Но 31 мая 1916 года, на сто первый день битвы за Верден германский Флот открытого моря покинул порт, а британский Гранд-Флит клюнул на приманку и стремительно вышел из Скапа-Флоу, чтобы встретить врага у берегов Дании. На «Сьюпербе» Уайзмен был назначен в дальномерный пост контролировать правильность расчетов. Ранним вечером «Сьюперб» дал несколько залпов по легкому крейсеру с расстояния тысячи ярдов, и было видно, как в средней части судна взметнулись языки пламени. Казалось бы, при таком эффективном попадании судну полагалось затонуть. Но нет, позже его видели целым и невредимым корабли, идущие сзади. Час спустя «Сьюперб» снова открыл огонь; третий и четвертый залпы угодили в цель, вражеский корабль загорелся и отвернул в сторону. Командир корабельной артиллерии, который мог видеть ход битвы собственными глазами, ставил расчеты Уайзмена под сомнение, но в дыму и тумане эскадры сражались почти вслепую, и приходилось полагаться на математику.
Если бы «Сьюперб» подбили, то подпалубные помещения, не имеющие задраиваемых переборок, затопило бы от носа до кормы, что отлично понимал Уайзмен. «Ниже палубы при попадании торпеды не уцелеет никто», – говорил он. Так что ему и его 732 товарищам по службе очень повезло, что корабль находился в самой середине построения флота и ни разу не попал под вражеский огонь, хотя между двумя огневыми столкновениями «Сьюперб» прошел совсем близко от останков флагмана «Инвинсибл» – одного из трех британских линейных крейсеров, потопленных в ходе Ютландского сражения[73]. Люди, оказавшиеся в холодной воде, цеплялись за обломки, махали и кричали приближающимся судам. Но те двигались вперед на полной скорости, совершая грандиозный маневр с участием всего Гранд-Флита, так что уцелевших либо затягивало под проходящие корабли, либо они оставались барахтаться в кильватерных волнах. К тому времени как германский флот с наступлением темноты вышел из боя, потеряв лишь один из своих линейных крейсеров, погибло более шести тысяч британских моряков. В преддверии войны Британия опережала соперницу-Германию в гонке военно-морских вооружений, однако после Ютландского сражения глубокая убежденность в том, что «Британия правит морями», была поколеблена. Новости из Ютландии накануне отбытия Толкина во Францию существенно подорвали боевой дух.
Когда в понедельник на следующей неделе поезд с лондонского вокзала Чаринг-Кросс в час дня прибыл в Фолкстон, Толкин обнаружил, что тихий портовый городишко, памятный ему со времен лагеря кавалерии короля Эдуарда в 1912 году, разительно изменился. Сейчас он бурлил кипучей деятельностью, и гостиницы были битком набиты солдатами. Толкин переночевал в Фолкстоне, а на следующий день, 6 июня, поднялся на борт транспортного судна, и пароход под конвоем миноносца двинулся через Ла-Манш. Толкин смотрел, как над серой водой кружат морские птицы и как Англия – Одинокий остров его мифологии – постепенно теряется вдали.
В тот день во Франции, где-то вдали от побережья, Роб Гилсон делал зарисовку своего батальона – солдаты устроились на недолгий привал на обочине длинной, обсаженной деревьями дороги, а позади опускалось к горизонту желтое солнце. «Кембриджширцев» перебросили на юг, с фландрских низин в холмистую Пикардию, эту древнюю область, по которой петляла река Сомма. Где-то неподалеку находился и Смит. Кристоферу Уайзмену, в отличие от этих двоих, пришлось померзнуть: он уже вернулся в Скапа-Флоу и теперь повел отряд «нахалов» на Хой, самый высокий среди Оркнейских островов. Британское верховное командование постигла беда. Лорд Китченер, тот самый человек, чьи громкие лозунги поставили под ружье целое поколение, в тот день отбыл в Россию, и у самого выхода из бухты Скапа-Флоу его корабль подорвался на мине. Отряду под началом Уайзмена полагалось прочесать взморье в поисках секретных документов, которые могло выбросить на берег, но ничего так и не нашлось; «нахалам» было куда интереснее добывать яйца тупиков: к немалому ужасу Уайзмена, хойские утесы высотой под 200 футов их ничуть не пугали.
В Кале солдат, возвращающихся из отпуска, отправляли прямиком в их батальоны, но новобранцев отсылали в Этапль, где находилась основная база снабжения британских экспедиционных войск. Этапль – «Eat-apples» [Ешь-яблоки], как произносили название города малограмотные островные солдаты, – был сущей тюрьмой и славился своим карательным режимом. Среди прибрежных дюн и сосен за оградой в беспорядке разместились склады и палаточные лагеря, принадлежавшие дивизиям разных стран: британской, канадской, южноафриканской, австралийской и новозеландской. Толкина после перевода из учебного батальона на первую ночь разместили вместе с другими солдатами, направляющимися в 32-ю дивизию, к которой принадлежал 19-й батальон Ланкаширских фузилёров (в нем служил Дж. Б. Смит). Но оказалось, что это ошибка. На следующий день Толкина назначили в 25-ю дивизию и в 11-й батальон Ланкаширских фузилёров, который уже участвовал в жестокой и кровопролитной битве на хребте Вими. Возможно, назначение было связано с тем, что офицер связи 11-го батальона У. Г. Рейнолдс ждал повышения, будучи отмечен за исключительную доблесть и мужество при Вими; тем самым в батальоне образовалась вакансия. Но для Толкина это был тяжкий удар по давно лелеемым надеждам. Беда не приходит одна: вещмешок со всем недешевым содержимым, закупленным по совету Смита, потерялся при перевозке, и Толкину пришлось с нуля добывать все необходимое, включая раскладушку и спальник, совершенно необходимые для ночевок в холодной палатке – ведь июнь выдался небывало студеным.
