«Властелин колец» снабжен картами Средиземья, Шира, а также Гондора и Мордора. Карта Шира — первая, которую встречают читатели, — выражает упорядоченность общества хоббитов и показывает физические размеры этого сообщества, аккуратно разделенного на четыре «чети» — северную, южную, восточную и западную. Наряду с генеалогиями, архивами и музейными коллекциями карты позволяют ощутить единую идентичность, а та может воплотиться в чувство родины или в создание национального государства. Такие строительные блоки очевидны по всему Средиземью, от родословных у зажиточных хоббитов до наполненных тайнами архивов Минас-Тирита, где Гэндальф углубляется в изучение темы колец. Пиппин жалеет, что не ознакомился с картами в Ривенделле, где сосредоточены библиотеки и древние артефакты, и тем самым недвусмысленно побуждает читателя этим заняться, обратившись к паратексту. В конце романа Глашатай Саурона аналогичным образом описывает подробности территориальных приращений и методов правления, которые должны стать условиями мирных переговоров: в Мордоре тоже внимательно относятся к картографии. Из-за этих особенностей «Властелин колец» кажется некоторым читателям «букинистическим» произведением, укоренившимся в архаичной литературе и культуре, однако в действительности Толкин рассматривает построение социальных конструктов — идентичностей и сообществ — посредством различных институтов. В сущности, это симулятор этнографии.
Путешествия по ландшафтам Средиземья одновременно являются и экскурсом в английскую историю. Такое же наслоение истории можно увидеть в сборнике сказок «Пак с Холмов» Редьярда Киплинга — книге, повлиявшей на неоконченный роман Толкина «Утраченный путь». Но было бы слишком легко предположить, что Арагорн, например, имеет черты различных воителей и героев английских мифов и истории: короля Артура, обладающего легендарным мечом, объединившего страну короля Альфреда, героически преодолевавшего препятствия святого Георгия или Робин Гуда, который тоже поначалу пользуется дурной репутацией изгоя и чуть ли не преступника. Также нельзя утверждать, что Гэндальф — наследник формирующего нацию волшебника Мерлина. Такие параллели слабы, неубедительны и не выдерживают последовательной, тщательной проверки. У Арагорна нет ни Круглого стола, ни веселых разбойников, он не спасает деву от дракона. Гэндальф не полудемон, пойманный магией феи Морганы и влюбленный во Владычицу Озера, — в качестве прообраза этого толкиновского персонажа больше подходит немецкий Горный дух, Der Berggeist.
Арагорн вместо этого идет по пути изгнания, что соединяет его с безымянными героями англосаксонских поэм вроде «Скитальца» и «Морестранника». Бежит он не только в пространстве, но и во времени — от своих воспоминаний, происхождения, предназначения. Возвращение Арагорна в свою историю становится одной из важных тем романа: он появляется из прошлого, чтобы сразиться с Сауроном, и описан как сон, легенда, на глазах воплощающаяся в жизнь. Хоббиты (Holbytlan) — это тоже мифический народ, легендарные существа из песен и детских сказок. Рохирримы, слыша о них, невольно задумываются: «Не в легенде ли мы?»
Историю можно подавить, но нельзя уничтожить. Умертвия — злые духи — свидетельствуют, что она отказывается умирать даже в могиле. Эта свойственная нежити черта помогает связать сюжет воедино. Мерри вонзает в предводителя назгулов древний клинок, выкованный сотни лет назад против Короля-колдуна Ангмара на другой, уже позабытой войне. История вырывается из глубин Мории, когда гномы уходят так глубоко, что будят — или освобождают — из бездны балрога. В ранних черновиках Толкин представил это враждебное существо мстителем, посланным из Мордора, но потом переписал фрагмент и сделал его элементом скрытой истории Дварроуделва, шахт Мории.
История прорывается в современность: тени прошлого определяют настоящее и формируют грядущие события. Гильдор предупреждает хоббитов, что Шир — это не уединенное загородное поместье, куда не достает мировая политика: «Вы — частица большого мира: вы можете отгородиться от него, но не сможете вечно оставаться за изгородью».
Литературный критик, профессор Вашингтонского университета Роджер Сейл замечает, что мир для хоббитов в «Братстве Кольца» «расширяется, звучит все громче и понятнее», однако становится при этом и значительно «более опасным». Черные Всадники превращаются в призраков Кольца, а потом в зловещих, чуждых назгулов.
Толкин заявляет, что он предпочитает историю, «подлинную или поддельную», — отсюда все историческое правдоподобие его творения. «Средиземье не вымышленный мир», — говорил он. При этом история у него полна эмоций, драматизма, неоднозначности и, что самое важное, художественности. Во «Властелине колец» она не похожа на спокойный поток. Как я упоминал выше, роман изобилует ненадежными рассказчиками, к тому же Толкин впускает в текст конкурирующие версии и приобретает вкус к умножению исторической неопределенности. О том, как Бильбо получил Кольцо, прямо говорится в первом издании «Хоббита», но к моменту появления «Властелина колец» выяснилось, что этот рассказ соткан из неправды: уже во втором издании повести версия Бильбо и его действия выглядят подозрительно. Он лжет Гэндальфу и гномам, лжет даже в собственной книге. Он стыдливо признается в обмане, лишь когда излагает в Ривенделле другую версию по отношению к той, которую раньше рассказывал Глоину и членам гномьего отряда. Для Гэндальфа все это было «странно и подозрительно». Прежде чем уйти со дня рождения Бильбо, он признается Фродо, что во всем этом есть что-то зловещее. Толкин таким образом превращает расхождение между повестью и сиквелом в ключевое свидетельство пагубного влияния Кольца. Иными словами, оно нарушило историю.
