штирборт или крамбол». Уайзмен заявил, что смертельно завидует толкиновскому первому классу отличия, – сам он получил только senior optime («хорошо с отличием»), эквивалент второго класса. «Выходит, я единственный, кто опозорил ЧКБО, – каялся он. – Пишу, умоляя о снисхождении…»
Несмотря на беззаботный тон, Уайзмен ужасно скучал по друзьям. Ему очень хотелось, чтобы все в кои-то веки собрались вместе на целых две недели. Увы, это было абсолютно невозможно. Смит снова и снова жаловался ему на непрошеное ощущение взрослости. «Не знаю, может, это ему просто усы тяжелы, но сдается мне, что-то в этом есть», – комментировал Уайзмен. И он тоже чувствовал, что они все стремительно скатываются в зрелость, причем Гилсон с Толкином – даже быстрее Смита и его самого. «По-видимому, это происходит от осознания собственной ничтожности и беспомощности, – удрученно размышлял он. – Впервые ты терпишь крах и понимаешь: для того чтобы оставить свой след в мире, необходима некая движущая сила».
Письмо от Уайзмена пришло как раз тогда, когда в душе Толкина еще свежо было только что пережитое мучительное чувство собственной незначительности. В пятницу, 9 июля, военное министерство прислало ему извещение о том, что со следующего четверга он зачисляется в армию в звании младшего лейтенанта. Припозднившийся новобранец Китченера получил также отпечатанное витиеватым шрифтом письмо: «Приветствуем нашего преданного и возлюбленного Дж. Р. Р. Толкина», – подписанное королем Георгом, с подтверждением назначения и перечнем командирских и служебных обязанностей. Но планы Толкина провалились. «Вы назначены в 13-й Добровольческий[50] батальон Ланкаширских фузилёров», – сообщалось в письме из военного министерства.
Когда четыре дня спустя об этом узнал Смит, он тотчас же написал из Йоркшира: «Эти твои ужасные новости просто сразили меня наповал». Он казнил себя за то, что не остановил Толкина в его опрометчивом стремлении завербоваться как можно скорее. Он говорил, сам не особо в это веря, что, возможно, допущена ошибка или назначение окажется краткосрочным; зато, как оказалось впоследствии, Смит был прав, предположив, что в 13-м батальоне Ланкаширских фузилёров Толкин будет в большей безопасности, нежели в 19-м.
Но на место сбора 13-го батальона Толкин отправлялся не прямо сейчас. Сперва ему предстояло пройти краткосрочные офицерские курсы в Бедфорде. Он получил денежное довольствие на покупку формы и прочего снаряжения. В своем рассуждении «о делах Марсовых» Смит в общих чертах перечислил все то, что понадобится новобранцу: раскладушка, подушка, спальник и одеяла; складные брезентовые ванна и умывальник; стальное зеркальце для бритья и мыльница; крючки для палаток и, пожалуй, защитная подстилка в палатку. Все это должно вмещаться в объемный холщовый вещмешок. В придачу он советовал обзавестись двумя-тремя парами сапог и парой ботинок, приличными часами, портупеей с ремнем «Сэм Браун», макинтошем, легким ранцем, флягой и – самое дорогостоящее! – биноклем и призматическими компасами. «Все остальное кажется мне ненужным, – говорил Смит. – Под столы и стулья я приспособлю ящики из-под мыла, которые куплю на месте, и еще прикуплю самое обычное жестяное ведро». Было ясно, что на блага цивилизации особо рассчитывать не приходится.
5Путники в ночи
В понедельник 19 июня 1915 года младший лейтенант Дж. Р. Р. Толкин прибыл под начало полковника Тоубина на тенистую Де-Пэрис-авеню в Бедфорде. Недолгие офицерские курсы стали для него первым опытом круглосуточной военной службы со времен продуваемого всеми ветрами лагеря кавалерии короля Эдуарда в 1912 году. Он жил на комфортабельной квартире – в одном доме с еще шестью офицерами, слушал лекции по военному делу и учился командовать взводом.
Невзирая на шок от своего назначения, Толкин все еще лелеял надежду воссоединиться с «оксфордскими литературными светочами». Более того, на свое пребывание в 13-м батальоне Ланкаширских фузилёров Толкин смотрел «философично», как отмечал Смит. Выяснилось, что полковник Стейнфорт был бы рад зачислить Толкина в «Солфордские приятели». Но прежде чем официально походатайствовать о переводе в другую часть, необходимо сперва вступить в назначенную должность, объяснял Смит, напоминая: «такт, такт и еще раз такт». Все зависело от командира 13-го батальона и от того, хватает ли у него офицеров. «Главное – не терять головы, тогда все само собой уладится, – уверял Смит. – В конце концов, что за дело до этой дурацкой армии члену ЧКБО, который получил первый класс отличия в Оксфорде?»