В 11-й батальон Ланкаширских фузилёров отправили донесение о том, что Толкин прибыл на место и ждет указаний. Нервное возбуждение схлынуло, и накатила скука. Теперь Толкин жил на пыльной вершине холма, в лагере для новобранцев 25-й дивизии, и писал письма. Чтобы обойти цензуру, он придумал особый шифр, состоящий из точек, с помощью которого Эдит могла определить его местонахождение, и пока Толкин воевал во Франции, Эдит отслеживала его перемещения на большой карте, повешенной на стену в Грейт-Хейвуде. Толкину выдали противогазовый шлем (мешок из фланели, обработанный химикатами, со стеклами для глаз и клапаном для рта), «жестянку» – недавно ставший обязательным стальной шлем, а также учебную винтовку. Каждый день он в составе колонн численностью более 50 000 человек маршировал к обширному песчаному котловану, именуемому «Ареной для корриды», где его нещадно «испытывали на прочность» вместе с сотнями других офицеров. В те дни, когда не лил проливной дождь, войско возвращалось назад все в белой пыли. Дорога к «Арене» вела мимо бесконечных рядов госпиталей и огромного военного кладбища. Позже Толкин вспоминал, что его видение «чистилищного» лагеря – стихотворение «Подзвездный Хаббанан», – вероятно, возникло именно здесь.
Из острой тоски по дому родилось новое стихотворение, «Одинокий остров», описывающее его переправу по морю из Англии, которой эти строки и посвящены:
О дивный остров мой, морями окаймленный —
Сквозь дымку зноя – отблеск белых скал;
О гроты южных бухт, где по воде зеленой
Прибой со стоном пену расплескал.
О неумолчный шум и голоса волны;
О гребни брызг – прибрежных духов скакуны;
О стаи белых птиц! Прибою вторя,
Конклавы скорбные из века в век
На крыльях моря, голосами моря
Тревожат сетованьем бесприютный брег,
Взмывают ввысь, печально гомоня,
И провожают в дальний путь меня.
Та грань запретная всегда передо мною:
Блеск белых скал – через моря разлук;
Ты венчан славою – под слезной пеленою,
Все дышит музыкой и тишиной вокруг…
Резвились дети здесь в цветах когда-то,
Покуда сходит солнце с небоската,
Когда под перезвон виол и арфы трели
Безмолвно водят фэйри хоровод.
Грущу я по тебе – и гордой цитадели,
Прибежищу бессчетных птичьих стай:
Под вечер с башни колокол поет
И между вязов зов летит из края в край:
О, одинокий остров мой, прощай!
Дж. Б. Смит прислал свои сожаления – по поводу того, что надежды Толкина провести лето с Эдит в Грейт-Хейвуде потерпели крах, и того, что Толкин не присоединится к нему и «Солфордским приятелям»: «Я всегда и везде молюсь за тебя, – добавлял он, – пусть ты выживешь и пусть мы все выживем в нынешнем испытании огнем, не утратив ни наших способностей, ни нашей решимости. Так все непременно обернется к лучшему. А пока на Бога надейся, но порох держи сухим и знай, что еще для троих ты значишь больше, чем их собственное “я”».
К середине июня стало ясно, что на совещаниях начальников штабов затевается что-то масштабное. Все опасались шпионажа – но планы-то и так были общеизвестны: в конце месяца планировалось «шоу» где-то под городом Альбером на Сомме. Зловещие знаки просматривались в письме Гилсона, в котором он благодарил Толкина за коротенькую записку, пришедшую в ночь летнего солнцестояния, как раз когда он возвратился с рытья окопов. Один его приятель и сослуживец из той же рабочей команды был ранен осколками снаряда и находился при смерти. Гилсон далеко ушел со времен школьных дебатов, на которых некогда утверждал, будто «война сейчас – дело отнюдь не первостепенное; это… научное состязание в расчетах, а не в личной доблести», – из таких описаний вырисовывалось предприятие довольно-таки бескровное. А теперь он писал Толкину: «За последние несколько недель я впервые прочувствовал остро как никогда всю справедливость твоих слов насчет оазиса ЧКБОшества. Жизнь сейчас и в самом деле напоминает пустыню – причем огненную. ЧКБО никогда не презирало испытаний, и не думаю, что недооценивало, а мои испытания в последнее время набирают обороты. Тем не менее, я вполне бодр и весел, и выразить не могу как признателен за глотки свежего прохладного воздуха, которыми отдельные члены ЧКБО дарят меня время от времени».
Гилсон вот уже много недель не вылезал из окопов под Альбером. К тому времени вести из Ютландии были заново истолкованы в более выгодном свете, русская армия стремительно наступала на Восточном фронте, так что Гилсон почувствовал, что «война наконец-то стронулась с мертвой точки – и движется к концу». Он находил время полюбоваться на бескрайнее облачное небо или восхититься великолепием готической архитектуры Амьенского собора, где ему удалось урвать несколько счастливых часов. Однако со Смитом он так ни разу не увиделся, хотя знал, что тот так дразняще близко. Гилсон с самого марта надеялся на отпуск, который теперь отложили на неопределенный срок, и бедняга совсем извелся. Уайзмен по секрету признавался Толкину, что опасается за рассу