Эарендель. За год до того Толкин «заново открыл», что за этим именем стоит звезда-мореход, и с тех пор придумал язык, в котором имя оказалось значимым. Теперь он точно так же подразумевал, что санскритское слово со значением «арийский» восходит к эльфийскому топониму. А в процессе он «заново открыл» обитателей Арьядора, которые, по-видимому, должны восприниматься как носители индоевропейского праязыка.
Много лет спустя, прославившись благодаря «Властелину Колец», Толкин писал о том, как его озадачивают и раздражают бессчетные «догадки по поводу “источников” имен и теории или фантазии касательно скрытых смыслов», высказываемые восторженными читателями. «Все это кажется мне забавами для собственного удовольствия», – заявлял Толкин и сбрасывал их со счетов как «совершенно бесполезные для разъяснения или интерпретации моих произведений». Настоящим источником имен, как автор стремился подчеркнуть, служили его собственные придуманные языки, кропотливая работа над которыми велась непрерывно на протяжении не одного десятилетия. В 1967 году эти утверждения, несомненно, соответствовали истине и отражали его творческий метод предшествующих двух, трех или даже четырех десятилетий. А еще они отражают тот факт, что между обширной вымышленной лексикой и словами реально существующих языков тут и там неизбежно возникает случайное сходство. Но отдельные свидетельства говорят о том, что по крайней мере в 1915 году Толкин все-таки создал небольшое, но значимое количество квенийских слов специально для того, чтобы продемонстрировать родство с древними словами – зафиксированными в письменных источниках либо реконструированными. Об имени «Эарендель» и названии его корабля «Вингелот» речь уже шла; также Толкин утверждал, что изначально вывел название для «нектара» богов, miruvōrë, от готского *midu ‘мед, медовое вино’ (звездочка означает, что это не зафиксированная в письменных источниках форма, восстановленная филологами) и woþeis ‘сладкий’. Возможно сослаться и на другие примеры из квенийского лексикона. Основа ulband– ‘чудовище, великан’, по-видимому, буквально означает ‘некрасивый, уродливый’ и происходит, согласно регулярным законам передвижения звуков, от протоэльдаринского отрицания UL– и деривата от VANA – корня в словах, означающих ‘красота’. Но по форме квенийская основа ulband– близко напоминает готское слово ulbandus ‘верблюд Филологи не знают, откуда взялось слово ulbandus, но английское слово elephant [слон] восходит к тому же самому утраченному слову. В вымышленном лингвистическом мире Толкина общие предки готов и англосаксов некогда заимствовали слово из языка квенья. Целый ворох определений – уродливое существо, великан, чудище, верблюд, слон – подразумевает богатую историю, вобравшую в себя байки путешественников и множество искажений при передаче из уст в уста. Позже Толкин напишет об этом в шуточном стихотворении «Юмбо, или Зверь, олифантом именуемый»:
Индийский олифант средь всех громад
Слывет живой горой и чудом-юдом
(Но те, кто думает, что он горбат,
Его оплошно путают с верблюдом).
В другом месте в лексиконе, если взять пример более приземленный, основа OWO, от которой происходит квенийское слово oa ‘шерсть, наводит на мысль о реконструированном индоевропейском *owis, к которому восходит латинское слово ovis овца’ и английское ewe [овца][56].
Вряд ли это совпадения; Толкин, со всей очевидностью, на отсутствие воображения не жаловался и создавал множество квенийских слов, не имеющих близких омонимов в реальном мире. Такие слова он разбросал по всему своему эльфийскому языку не без причины. Как и в случае с Arya-, он часто выбирал для включения в собственный язык те реальные слова, исходное значение которых ныне утрачено. Якоб Гримм изрядно попотел над словом Ирминсуль [Irminsûl] – названием загадочного германского тотема. Как филолог-профессионал, Толкин впоследствии предположил, что древнегерманский элемент irmin – это мифологический термин, привезенный переселенцами-англосаксами: они стали употреблять это слово применительно к «творениям великанов», обнаруженным ими в Британии; отсюда название для одной из римских дорог в Британии – Эрмин-стрит [Ermine Street]. Но в квенийском лексиконе статьи irmin ‘обитаемый мир’ и sūlë ‘столп, колонна’ наводят на мысль о том, что Толкин пытался объяснить слово Irminsûl внутри своего вымышленного мира. Филологи возводят греческое и санскритское слова pelekus и parasu ‘топор’ к утраченному неиндоевропейскому источнику, а Толкин «обнаружил» этот источник в квенийском слове pelekko. А еще Толкин щедро наделил свой вымышленный язык словами, которые индоевропейцами заимствованы не были, такими как ond ‘камень’, – еще ребенком он прочел, что это фактически единственное слово, реконструированное из утраченного языка докельтской Британии.
Толкин задумывал квенья как язык, который дописьменные народы языческой Европы слышали и из которого заимствовали отдельные слова, когда слагали свои эпические песни в рамках устной традиции. В этих эпических песнях фигурировали эльфы и боги, а также гномы, драконы и гоблины; но с приходом письменности и христианства записаны были лишь отдельные фрагменты преданий о них. А теперь Толкин, вооружившись лексиконом вымышленной, забытой цивилизации, извлекал эти фрагменты на свет и возвращал к жизни.
