А Эдит покидала городок навсегда. Батальонные обязанности не позволяли Толкину жить вместе с женой, но супруги решили, что Эдит снимет жилье как можно ближе к его лагерю. Так что она вместе с кузиной Дженни Гроув перебралась в дом некоей миссис Кендрик в Грейт-Хейвуде, прелестной деревушке на одном из красивейших участков реки Трент под самыми северными склонами Кэннок-Чейза. На другом берегу Трента располагалось изысканное поместье Шагборо-Парк, усадьба графов Личфилдских. В месте слияния Трента с рекой Сау берега соединял старинный узкий мостик с четырнадцатью пролетами. В Грейт-Хейвуде молодожены получили брачное благословение в римско-католической церкви Святого Иоанна Крестителя перед воскресным собранием прихожан, которые (на фоне общенациональной атмосферы морального разложения, которую так ненавидели ЧКБОвцы), по всей видимости, были уверены, что до сих пор молодые люди жили во грехе.
На Сомме же отвратительная зимняя слякоть сменилась самым что ни на есть неуместным буйством анемонов, маков, колокольчиков и калужниц. Урвав минуту в пору затишья, Дж. Б. Смит написал:
Во Франции в холмы пришла весна,
И все деревья – в дымке кружевной,
Как будто канонада не слышна
В долине, не затронутой войной.
Смит запросил из дома экземпляр «Одиссеи» и в своих письмах к Толкину, словно бы отгородившись от всего мира, рассуждал главным образом о поэзии, ради которой сражался, а не об окопной жизни как таковой – хотя и упомянул однажды, как чудом избежал гибели первого апреля, в «день дураков», когда с аэроплана сбросили две бомбы и они разорвались совсем рядом. Цензура тут была ни при чем: обычно запрещались к упоминанию только подробности передислокации войск. Просто Смит (подобно многим солдатам) предпочитал не писать об ужасе и смертельной усталости. Но он очень тосковал по обществу старых друзей: «Как бы мне хотелось, чтобы возможно было устроить еще один “совет”… Все ЧКБОвцы постоянно у меня в мыслях, это ради них я все еще держусь и в надежде на воссоединение отказываюсь падать духом», – написал он какое-то время назад. «Совет четырех» и впрямь был невозможен, но тут представился случай повидаться с Толкином.
Через неделю после того, как Толкин закончил курсы подготовки связистов, пришла телеграмма с известием: Смит вернулся домой. Эти двое тут же договорились увидеться, и в последнюю субботу мая 1916 года поезд привез Смита на Стаффордский вокзал. Со времен последней встречи друзей в Личфилде минуло восемь месяцев. Смит остался в Грейт-Хейвуде на ночь и почти на все воскресенье, растягивая удовольствие от общения по возможности подольше. «Что может быть более утешительным, ободряющим и вдохновляющим, чем снова увидеть одного из ЧКБОвцев вживую и убедиться, что он ничуть не изменился? – писал Смит по возвращении в свой батальон во Франции. – Не сомневаюсь, что в твоих глазах я не тот, что прежде: более усталый, менее энергичный; но я твердо верю, что во всех жизненно важных свойствах я неизменен. ЧКБО не уклоняется от выполнения своего прямого долга и никогда не уклонится, и я благодарен за это так, что и словами не выразишь».
Прямой долг ЧКБО подразумевал необходимость жертвовать удовольствиями, а возможно, и самой жизнью, как писал Смит в своем весеннем стихотворении:
Найдутся те, кто, противостоя
Всем козням ненависти, рад сказать:
«Раз дышит еще Англия моя,
Я счастлив у черты небытия».
Это было братство, основанное на смехе, школярских проделках и юношеском энтузиазме. Порою казалось, что счастье осталось в прошлом, в кафетерии магазина «Бэрроу», в библиотечной каморке школы короля Эдуарда или даже в Попечительском зале – идет экзамен, все мальчики сосредоточенно пишут, а учитель молча расхаживает туда-сюда за их спинами, и с Нью-стрит смутно тянет дегтем. «Взаправдашние дни, – так называл их удрученный Уайзмен, – когда тебе казалось, будто ты что-нибудь да значишь, и было чем подкрепить эту уверенность; когда ты мог чего-то добиться: выиграть матч, поставить пьесу, сдать экзамен, – ничего важнее и вообразить было нельзя…» Несомненно, Толкин, который только что женился и который увлеченно предавался творчеству, несколько иначе оценивал свою жизнь после окончания школы. Тем не менее, он воспринимал ЧКБО как «оазис» в неприветливом мире.
Однако ж «Чайный клуб» теперь был гораздо больше, нежели островком безопасности. Помимо веселья и доброй беседы, ЧКБОизм стал воплощением стойкости, храбрости и духовной общности. Смит, демонстрируя свою извечную слабость к громким фразам, некогда сравнил четверку с русской армией, сражающейся с далеко превосходящими ее немецкими и австро-венгерскими силами (по его словам, «зрелища великолепнее Европа не видела на протяжении многих поколений»). Но ЧКБО включило патриотический долг в свой устав не просто потому, что все члены общества были патриотами. Война была важна, поскольку велась того ради, «чтобы подлинная Англия перевела дух»: дабы сохранить и сберечь источники вдохновения «взаправдашних дней» мира.
