В эпилоге с участием Эриола (или, по некоторым предположениям, его сына Хеорренды) волшебный остров фэйри предстояло перетащить на его нынешнее место у побережья Великих земель Европы, но в результате очередной схватки морских божеств он разломится надвое, на Ирландию и Британию. Островные эльфы выступят в великий Исход – на помощь своей материковой истаивающей родне в войне против прислужников Мелько. Невзирая на надежды нового золотого века, после того как снова будет зажжено «Волшебное Солнце» или даже Два Древа, по всей видимости, предательство людей повлечет за собою полный разгром эльфов, и люди начнут вторжение в Британию.
Финальный кризис просматривается во впечатляющем эпилоге, набросанном Толкином на бумаге: предполагается, что таковы были слова Эриола, прежде чем он запечатал свою «Книгу утраченных сказаний» в Тавробеле:
И теперь отрадные те времена близятся к концу, и се! – вся красота, что оставалась еще на земле, – обрывки немыслимого очарования Валинора, откуда давным-давно явился эльфийский народ, – все развеялось в дым.
Эриол, который пишет с непосредственностью автора дневниковых записей, бежал прочь в преддверии страшной битвы между людьми на Высокой Пустоши поблизости – это явно Кэннок-Чейз с речушкой Шер (древнеанглийское scír ‘яркий’), струящейся вниз, к Грейт-Хейвуду.
Се, к вечеру ушел я крадучись с разоренной пустоши, и дорога моя, петляя, стремительно увела вниз по долине Стеклянного ручья, но закатное солнце почернело от чада пожарищ, а воды потока осквернила людская война и копоть сражения. <…>
И ныне скорбь… объяла эльфов, опустел Тавробель, и все бежали, [?страшась] врага, что воссел на разоренной пустоши менее чем в лиге отсюда; того, чьи руки обагрены кровью эльфов и запятнаны убийством собственной родни, того, кто стал союзником Мелько…
В словах, что эхом вторят последнему выезду Тинвелинта, Эриол вспоминает кавалькаду Гильфанона, старейшего из эльфов Одинокого острова, осиянную светом, распевающую песни; и народ Тавробеля, танцующий «словно облаченный в грезы» вокруг серого моста и слияния рек. Но теперь, записывает Эриол, островные эльфы тоже истаивают, или, может статься, это люди постепенно слепнут. Его последние слова предрекают, что чары развеются: люди в большинстве своем станут высмеивать саму мысль о фэйри – «лживые россказни для детей». По крайней мере, некоторые станут думать о них с теплотой как о метафорах природы – как о «призраке исчезающего очарования среди дерев». Лишь немногие будут в них верить по-прежнему – и смогут видеть, как эльфы заполоняют свои древние города осенью – а это их время года, – «достигнув, по сути, осени своих дней».
Но се, Тавробель забудет свое имя, и вся земля преобразится, и даже эти записанные мною слова, верно, все будут утрачены, так что я откладываю перо и не стану более рассказывать о фэйри.
Возможно, это не более чем совпадение, но «Весенняя жатва» – посмертно изданный сборник стихотворений Смита, составленный Толкином и Кристофером Уайзменом, – завершается таким секстетом:
Пусть отдохнет перо,
Мы рифмами играть повременим:
Да будет дух наш непоколебим,
Покуда зла не победит добро.
Начнется Новый Век – и дай нам Бог
Свершить все то, что не свершили в срок.
Однако столь же вероятно, что здесь, в задуманной концовке «Утраченных сказаний», Толкин предполагал ненавязчиво выразить свою признательность Дж. Б. Смиту, который так мечтал их прочесть.
Вследствие угасания эльфов – явления, со всей очевидностью предназначенного «объяснить» шекспировское и викторианское представление о фэйри, – мир и его судьба оказываются в руках людей. На первый взгляд, такой финал весьма мрачен: из заключительных слов Эриола следует, что человек «слеп, и глуп, и знает лишь разрушение». В «Утраченных сказаниях» Толкин не слишком далеко продвинулся с рассказом о том, как с наступлением эры солнца пришли второрожденные дети Илуватара; но из того немногого, что он успел написать, следует: Мелько в самом начале склонил их ко злу. Утратив свой первый дом в результате происков Мелько, люди так и не нашли нового Эдема, в отличие от Валар и эльдар. Между тем «Сказание о Турамбаре» может восприниматься как квинтэссенция идеи о несчастной судьбе людей; и даже после того, как Мелько был изгнан в небеса и лишен своей земной власти, он способен сеять зло в человеческих сердцах.
Казалось бы, есть все причины позавидовать эльфам, одаренным сверхчеловеческой искусностью, красотой и долгожительством – им суждено жить до самого «Великого Финала», почти в полной мере сохраняя энергию юности, и если они даже умирают насильственной смертью или от горя, они возрождаются как эльфийские дети. Толкиновские эльдар ничем не схожи с бессмертными струльдбруггами из «Путешествий Гулливера» Джонатана Свифта, чья жизнь – это бесконечное нисхождение в бездну физического и интеллектуального одряхления.