Самая примечательная черта «Песни Арьядора» – то, что племя людей, по всей видимости, в этом самом Арьядоре чувствует себя до крайности неуютно – в земле, по названию которой, как подразумевается, народ позже и будет именоваться. Эти люди – отнюдь не местные уроженцы, но первопроходцы, незваные гости в неприветливом краю, заплутавшие в ночи путники, тщетно пытающиеся обустроиться в этой области как дома. На самом деле, как объясняется в квенийском лексиконе, здесь вовсе не их дом, но «обиталище Народа Тени». В стихотворении смертные, обосновавшиеся на берегу озера, словно бы не замечают смутно уловимого присутствия фаэри, но «Песнь Арьядора» обращается к эпохе еще более древней, когда люди еще не пришли.
Подле горных ручейков
Вьется пламя костерков —
В поселениях людей под сенью гор,
Но леса с высот глядят
На тускнеющий закат
Да нашептывают сказки давних пор:
Прежде был безлюден дол,
Пели воды, вереск цвел,
И по склонам танцевал народ теней;
Пробираясь сквозь леса,
Солнце плыло в небеса,
Чащи полнились мерцанием огней.
Голосам среди холмов
Вторил отзвук бубенцов
Из-за скальных гряд, и кряжей, и камней.
У воды под сенью гор
Разбудили Арьядор
Танцы, отзвуки и звоны,
Песни о богах исконных —
И внимал им позабытый Арьядор.
Со всей очевидностью, народ теней – это эльфы, возможно, поющие гимны в честь Валар, «исконных богов» Валинора за западным океаном. Но с тех пор как в их края вторглись люди, эльфы, по-видимому, вынуждены были попрятаться[57]. Точно так же в ирландской мифологии фаэри Туата де Дананн сокрылись под землю, когда пришли кельты. Толкиновский «народ тени» воплощает дух мира природы. Пришлецы-люди в Арьядоре – чужие, они слепы к здешним чудесам или просто их боятся.
«Я ужасно зол на себя за то, что до сих пор не отреагировал на твое приглашение покритиковать, – нежданно-негаданно написал Роб Гилсон в сентябре, после многомесячного молчания. – Я ведь в самом деле считаю, что это – едва ли не лучшее, на что способно ЧКБО на настоящий момент. Мне хотелось бы в один прекрасный день точно так же представить книгу орнаментов». Гилсон получил первую порцию стихотворений Толкина от Дж. Б. Смита еще весной, но две недели спустя переслал ее Кристоферу Уайзмену без комментариев. Вероятно, помешали ему не лень и не сдержанность – ему просто оказалось не до того. Гилсон был на пороге одного из важнейших событий своей недолгой жизни. В последние годы он часто проводил каникулы в гостях у семьи Уилсона Кинга – вышедшего на пенсию американского консула, одного из бирмингемских друзей директора школы. Кинги очень привязались к юноше, Гилсон же давно втайне полюбил Эстель, родившуюся в Англии дочь Уилсона Кинга. В апреле 1915 года он наконец-то признался в своих чувствах и сделал ей предложение. Однако Эстель, не ожидавшая ничего подобного, в смятении ответила отказом, а ее отец предупредил Гилсона, что не даст разрешения на ее помолвку со скромным субалтерном без всяких перспектив на ближайшее будущее, который к тому же уходит на войну.
По всей видимости, Толкин ничего об этом не знал: в ЧКБО делиться такого рода секретами было не принято. Сам он рассказал остальным об Эдит Брэтт, только когда они наконец-то заключили помолвку, – спустя четыре года после того, как полюбили друг друга. Некогда он признался Уайзмену, что для него невыносима «жизнь, поделенная на отсеки», в которой ЧКБО и Эдит не подозревают друг о друге. Он приложил все усилия, чтобы представить своих друзей невесте, и те восторженно ее приняли. (Уайзмен даже написал Толкину, что в ЧКБО «конечно же, входит и твоя лучшая половина».) Но на самом-то деле романтическая любовь представляла несомненную угрозу для сплоченного круга друзей. С тех пор как Эстель ответила ему отказом, Роб Гилсон прекратил с нею всякое общение, но, по-видимому, писать друзьям по ЧКБО тоже перестал, и Толкин в своих письмах, когда делился с Гилсоном новостями о своем назначении еще в июле 1915 года, тщетно взывал об ответе.
После того как на протяжении всего долгого и трудного лета Гилсон терзался сомнениями, не попытаться ли снова сделать предложение Эстели, он угодил в больницу в промышленном Сандерленде на северо-восточном побережье – и теперь выздоравливал от гриппа и ужасно тосковал. Он прибыл туда в составе своего батальона на курсы стрелковой подготовки, но теперь «Кембриджширцы» отбыли на юг Англии. В Бирмингеме его мачеха узнала от Дики Рейнолдса об антологии «Оксфордской поэзии» за 1915 год. Гилсон с нетерпением ждал известий о своих старых друзьях и писал: «Сознаюсь, мне зачастую кажется, что ЧКБО недосягаемо далеко. Это путь к отчаянию». Он просил Толкина прислать еще своих стихов, добавляя: «У меня сейчас море свободного времени».