В тот же день Кристофер Уайзмен, к тому времени уже морской офицер с двумя золотыми нашивками на обшлаге, прибыл для несения службы в Шотландию и взошел на борт КЕВ[66] «Сьюперб» в Инвергордоне 2 января. «И вот я оказываюсь в толпе из 870 других смертных, о которых не знаю ровным счетом ничего и которые ничего не знают обо мне, да им до меня и дела никакого нет», – писал он Толкину. На момент прибытия Уайзмена обстановка сложилась еще более тревожная, нежели он опасался. Линкор стоял на якоре в составе эскадры в Кромарти-Ферт, где в результате загадочного взрыва только что затонул броненосный крейсер и погибло более трех сотен моряков. Подозревали, что в заливе рыщет немецкая подлодка; крупные корабли были защищены противоторпедными сетями, вывешенными на расстоянии сорока футов от бортов судна. Чтобы подняться на «Сьюперб», Уайзмену пришлось вскарабкаться вверх по веревочному трапу и пробраться по боновому заграждению через защищенный проем.
Гилсона повысили до лейтенанта, и он отплыл во Францию 8 января 1916 года – так совпало, что в тот же самый день Эстель Кинг отправилась на корабле в Голландию сестрой милосердия. Гилсон писал ей: «Если бы я только мог воссоздать в словах или нарисовать для тебя великолепный закат, который мы сегодня утром видели из поезда, – точно какое-нибудь полотно Беллини из Национальной галереи: Солсберийская равнина четко выделялась на фоне неба, очерченная прелестной бархатистой черной линией… Давно не доводилось мне так сильно прочувствовать истинную красоту вокруг. На краткий миг мне даже показалось, что я на каникулах». Гилсон обещал, что, когда война закончится, они вместе поедут в его обожаемую Италию. Он взял с собой Новый Завет и «Одиссею» – и то и другое на греческом.
Толкину только что исполнилось двадцать четыре. За последние семь недель все трое его лучших друзей отбыли на фронт. В разгар всех этих событий вышла антология «Оксфордская поэзия» за 1915 год, на страницах которой было опубликовано его стихотворение «Шаги гоблинов». Тираж составил тысячу экземпляров – тем самым толкиновское произведение впервые обрело аудиторию более широкую, нежели школа или колледж.
Один из литературных критиков в «Оксфорд мэгезин» размышлял о том, что Поуп и Теннисон уже не актуальны: «Идолы рухнули… Пьедесталы опустели». Анонимный рецензент с одобрением отмечал, что отдельные поэты осваивают новые способы выражения, такие как верлибр, и новые темы, такие как мопеды и (в случае Т. У. Эрпа из Эксетер-колледжа) механические подъемники, и радовался, что старые условности и приемы любовной поэзии – образность «ясных глаз и алых губ» – себя исчерпали.
Дж. Б. Смит возмущенно писал из Франции, что рецензента следовало бы расстрелять без суда и следствия. «На самом деле, – объяснял он Толкину, – все, что прозаично и шумно, сегодня принято считать талантливым». Он уверял друга, что «Шаги гоблинов» читаются замечательно, хотя и добавлял, что это далеко не лучшее его произведение. Больше двух недель спустя, 12 января, Смит все еще бранил на чем свет стоит этого «мерзавца» Эрпа. К тому времени Гилсон уже переслал ему «Кортирион». Смит жил в землянке: его прикрепили к кадровому батальону для обучения[67]. Он признавался, что чувствовал себя потерянным и никчемным, но воспрял духом благодаря толкиновскому «великому и благородному стихотворению». Смит писал:
Я ношу твои последние стихи… на себе как сокровище… Ты не хуже меня знаешь, дорогой мой Джон Рональд, что мне глубоко плевать, даже если боши сбросят с полдюжины фугасов на землянку, в которой я пишу, – повсюду вокруг нее и сверху, – пока люди продолжают сочинять стихи про «Кортирион среди дерев» и на такие же темы; вот почему я здесь – для того чтобы хранить и беречь их…
После восемнадцати месяцев ожидания Роб Гилсон впервые вкусил окопной жизни 2 февраля, в нескольких милях южнее Армантьера, на низменной равнине близ бельгийской границы, изрезанной каналами и заросшей тополями. «Место это странное и унылое – разоренная пустошь, поломанные деревья и разрушенные дома, – рассказывал он Эстели. – Что больше всего поразило меня в первый миг, так это чудовищное расходование человеческого труда на то, чтобы всего-навсего спрятаться от сатанинской злобы друг друга. Ничего подобного я прежде даже вообразить не мог. В жизни не видывал такого печального зрелища». В какой-то момент Гилсону пришла в голову нелепая мысль: что было бы, если бы он сам, несколькими годами моложе (интеллигентный, утонченный студент университета, считавший, что «главное дело жизни» – это осматривать церкви Нормандии с альбомом для набросков в руках), увидел себя сейчас – солдата, по-пластунски ползущего через поле во Франции промозглой зимней ночью. И он едва не расхохотался посреди нейтральной полосы.
