На самом деле задача эта была практически безнадежной, как Толкин убедился под Овиллером. Наземные линии уже протянулись назад к Ла-Буассели и к полевым телефонам. Батальонные связисты с катушками кабеля были готовы оборудовать новые телефонные станции на захваченной территории. Однако наземные линии легко прослушивались: гудки морзянки доносились на расстояние до трехсот ярдов, поскольку сигнал хорошо проходил через меловой грунт. Телефон использовали в качестве последнего средства, и обязательно с позывными станции, которые Толкину приходилось заучивать («АЕ» для фузилёров, «СВ» для бригады, и т. д.). Флажки, фонари и сигнальные ракеты попросту вызывали огонь противника с немецких опорных пунктов. Большинство сообщений отправляли с гонцами, но посыльным совсем не улыбалось бегать очертя голову под огнем через опасные зоны. Приказы командования доходили до передовых частей не меньше чем за восемь часов.
Три батальона откатились назад; новых атак в ту ночь не намечалось. Пасмурный, туманный рассвет субботы 15 июля озарил склон под Овиллером, заваленный мертвыми телами. Оставив одну роту удерживать первую линию окопов, фузилёры отступили на более безопасное расстояние. Во второй половине дня их вернули обратно в Ла-Буассель, чтобы сформировать команды снабжения для их же собственной бригады, сменившей их на осаде.
Дневной свет лишь усилил ощущение ужаса, нависшего над разоренной пустошью. Художник Джеральд Бренан, сравнивая ее с «предательским, хаотичным взморьем, от которого только что отступил отлив», вспоминал, что местность между двумя деревнями была «изрыта снарядами и усеяна мертвыми телами, многие из которых пролежали там уже три недели… В ходе первой атаки 1 июля эвакуировать раненых было невозможно; и теперь глазам открывалось страшное зрелище: люди набились в воронки от снарядов, накрылись плащ-палатками и так умерли. Некоторые – уроженцы северной Англии – с Библией в руках». Лес колючей проволоки в направлении Овиллера был завален трупами с багрово-черными лицами. «Мухи бесстыдно жужжали над сырой землей, – вспоминал Чарльз Кэррингтон, – на белых меловых холмах кое-где пламенели мрачно-алые маки, в тяжелом воздухе висела едкая вонь взрывчатки и тошнотворный смрад разложения».
Но вот пошли слухи о мощном прорыве кавалерии у Высокого леса к востоку; во всяком случае, вражеская артиллерия Ла-Буассель уже не обстреливала. Немецкие блиндажи тоже служили надежной защитой – если, конечно, не случится прямого попадания во вход. «В сравнении с ними наши выглядели куда как жалко… ямка, вырытая в боковой стенке траншеи, да кусок рифленого железа; в то время как немецкие убежища были снабжены ступеньками, уводящими футов на пятьдесят вниз, и даже освещались электрическими лампочками», – позже вспоминал священник фузилёров, Эверз. – Если сопоставить их условия с нашими, то, право слово, остается только удивляться, как нам вообще удалось выиграть войну!» Здесь еще недавно гарнизон укрывался от шквального огня: в подземных жилищах разило по́том, мокрой бумагой и непривычной едой, все было загажено. Толкин отыскал себе уголок в одной из землянок и прилег поспать.
Тем вечером его батальону снова приказали построиться в линию в окопах справа от старой римской дороги, сформировав резерв. Теперь впереди, выше по склону, находилась Королевская ирландская регулярная часть – она занимала передовую траншею. Атаку назначили на десять вечера, затем на три часа отложили. В воздухе висела мелкая морось. По всей видимости, немецкая оборона ничуть не пострадала, и атака оказалась точным повтором событий прошлой ночи. Однако на сей раз фузилёры наблюдали за «бурей и натиском» из тыла. Среди приказов, передаваемых Толкином, был и такой: пятьдесят человек из роты «А» должны были отправиться на полевой склад бое припасов под Ла-Буасселью и поднести снаряды к линии фронта. Но связь то и дело прерывалась, и известие о том, что атака провалилась, достигло дивизии, стоящей в Бузенкуре, только час или более спустя. Ни одну из задач наступления решить не удалось, и единственный успех – немцев удалось-таки отвлечь, чтобы один из британских батальонов смог отрезать их с тыла, – едва не обернулся катастрофой.
Батальон «Уорикширцев» на правом фланге, не встретив сопротивления, достиг траншеи, ведущей на северо-восток от Овилллера – последнего немецкого связующего звена с подкреплениями и провиантом, но когда в смутном мареве забрезжил день 16 июля, «Уорикширцы» оказались в бедственном положении. «За помощью нам надо было возвращаться через тысячу ярдов по неровной, заросшей травой местности, непроходимой при свете дня, которую мы бегом пересекли ночью», – писал в своих мемуарах Чарльз Кэррингтон, один из офицеров окруженного батальона. Прусские гвардейцы вели по ним снайперский огонь и забрасывали гранатами в попытке снять осаду с атакованного гарнизона.