Методика Толкина здесь — расшифровывать и заново интерпретировать собственные тексты, как будто они состоят из следов и намеков. Гэндальф поступает так же во время допроса Голлума, экстраполируя ключевую информацию из полуправдивого изложения его слов Бильбо, хотя тот писал в совершенно других обстоятельствах и совсем по другому случаю. Ответ Голлума на загадку («Учил свою бабушку высасывать их». — «Яйт-с-са!») сам делается загадкой, и Гэндальф на ее основе делает вывод, что Голлум (или, скорее, Смеагол) рос в матриархальном обществе. Текст тем самым становится воссозданием исторического исследования.
Этот виртуальный историзм дает побочный эффект: он углубляет историческую текстуру Средиземья в целом и «Властелина колец» в частности. Во время лекции о «Беовульфе», прочитанной в Британской академии в 1936 году, Толкин утверждал, что явные исторические подробности в поэме были эстетично изготовлены и создают «иллюзию изучения прошлого языческого, но благородного и полного глубокой значимости, прошлого, которое само имело глубину и простиралось еще дальше в темную печальную древность. Это впечатление глубины — следствие и оправдание включения эпизодов и намеков на старые предания, главным образом более темные, языческие и безысходные, чем передний план». «Беовульф» соотносился с темными и уже утраченными преданиями аналогично тому, как «Властелин колец» — с неоконченной «Квентой Сильмариллион». В эпической элегии англосаксов Толкин услышал отголоски собственных трудов, как вышедших в печати, так и неопубликованных.
Эхо времен раздается по всему сюжету: повторяются и по-новому обыгрываются слова и сцены, предвещаются события, неожиданно возвращаются герои. «Хоббит» — предвестник эпического «Властелина колец». Братство Кольца в буквальном смысле идет по описанным в повести дорогам, останавливается в Ривенделле и даже встречает похожие угрозы. Мория напоминает о Городе гоблинов, Шелоб — о пауках Лихолесья, полчища орков — о безнадежных битвах. Оба отряда сталкиваются с теми же троллями (до и после превращения в камень) и осматривают их пещеру, которую Сэм уже беллетризовал насмешливой песенкой «Тролль»[60]. В сущности, это переход из истории в легендарный фольклор, хотя вопросы без ответов не исчезают.
Выемка в Тролличьей роще, где добывали камень, например, остается мимолетной загадочной деталью. Независимого чудака Тома Бомбадила неожиданно знает и фермер Мэггот, и Элронд, а Гэндальф вместо возвращения в Шир проводит всю предпоследнюю главу в его странной компании. Фродо жестоко восклицает, что Бильбо лучше было бы убить Голлума, когда у него была такая возможность. «Жалость? — возражает ему Гэндальф и говорит мудростью веков: — Именно жалость остановила его руку». Потом он размышляет, не суждено ли Голлуму сыграть еще какую-то роль в истории Кольца, — и если да, то «жалость Бильбо может сказаться на многих судьбах». Через семь сотен страниц Фродо и Сэм хватают Голлума, и Фродо «довольно отчетливо, но как бы в отдалении слышит голоса прошлого», слышит свой разговор с Гэндальфом. Он стал своим двойником, им управляет более раннее воплощение Фродо. Голлум тоже продолжает появляться снова и снова: он будто бы стал его аватаром, неотделимым от его мощи. Возвращается Арагорн, наследник Исильдура, чтобы Саурон в палантире увидел тот самый меч, который покалечил его. Мертвецы-клятвопреступники возвращаются, чтобы сдержать присягу древнему Гондору. Даже появление орлов во время битвы при Черных вратах наводит Пиппина на воспоминания о рассказанной «давным-давно» истории Бильбо — а потом он понимает: «Это моя история, и теперь она кончается».
Приближаясь к кульминации «Властелина колец», Толкин проводит явную параллель между двумя сказаниями: в голове героя, а за ним и читателя одно кажется эхом другого. «Властелин колец» сливается с предшествующей ему историей, которая, как мы знаем, была приукрашена, а непосредственная опасность битвы накладывается на старую детскую сказку у камина. Наконец, Голлум калечит Фродо и этим зловеще повторяет историю Исильдура, покалечившего Саурона: в обоих случаях носителя лишают Кольца. А может, и наоборот: Голлум, срезая сломанными зубами палец Фродо, выполняет то, что было предначертано, ведь палец Саурона был отрублен сломанным мечом в руках Исильдура. Фродо теряет Кольцо и повторяет некое предыдущее событие. Или потеря Кольца Сауроном предвосхитила то, чему еще предстоит произойти?