На первых же выходных, пока длился бедфордский курс, Толкин взял увольнительную и вернулся в Барнт-Грин. Здесь, в субботу 24 июля, он написал откровенно горестное стихотворение «Счастливые морестранники», в котором некто, заключенный в жемчужной башне, с тоской прислушивается к голосам людей, плывущих на таинственный Запад. Произведение прочитывается как прелюдия к выразительным строкам Китса в его «Оде соловью»: про «створки тайного окна / над морем сумрачным в стране забвенной»[51]. Но «забвенная страна» – земли народа фаэри – недосягаемы; магия дразнит и манит, но в руки не дается. В самом деле, стихотворение строится по схеме, весьма напоминающей «Шаги гоблинов», только вместо волшебной тропы – море, и мореходы спешат мимо, как и фэйри, последовать за которыми наблюдатель не волен. Однако теперь Толкин отказался от всех викторианских красивостей и написал о притягательной силе чар, используя образы самобытные и запоминающиеся.
Есть в цитадели западной окно —
Оно глядит в заоблачный простор,
И ветер, вольно реющий меж звезд,
Гнездится в невесомых складках штор.
На Сумеречных островах, в дали морской,
Где вечный Вечер прячется в тени,
Мерцает башня, как жемчужный пик,
И отражает блики и огни.
Под сенью черных скал не молкнет плеск волны,
И прочь плывут волшебные челны —
Везут, мерцая и искрясь,
Лучи восточного огня —
Ныряльщики добыли их с морского дна
В краях чужого солнца; и, звеня,
Над морем серебром поет струна,
И эхом – мореходов голоса:
Без весел, развернувши паруса,
Скользят ладьи; и тают тени дня,
И слышится напев, и поступь ног,
И отзвук гонга, смутен и далек.
О морестранники счастливые – пролег
Ваш путь к порталам Западных земель,
Где звездных брызг блистающий каскад
Расплескивает пенную капель
Вблизи драконоглавых Ночи врат.
А я гляжу на море под луной
Из белой башни на семи ветрах:
Не мешкая минуты ни одной,
Вы с песней на устах, отринув страх,
Плывете от бессветных берегов
Сквозь сумрак – к волшебству лугов,
Где над цирконовой стеной небес
Гирлянды звезд сплелись в навес.
Путь Эарендель указует вам —
На Запад, к благодатным островам;
Лишь ветру, что ярится за окном,
Дано сюда перелететь извне,
Чтоб нашептать о ливне золотом,
Струящемся в туманной стороне.
Эти последние строки, в которых сквозь завесу дождя ветер доносит отголосок рая, прочитываются почти как предвестие Эльфийского дома – каким он видится в финале «Властелина Колец»:
А корабль вышел в открытое море и уплыл на Запад – и вот наконец однажды, дождливой ночью, Фродо почуял в воздухе сладостный аромат и услышал пение над водой. И тогда померещилось ему, что… серая завеса дождя отдернулась, обратившись в посеребренное стекло, и глазам его открылись белые взморья, а за ними – далекий зеленый край, над которым стремительно разгорался рассвет.
Любопытно отметить, что это сиюминутное – или частичное – видение возникло за несколько десятилетий до того, как Толкин написал свой эпический роман.
С другой стороны, в контексте всего им написанного к июлю 1915 года, стихотворение «Счастливые морестранники» содержит несколько явных загадок. Некоторые из них возможно разрешить только с помощью самого первого полномасштабного прозаического варианта толкиновской мифологии – «Книги утраченных сказаний». Во вступительном повествовании, написанном зимой 1916/1917 г., упоминается «Спящий[52] в Жемчужной Башне, что высится далеко на крайнем западе Сумеречных островов»: он был разбужен, когда один из спутников Эаренделя на корабле, плывущем к Кору, ударил в великий гонг. Новые детали вновь возникают во фрагменте, написанном в течение двух послевоенных лет. Тогда автор представлял себе мир в виде плоского диска, в окружении темно-синей «Стены Сущего». Луна и Солнце на своем суточном пути уходили за эту стену сквозь базальтовую Дверь Ночи, украшенную громадными резными фигурами драконов. «Лучи восточного огня», добытые ныряльщиками «с морского дна / в краях чужого солнца» будут объяснены так: это древний солнечный свет расплескался при попытках ночью провести новорожденное солнце под корнями мира. Как отмечает Кристофер Толкин, «Счастливые морестранники» – это, по-видимому, песня Спящего в Жемчужной Башне, упомянутая в том же самом фрагменте.
Но сюжет о Спящем так и не был разработан; на этой ранней стадии абсолютно неясно, знал ли сам Толкин, какое место эти образы займут в контексте его мифологии, – точно так же он понятия не имел, кто такой Эарендель, когда написал о нем впервые. Очень может быть, что в «Счастливых морестранниках» все эти подробности впервые приходят автору в голову и он принимается «выяснять», что за ними стоит.
Поэтическая функция Эаренделя здесь совсем иная, нежели в стихотворении «Странствие Эаренделя Вечерней Звезды», написанного десятью месяцами ранее. Там Толкин воспевал дерзкий полет звезды-морехода в сумерках, подробно описывая его путь через все ночное небо. Но рассказчик в «Счастливых морестранниках», по всей видимости, заточен в башне и уплыть следом за Эаренделем не может, его удерживает пелена сумерек.