В отсутствие мужа Эдит отслеживала его перемещения по настенной карте. До сих пор любой стук в дверь мог возвестить о страшной телеграмме из военного министерства. Возвращение Толкина в Грейт-Хейвуд было исполнено драматизма: Толкин посвятил ему балладу из шести куплетов «Серый мост Тавробеля». Tavrobel (‘лесной дом’) – это номский эквивалент названия «Хейвуд» [Haywood] (‘загражденный лес’), но в данном случае любые мифологические истолкования, по всей видимости, вторичны по отношению к личностным[101]. Действие происходит в месте, где «струятся два потока» – Трент и Сау; есть и отсылка к старому мосту для вьючных лошадей, переброшенному через эти две реки в Грейт-Хейвуде. Прочие параллели с жизненной ситуацией самого Толкина нет нужды расшифровывать – баллада превращается в диалог, исполненный любви и тоски:
«О де́вица, в час первых звезд
Кого ты ждешь с улыбкою,
Взойдя на Тавробельский мост,
Завидев тени зыбкие?»
«Я жду тебя – в час первых звезд,
Сквозь сумерки закатные,
Ко мне спешишь ты через мост,
Домой пришел обратно ты.
Увял мой тавробельский сад,
И в Тавробеле – горе:
Ушел ты много дней назад
За реки и за море».
«Я уходил в далекий путь —
За море и за реки,
Мечтая, что когда-нибудь
Вернусь к тебе навеки».
С его последним куплетом, оплакивающим утраченные «дни солнечного света», «Серый мост Тавробеля», стихотворение вроде бы и пустячное, тем не менее, западает в душу. Толкиновские стихи из последней пачки Кристофер Уайзмен, вопреки своему обыкновению, безоговорочно объявил «великолепными» и пообещал, что если Толкину удастся опубликоваться, то он сможет договориться о положительном отзыве в «Манчестер гардиан». «Я уверен, – писал он с корабля “Сьюперб”, – что если твои произведения и впрямь появятся в печати, ты поразишь наше поколение так, как никому до сих пор не удавалось… На самом деле, с моей стороны было бы слишком самонадеянно говорить что-то о стихах как таковых, но боюсь, они убьют старый добрый Девятнадцатый Век окончательно и бесповоротно… Куда ты нас выведешь, остается только гадать…» Теперь Уайзмену казалось, что Дж. Б. Смит далеко отстает и до сих пор остается сугубо викторианским писателем. Безусловно, добавлял Уайзмен, ЧКБО было «одним из самых необычайных объединений, когда-либо существовавших», – два поэта, радикально противоположные друг другу, и сам он, подходящий на роль разве что министра финансов.
Уайзмен беспокоился за Смита, и не только в связи с его последними поэтическими произведениями, которые казались Уайзмену «значительно ниже его обычного стандарта». Он уже давно просил Толкина написать «и рассказать мне о нем все как есть», но Толкин не видел Смита с августа, а письма становились все более и более короткими. С тех пор как 3-й батальон «Солфордских приятелей» был преобразован в «пионерный» батальон землекопов, его бойцы участвовали только в одной атаке, в основном же они просто прокладывали дороги и рыли окопы. У такого подразделения не было нужды в разведывательной работе, так что на плечи Смита легли скучные обязанности квартирьера. Всякий раз, как батальон передислоцировался с места на место, Смит выдвигался первым, распоряжался насчет расквартирования, а потом встречал и распределял на постой личный состав. Неудивительно, что он жаловался, как «бессмысленность происходящего» убивает его. В конце октября 1916 года, пока Толкин лежал в госпитале в Ле-Туке, Смит стал адъютантом командира части, ответственным за обеспечение батальона личным составом. Он возвестил о своем новом назначении с комичной ложной скромностью («А я таков, увы, увы!»), но на практике ничего интересного в должности адъютанта не было – в «пионерном» батальоне его обязанности сводились главным образом к штамповке рутинных приказов на марш. «Меховые поддевки должны быть аккуратно скатаны и пристегнуты поверх рюкзаков, – писал обычно он. – Необходимо строгое соблюдение дисциплины на марше; ни в коем случае не разрешается отставать от своей части… Приказ по батальону № 252, параграф 3: транспортировка незакрепленных предметов или тюков на марше строго воспрещается».
Все это противоречило самой натуре Смита. От природы он был неорганизован, своенравен и непоседлив. Некогда он в отчаянии написал: «Мне не удалось сделать успешную карьеру в армии, потому что я не могу ни проникнуться армейскими идеалами в деловых вопросах, ни тем более воплотить их. Что значит “опрятный”? Что значит “справедливый”? Что значит “строгий”? Не знаю и никогда не узнаю, хотя из чувства долга честно пытаюсь понять». Теперь он с горечью шутил: «Командир корпуса во дворе… а ваш покорный слуга забился в свою адъютантскую кроличью нору и весь дрожит. Я панически боюсь, что он ворвется ко мне и вопросит, почему я не выполнил его приказ XYX/S7/U5/3F от вчерашнего числа или еще что-нибудь в том же роде». Школьник, который некогда считал «обаятельного прохиндея» Робин Гуда «одним из самых реалистичных персонажей во всей литературе», и «ярый и беззаветный почитатель» толкиновской мифологии оказался в плену армейской канцелярщины.