На той же неделе, в пятидесяти милях оттуда, Смиту (он уже вернулся в свой батальон) предстоял ночной рейд – и для него в том не было ничего забавного и ничего нового. С тех пор как он оказался во Франции, пять из десяти недель он провел либо в окопах, либо сразу за ними, но хуже здешних позиций «Солфордские приятели» еще не встречали. Сотня ярдов передней линии окопов вместе с заграждением из колючей проволоки были уничтожены в ходе массированного артобстрела незадолго до прибытия батальона. Для охраны позиций приходилось выставлять часовых в воронках от снарядов и снова и снова выходить на нейтральную полосу под покровом темноты, чтобы восстанавливать проволочные заграждения. В ночи можно было наткнуться на встречную вылазку противника; в одной из таких стычек 2 февраля разведотряд атаковал немцев гранатами и ружейным огнем, но командовавший офицер был ранен. На следующий день командир гранатометчиков батальона повел еще один отряд – и не вернулся.
«Мой хороший друг был ранен во время вылазки и попал в плен к немцам. Одному Богу известно, жив ли он», – писал Смит, готовясь отправиться на нейтральную полосу той ночью. Перед лицом смерти он уговаривал Толкина:
Дорогой мой Джон Рональд, непременно, обязательно опубликуйся. Я твой ярый и беззаветный почитатель, и мое главное утешение – что, если меня ухлопают сегодня ночью – через несколько минут мне идти в рейд, – на свете все же останется хотя бы один член великого ЧКБО, который облечет в слова все, о чем я мечтал и на чем мы все сходились. Ибо я твердо уверен, что гибелью одного из членов существование ЧКБО не закончится. Сейчас смерть подступила ко мне так близко, что я чувствую – я уверен, что ты тоже чувствуешь, и чувствуют все остальные трое героев, – насколько она бессильна. Смерть может сделать нас отвратительными и беспомощными по отдельности, но ей не под силу положить конец бессмертной четверке!..
Да, непременно опубликуйся – напиши в «Сиджвик энд Джексон» или кому захочешь. Я не сомневаюсь, что ты избран, как Саул среди детей Израилевых. Поторопись, прежде чем присоединишься к этой оргии смерти и жестокости…
Да благословит тебя Господь, дорогой мой Джон Рональд, и пусть ты выскажешь все то, что пытался сказать я, – спустя много времени после того, как меня не станет и я не смогу уже высказать это сам, ежели такова моя судьба.
Группы выходили в дозор с зачерненными лицами и вооруженные, как разбойники, дубинками и ножами; они ползли по-пластунски со скоростью приблизительно сорок ярдов в час, пока не осмотрят назначенный им отрезок нейтральной полосы. В ту ночь Смит благополучно возвратился вместе с тремя своими подчиненными, врага не обнаружив, и продолжал командовать такими вылазками. Позже над вражеским окопом подняли турецкий флаг: со всей очевидностью, немцы узнали от пленного, что имеют дело с Ланкаширскими фузилёрами, и попытались побольнее их уязвить, напомнив о напрасных потерях в Галлиполи. Но угодившего в плен друга Смита, девятнадцатилетнего юношу по имени Альфред Чарльз Диксон, свои больше не видели; на следующий день он умер от ран, полученных при столкновении на нейтральной полосе, и был похоронен за немецкими укреплениями.
Не прошло и недели, как Толкин сообщил Смиту о том, что предложил свой стихотворный сборник «Трубы Фаэри» на рассмотрение в издательство «Сиджвик энд Джексон». Смит велел ему не слишком-то обольщаться надеждой – а когда обнаружил, что «Кортирион» отправлен не был, убедил Толкина «дослать» это стихотворение. «Помню, как озадачили меня твои первые стихи, – писал Смит. – Рад сказать, что теперь вижу: моя критика была вполне справедливой».
Все члены ЧКБО приняли «Кортирион» близко к сердцу. Даже Роб Гилсон, наиболее сомневающийся из всех, намекнул, что в нем «слишком много драгоценных камней», однако ж признался, что стихотворение частенько поднимало ему настроение в скучные часы повседневной рутины. А Кристофер Уайзмен был всецело единодушен со Смитом. «Меня это стихотворение здорово подбодрило, – писал он в феврале с корабля “Сьюперб”, что в составе Гранд-Флита стоял в гавани СкапаФлоу[68]. – Ты словно бы выбрался из подземных сталактитовых пещер, подсвеченных магниевым проводом… Я раньше боялся, что ты никогда не напишешь ничего, кроме нескольких чудачеств, пусть и талантливых, и впечатляющих… Однако “Кортирион” кажется мне ничуть не менее “джон-рональдовским”, но не настолько чудны́м».
Иными словами, до этого прорыва Толкин стремился к странному и необычному и использовал слишком много изощренных «красивостей». Уайзмен не ошибся: здесь и в самом деле был шаг вперед. Есть качественная разница между «Кортирионом среди дерев» и – если рассмотреть четверку стихотворений 1915 года, эти четыре деления толкиновского компаса, – формалистическим «Жителем Луны», волшебными «Шагами гоблинов», геральдическими «Берегами Фаэри» и психологичными «Счастливыми морестранниками». Первое из четырех – виртуозное с точки зрения метрики и лексики произведение, построенное на пустячной шутке, изящная, чисто развлекательная вещица. Второе – типичное стихотворение о фаэри, демонстративно обособившееся от мейнстрима: оно кажется актом протеста против стилистических экспериментов и обыденной тематики, преобладающих в «Оксфордской поэзии» за 1915 год. Третье просто ошеломляет, но не столько как литературное произведение, сколько как символистское полотно (именно так оно и возникло) с его впечатляющими знаковыми образами и диковинными названиями без каких-либо дополнительных комментариев и описаний. Четвертое, скованное, пугающее, интроспективное, свидетельствует о крайне тревожном с