Однако без содействия людей вселенская драма Илуватара не достигнет завершения. В то время как космогоническая Музыка предопределила судьбу эльфов и даже Айнур, людям дарована «свободная способность» действовать вне ее пределов, так что «все в деянии и форме будет исполнено, и завершится мир вплоть до последней мелочи». Вероятно, без этого «свободного дара» все исполнилось бы в замысле (если не в воплощении), как только Музыка отзвучала; нам не оставалось бы ничего другого, как только идти предначертанным путем. (К счастью, Толкин, по-видимому, не пытался проиллюстрировать подразумеваемое предположение о том, что эльфы, Валар и Мелько не обладают свободой воли: это со всей определенностью повредило бы повествованию.)
В совокупности с «Утраченными сказаниями» идея этого «свободного дара» проливает свет на загадку о том, как именно диссонанс Мелько способен сделать еще более достойной «Жизнь – чтобы прожить ее». Здесь можно провести параллель с явлением, которое Толкин находил глубоко трогательным: «облагораживание низкого» через тяготы и страх. «В путешествии достаточно долгом, чтобы обеспечить какие-никакие тяготы, от неудобств до страха, – написал Толкин однажды, прозрачно намекая на Великую войну, – перемена в хорошо знакомых по “обыденной жизни” спутниках (и в самом себе) зачастую просто поражает». Потенциал для такой перемены или облагораживания перед лицом опасности лежит в основе изображения всех его персонажей. Именно это уравнение, посредством которого отдельные личности оказываются куда бо́льшим, нежели сумма всех их составляющих, выводит их за пределы, предусмотренные Музыкой, к совершенно непредвиденной цели. Тем самым в толкиновском легендариуме маленькие и слабые возвышаются и сотрясают основы мира, воплощая в себе то, что сам Толкин назвал «тайной жизнью творения и той составляющей частью, неведомой никому из мудрых, кроме Единого, которую привносят в Драму Дети Господни».
Люди в этой дохристианской мифологии не могут сознательно пребывать в общении с Творцом посредством таинств и молитвы, но, неведомо для себя, прозревают Его в величии природы. Туор и Эриол зачарованы непредсказуемым, чуждым морем, поскольку «и поныне живет в воде более глубокое эхо Музыки Айнур, нежели в любой другой материи, что только есть в мире, и в нынешние позднейшие времена многие из Сынов Людей неустанно и жадно внимают голосу Моря и жаждут сами не ведая чего». То, чего они безотчетно жаждут, – это вечная жизнь в небесах. Это тоска по дому: души людей переживут мир, в котором умирают их тела.
Один из наиболее радикальных творческих прорывов Толкина состоял в том, чтобы взглянуть на этот догмат веры в перспективе, поместив человеческих персонажей в картину, в которой ключевую роль играет – более того, которую написала – иная, родственная раса с отдельной судьбой. В глазах Свифта человеческая жажда бессмертия была сумасбродством, которое он безжалостно высмеивал в струльдбруггах. Толкин придерживался более сочувственного взгляда: он считал, что бессмертие и впрямь заложено в нашей природе, а человеческое сумасбродство заключалось лишь в ошибочном стремлении к простой неизменности во плоти. Начиная с самых ранних своих сочинений и далее Толкин оставлял без ответа вопрос о том, что станется с эльфами после Финала, – их судьба представляла собою неразрешимую загадку. Сами они, по-видимому, считали, что бытие их закончится вместе с миром и на блаженство в небесах Илуватара не надеялись. Смерть, как писал Толкин позже, была «Даром Илуватара» людям и выводила их в жизнь вечную, которая больше, чем просто долгожительство. Тем самым, воскресение Берена и Тинувиэли может показаться удручающе кратким в сравнении с земным сроком жизни, который они могли бы прожить как эльфы, но косвенным образом их вторая смерть даст им то, чего не могут обрести прочие эльфы: будущее «за пределами стен мира». В восприятии Толкина это – окончательное освобождение.
Весна, лето и многовековая осень эльфов могут восприниматься как осуществление внутреннего потенциала творения, но осуществление столь же ограниченное и ущербное, как и сам конечный мир. Если не считать всего того, что они узнали об эльфийском искусстве и благодати, люди остаются «путниками в ночи», которых мы впервые повстречали в «Песни Арьядора», стихотворении 1915 года. Между тем несовершенные боги под началом единого Бога обречены потерпеть крах в своих заботах о мире. Так что один из рассказчиков «Утраченных сказаний» заявляет, что Валар следовало выступить на войну против Мелько сразу после уничтожения Двух Дерев, и многозначительно добавляет: «И как знать, придет ли когда-нибудь от них снова спасение мира и освобождение эльфов и людей? Есть и такие, кто шепчет, будто это не так и надежда живет лишь в дальней земле людей, но как так может быть, я не ведаю». По всей видимости, подразумевается, что неудача ангельских представителей Господних в итоге итогов подготовит почву для прямого вмешательства Господа – пришествия Христа.