Поднаторев в языке военных приказов и сводок, Смит сумел отстраненно описать в официальном разведдонесении от 1 июля массовую гибель тех, с кем он жил и работал бок о бок на протяжении полутора лет: «По причине шквального пулеметного огня противника наступление осуществлялось короткими перебежками. Мы понесли тяжелые потери». Поэзия передает чувства, но это была полная противоположность поэзии. Безусловно, неописуемый ужас войны еще и способствовал притуплению всех чувств – Смит об этом знал, когда писал о своем поколении:
Кто вел кровопролитный бой
В недобрый год в земле чужой,
Кому орудий гром
Отныне нипочем.
Все это, в сочетании с тяжкими и унылыми зимними буднями на Сомме, в достаточной мере объясняет то, что Смит переживал некоторый творческий спад. Казалось, война никогда не закончится, и если юноша жалел сам себя, трудно ему не посочувствовать. В одном из поздних своих стихотворений он обращается к духу Роба Гилсона и прочих погибших друзей:
Тени в тумане – я так одинок:
Гаснет очаг, и на сердце тоскливо.
Долго ли боя последнего ждать?
(Чу! Не смолкают орудий разрывы!)
По крайней мере, «Солфордские приятели», в течение последних двух месяцев занимавшие позиции сразу за передовой линией, за все это время никаких потерь не понесли. Смит развлекал вдовую мать письмами о своих попытках ездить верхом, а новости о том, что его друг благополучно возвратился домой, по-видимому, изрядно его подбодрили. К сожалению, повышение до адъютанта снова отдалило на неопределенный срок его шансы вырваться с фронта, но 16 ноября Смит написал Толкину: «Надеюсь, что смогу приехать в Грейт-Хейвуд – мой отпуск со всей определенностью не за горами».
В конце ноября 1916 года, когда битва на Сомме наконец сошла на нет, Дж. Б. Смит в числе «Солфордских приятелей» стоял в непримечательной деревушке Суастр, в девяти милях к северу от Бузенкура, где он в последний раз виделся с Толкином. «Пионеры» проводили короткие морозные дни под шквальным дождем, в слякоти и в снегу. Утром 29 ноября, в среду, Смит надзирал за рутинными ремонтными работами и устройством дренажа на одной из дорог на выезде из деревни. Во второй половине дня должен был состояться футбольный матч для личного состава: Смит все организовал и очень надеялся поиграть сам. Он шел по дороге, как вдруг раздался пронзительный вой снарядов. Где-то к востоку, в четырех милях или дальше, выпалила немецкая гаубица. Два осколка угодили Смиту в правую руку и в бедро.
Он дошел до перевязочного пункта, в ожидании медтранспорта выкурил сигарету и написал письмо матери, веля не волноваться: ранен он легко и очень скоро вернется на базу в Этапль. В полевом лазарете он оказался на попечении знакомых, симпатичных ему медсестер.
Однако спустя два дня у него началась газовая гангрена. В рану на бедре попали обитающие в почве бактерии, вызывая омертвение тканей и выделяя газ. Была сделана операция, чтобы остановить процесс. «После этого он быстро угас, – поведала его мать Руфь Толкину. – Он продиктовал письмо ко мне, говоря: со мной, мол, все отлично, вскорости после Рождества я вернусь в Англию. Он так и думал, не понимая, в какой он опасности…»
Джеффри Бейч Смит умер в половине четвертого утра 3 декабря 1916 года, в Варленкуре-ле-Па. Его командир рассказал миссис Смит: те, кто уцелел в ходе страшных первых дней на Сомме, думали, что, с вероятностью, доживут до конца войны.
Смит написал свое наиболее законченное стихотворение «Погребение Софокла» (начатое до войны и переписанное в окопах после того, как текст был потерян по пути во Францию) как опровержение аксиомы, будто «богов любимцы умирают юными»[102]. В ней он обрисовал совершенство прожитой до конца жизни:
Семижды счастлив тот, кому
Уйти по осени дано,
Когда хлеб сжат и в закрому
Укрыто на зиму зерно:
Не горше смерть его тогда,
Чем уходящие года.
Благословен семижды тот,
Кто в сумрачный немой покой
Допрежде срока не войдет,
Кого поманит смерть рукой
Как друга – ведь в конце дорог
Ждет отдых для усталых ног.
Кристофер Уайзмен сообщил о трагедии Толкину. «Дорогой Дж. Р.! – писал он. – Только что получил вести из дома. Дж. Б. С. скончался от ран, полученных при взрыве снаряда 3 декабря. Я сейчас не могу много говорить об этом. Смиренно молю Господа Всемогущего, чтобы стать достойным его. Крис». В ответ на письмо с выражением соболезнования Руфь Смит попросила Толкина прислать экземпляры всех стихотворений Джеффри, какие только найдутс