моду эдвардианской эпохи с чудесным миром Волшебной страны. Это удивительное столкновение: в мире, построенном на несовместимостях, нашим единственным экскурсоводом оказывается Бильбо Бэггинс, неумелый переговорщик с фейри, инфантильный и одновременно респектабельный холостяк среднего возраста и достатка. Фольклорист Джек Зайпс пишет, что «маленькие герои традиционно отважны, ищут приключений и рады возможности себя проявить», но к Бильбо это не относится. Он, да и «все хоббиты, если уж на то пошло», типичен своей заурядностью. Как отмечает Зайпс, эти существа — «образцовые пассивные потребители; им, наверное, понравилось бы сидеть у телевизора с пивом и сигарой, жевать картошку фри, и чтобы все фантазии разыгрывались сами собой на электронном экране».
Об этом заявлял и сам Толкин. В 1951 году в одном из писем он назвал свою книгу «очерком о простом обывателе без художественных склонностей, благородства и героизма», хотя и «не без зачатков этих качеств». Тем не менее Бильбо как главный герой детской повести — весьма необычный выбор.
Но мы не с того начали. Ко второму изданию 1951 года «Хоббит» уже был снабжен странным предисловием, где, кроме указания на ряд исправленных неточностей, имелась ссылка на два исходных текста: «Дневник Бильбо» и «Алую книгу Западных пределов» — произведения, которых на самом деле не существует. Изложив тревоги по поводу того, что игра в загадки была передана не слишком точно, (мнимый) редактор тут же оговаривается, что все переживания «не касаются данной истории» и что те, кто читает ее впервые, «не должны по этому поводу беспокоиться». Короткий текст заканчивается примечанием с россыпью необычных и совершенно непонятных имен и географических названий. Даже искушенного читателя многое из этого озадачило бы, поскольку предисловие было написано еще до публикации «Властелина колец», приквелом к которому «Хоббит» стал задним числом. Чтобы в нем появился смысл, надо сначала не просто прочесть, а изучить этот более поздний эпос. Но первый том «Властелина колец» выйдет только через три года, поэтому, повторюсь, предисловие смотрится странно. Толкин в каком-то смысле просто беседует сам с собой, что невольно напоминает о коротком рассказе «Тлён, Укбар, Орбис Терциус», где на десятке с небольшим страниц Хорхе Луис Борхес создает целый альтернативный мир. Это и есть необъявленная цель Толкина: он занят литературным терраформированием на эпическом уровне[34].
Классическое, третье издание 1966 года берет новые высоты странности. Предисловие теперь озаглавлено следующим образом:
Затем идет первое предложение «Это давняя история», и ниже на целой странице обсуждается нестандартная форма множественного числа слова dwarves («гномы») и значение слова Orc («орк»)[35]; также в предисловии анализируются руны из заголовка, причем все это сопровождается другими рунами и сноской, отсылающей к уже появившемуся в продаже «Властелину колец». Детская книга, следовательно, начинается англосаксонскими рунами и экскурсом в филологию. Но и это еще не всё. Если отвлечься от титульной страницы, украшенной стилизованным кельтским драконом, которого Толкин нарисовал сам, первым «текстом» является двухцветная, выполненная от руки карта Одинокой горы. На ней совсем мало ориентиров, если не считать пары рек, нескольких деревьев, опушки леса, ряда надписей на английском и англосаксонских рун. Таким образом, повесть начинается сразу с трех текстов: карты (отчасти непонятной), предисловия (аналогично) и истории о том, как крохотный Берти Вустер пытается выгнать волшебного Шалтая-Болтая.