На протяжении всего сырого и душного дня бригада Толкина пыталась пробиться к «Уорикширцам» от своих позиций перед Овиллером. Атаковать через открытую местность в светлое время суток не представлялось возможным, так что Ланкаширские фузилёры подтаскивали гранаты, а «Королевские ирландцы» метали их из-за защищенного угла своей траншеи в немецких защитников. Но крытые блиндажи неприятеля были хорошо укреплены, а прилетающие в ответ гранаты совсем измотали «Королевских ирландцев».
Свежие части толкиновского батальона, подошедшие на исходе дня, огненным шквалом винтовочных пуль и гранат сумели наконец-то переломить ситуацию. Перед самым закатом взметнулся белый флаг и появился солдат в серой форме. Гарнизон Овиллера сдался: двое офицеров и 124 солдата, все – без единой царапины. Фузилёры пробились к застрявшим «Уорикширцам» и вернулись из Овиллера с трофеями: пулеметами и прочей «матчастью».
К тому времени как на следующий день, в понедельник 17 июля, покончили с последними очагами сопротивления, Толкин уже спал. Его сменили на посту через час после полуночи; он добрался до Бузенкура в шесть утра, проведя в бою более пятидесяти часов.
В разгар собственных тяжких испытаний в Овиллере, за пять дней до того, Дж. Б. Смит прислал ему полевую почтовую карточку, с напечатанными на ней типовыми сообщениями (ненужные вычеркивались), извещающую просто-напросто: «Со мной все хорошо». В Бузенкуре Толкина ждало от него письмо. Смит вернулся из Овиллера ровно тогда, когда в городок вошел Толкин; в субботней газете Смит увидел имя Роба в списках убитых. «Я жив-здоров, да только что с того? – писал он. – Пожалуйста, будьте со мною рядом, и ты, и Кристофер. Я страшно устал и невообразимо подавлен этим чудовищнейшим известием. Теперь в отчаянии понимаешь, что такое на самом деле было ЧКБО. Ох, милый мой Джон Рональд, что же нам теперь делать?»
9«Что-то надломилось…»
Наступление на Сомме настолько было «секретом Полишинеля», что в Англии название «Альбер» передавалось из уст в уста задолго до 1 июля 1916 года. Во второй половине дня в ту страшную субботу пришли новости об атаке, но о ее провале не сообщалось ни словом, сведений о потерях тоже не поступило. В следующий четверг Кэри Гилсон вернулся с женой из Лондона и обнаружил шаблонную полевую карточку от сына с сообщением: «Со мной все хорошо. Напишу при первой возможности». Тем же вечером директор школы написал шутливый ответ, сославшись на друга семьи, который «шлет только карточки и ничего не вычеркивает, так что каждое послание возвещает о том, что он жив-здоров, ранен, доставлен в полевой госпиталь и т. д.». Отражая общее мнение о том, что 1 июля стало переломным моментом, он добавлял: «Немцам крышка». Но теперь семьи одна за другой узнавали о гибели или ранении сыновей. Гилсоны знали, что Роб воюет где-то поблизости от Альбера. В пятницу 6 июля мачехе Роба Донне казалась невыносимой сама мысль о возвращении домой: она была уверена, что там ее ждет телеграмма из военного министерства. В субботу пришло письмо, перечеркнувшее все надежды. Артур Седдон, один из ближайших друзей Роба среди офицеров Кембриджширского батальона, прислал соболезнования в связи с его смертью.
Кэри Гилсон справлялся с горем – или скрывал его, – разглагольствуя о величии жертвы, и пытался занять себя тем, что наводил дополнительные справки и писал некролог. Сестра Роба Молли с головой ушла в работу на благо фронта: она ухаживала за ранеными в госпитале, устроенном в Бирмингемском университете. Но единокровные братья Роба – шестилетний Хью и Джон, которому еще не исполнилось и четырех – горько рыдали, узнав, что их обожаемого «Родди» больше нет. Донна была совершенно раздавлена утратой своего «лучшего друга». Она молилась о том, чтобы газеты не попали в руки Эстели Кинг, которая как раз возвращалась из Голландии.
В письме Седдона говорилось, что Роба «любили все, с кем он общался». Преданный Брэднем рассказывал, что его «любил весь взвод и, скажу без преувеличений, вся рота, ведь он был замечательным офицером и хорошим командиром». Старый майор Мортон заявлял, что Гилсон был ему как сын, и признавался: «Я почти рад, что не смогу вернуться в роту; мне кажется, мне бы на каждом шагу его не хватало»[81]. Райт, субалтерн, деливший с Гилсоном жилье в блиндажах и на квартирах в течение полутора лет, писал, что дружба с Робом «была для меня всем в жизни, полюбить которую я не в силах», и добавлял: «Я мечтал о времени, когда наша дружба неизмеримо созреет и расцветет в дни Мира».
Для Толкина, как и для друзей Гилсона среди «Кембриджширцев», личная потеря добавилась к ужасу и усталости битвы. Психотерапией горя в армии никто не занимался, специалистов по посттравматическим стрессовым расстройствам не было, это считалось делом обыденным. Но так уж вышло, что по возвращении в Бузенкур после атаки на Овиллер Толкину перепала недолгая передышка. В понедельник 17 июля 1916 года он остановился на ночь в Форсевиле, по пути к очаровательному провинциальному городку Бовалю на расстоянии пятнадцати миль от фронта – в Боваль 25-я дивизия была передислоцирована на