Но один из аспектов прямого долга не был столь уж очевиден. Когда-то члены ЧКБО решили, что смогут изменить мир. Эта мысль родилась на поле для регби, в разгар героических деяний Уайзмена и Толкина, Великих Братьев-Близнецов. Она взросла и окрепла в битве во имя того, чтобы вырвать контроль над школьной жизнью у грубости и цинизма, – в ходе этой долгой борьбы ЧКБО одержало победу. После изгнания Тминного Кексика Барнзли и бесталанных, пресных насмешников «Лондонский совет» обрел свободу заново заявить о своей миссии. Толкин уверял друзей, что они обладают «мощью, способной потрясти мир» и все они (за некоторым исключением более опасливого Гилсона) в это поверили.
А теперь им казалось, что для них война стала всего лишь подготовкой к назначенной задаче. Сия «долина скорбей» в итоге обогатит их всех, говорил Гилсон. «Я верю, что ЧКБО однажды – в том, что касается его самого, никоим образом не мира в целом, – возблагодарит Господа за эту войну», – заявлял он. «Провидение настаивает, чтобы каждый ЧКБОвец свои первые бои вел в одиночестве», – отмечал Смит, а Уайзмен подчеркивал укрепляющую силу божественного замысла. «На самом деле вы трое – герои, особенно Роб, – писал он. – По счастью, мы не вполне распоряжаемся собственной судьбой, и то, что мы делаем сейчас, лучше подготовит нас к тому, чтобы объединиться в грядущем великом труде, каков бы он ни был».
Все это звучало бы пустым бахвальством, если бы не два соображения. Эти юноши были талантливыми сынами талантливого поколения, и в их «республику» равных входил гений, чьи произведения впоследствии обрели многомиллионную ауди торию. Когда в пятницу 2 июня Толкин получил приказ ехать в Фолкстон для погрузки на корабль, он уже поверил в то, что грядущие ужасы окажутся ему полезны в визионерском труде всей его жизни – если только он выживет.
Толкин покинул Кэннок-Чейз безо всякой помпы. В отличие от друзей, что выступили маршем из своих учебных лагерей в составе дивизий штатной численностью более десяти тысяч человек, Толкин уезжал один: его учебный батальон оставался на родине и высылал людей на фронт по мере того, как сражающимся батальонам Ланкаширских фузилёров требовалось пополнение.
Толкину дали сорок восемь часов на «последний отпуск». Они с Эдит вернулись в Бирмингем, в субботу провели вместе последнюю ночь в гостинице «Плуг и борона» в Эджбастоне, совсем рядом с Ораторием и отцом Фрэнсисом. Дом на Дачис-роуд, где Рональд с Эдит познакомились как квартиранты, был в нескольких минутах ходьбы. На другой стороне улицы просматривался дом по Хайфилд-роуд, где Толкин жил вместе с Хилари после того, как юноше запретили общаться с Эдит.
Позже, в воскресенье 4 июня 1916 года, Толкин отбыл на войну. Уцелеть он не надеялся. «Младших офицеров выкашивает по дюжине за минуту, – вспоминал он впоследствии. – В тот момент расставание с женой… было смерти подобно».
Часть IIБессчетные слезы
7Дельфиниум и колокольчики
Для Толкина настал самый черный час войны – на тот момент. И для Антанты тоже. На протяжении пятнадцати беспощадных недель Франция истекала кровью под Верденом. Между тем Ирландия все еще бурлила после того, как было подавлено Пасхальное восстание[72] против британского владычества. Но в субботу 3 июня 1916 года газеты возвестили о тяжелейшем на тот момент ударе по британскому самомнению. Гранд-Флит наконец-то сошелся в бою с немецким флотом – и, как показалось поначалу, потерпел поражение.
Кристоферу Уайзмену, к его стыду, уже было начала нравиться жизнь на борту огромного боевого корабля-дредноута, который по большей части стоял на якоре в Скапа-Флоу. Флотские презирали «сухопутных крыс» вроде него: он был трезвенником, в то время как многие офицеры только и делали, что напивались, и разговаривали не иначе как сквозь зубы. Но время от времени ему удавалось выбраться в городок Киркуолл на Оркнеях или, если позволяла погода, сыграть партию-другую в гольф на крохотном островке Флотта. Однажды, отдавая дань своей страсти к археологии, Уайзмен возглавил исследовательскую экспедицию к доисторическому кургану Мейсхау. Преподавание тоже становилось чем-то вроде хобби, хотя его подопечные, проходящие боевую подготовку морские курсанты, педагогическому воздействию поддавались с трудом – недаром же они носили выразительное прозвище «нахалы». Уайзмен учил их математике, механике и навигации и, как истинный ЧКБОвец, пытался заодно ликвидировать пробел в их литературном образовании. «Нахал обыкновенный, – рассказывал он Толкину, – отличается непроходимой тупостью и при том еще и зазнайка каких мало. Однако ж ко всем им я очень привязан…» Время от времени «Сьюперб» прочесывал Северное море вплоть до самой Норвегии, но немцев ни разу не встретил: блокада с моря оказалась эффективной, и единственную опасность, по всей видимости, представляла скука.