Федерико Кампанья
В начале XXI века жители Запада, похоже, достигли той стадии, когда их надежды на автономию и свободу наконец-то могут воплотиться в реальности.
После столетий секуляризма казалось, что традиционные религии потеряли свою гипнотическую силу. Наряду с опустением церквей культ «истинных богов» сжался до объекта чисто академического исследования, или до опоры, за которую отчаянно цепляются наиболее обнищавшие массы. В то же время кровавые бойни тотальных войн XX века, преданные революции и политические кошмары сумели преодолеть заклятие даже самых коварных светских религий. Фашизм потерял право занимать хоть какое-то место в рамках политического дискурса. Коммунизм превратился в излюбленную идейку интеллектуально ориентированных арт-институтов, стал земным лимбом провалившихся утопий. Претензия капитализма на статус единственно возможной рациональной глобальной системы вдребезги разбилась об его же собственные противоречия. В то время когда всё балансировало на краю эпохальной перемены, само понятие времени открылось для трансформации. Линейная последовательность прошлого, настоящего и будущего уже не пастух человеческих популяций, она больше не подталкивает их к эпическим бойням, всегда сопутствовавшим идеалистическим иллюзиям. Казалось, что историческое время исчезло, очистив небо над повседневной жизнью. А вместе с концом Истории также наконец-то окончился и ряд обещаний Прогресса.
Перед людьми Запада будущее открылось словно ненанесённая на карту бескрайность океана, возникшая из расселин земли. Для них не назначено никаких путей, чтобы покорно по ним следовать. Адмиралы и попы отказались от своих постов, заявляя, что всегда были просто частью команды. С мачт были спущены и сожжены флаги. Путы, удерживавшие абстрактную общественную мораль на головах жителей Запада, словно раскалённые шлемы в средневековой пытке, были ослаблены. Наконец-то они могли сменить злосчастное требование свободы вероисповедания на освободительный призыв к свободе от любого вероисповедания. Наконец-то они могли построить для себя сообщества, не просвещаемые ни одним центральным тотемом. Им больше не придётся искать автономии капитала, знания или законов над ними, они сами могут утвердить свою автономию над любыми абстракциями.
Но ничего из этого не произошло. Когда религиозный туман над их головами рассеялся и они увидели, что звёзды – это всего лишь холодные огни, равнодушные к их судьбе, их охватила паника. Граница между свободой и отчаянием внезапно оказалась очень тонкой. Незаслонённый религией или идеологией горизонт показался им слишком широким, а ветер – сильным. Как понять – как себя нужно вести, если никакой бог не говорит, что делать? Нервные системы жителей Запада раскололись, оставив их тонуть в саморазрушительном безумии. Им нужна была новая, низкая крыша над головой. Им нужна была новая форма утешения.
Подталкиваемый паникой, их план построения своего собственного нового подчинения почти достиг извращённого логического совершенства. Они понимали, что если воздвигнут другого идола для правления над собой, что-то вроде другого бога или другой идеологии, то будут обречены проводить ночи в страхе нового крушения своей веры. Боги возникают и пропадают, идеологии разрушаются на поле боя и на бирже. Даже золотых тельцов можно переплавить на серьги. Ещё они осознавали, что молитвы не были средствами привлечь к своим делам высшие силы, так как их молитвы никогда не были способны поддерживать царства их усопших богов.
Им же был нужен новый, самоисполняющийся тип молитвы, не обращённый ни к кому из богов, которые могли бы предать их.
Фактически им нужна была не молитва, а мантра: призыв, обращённый к себе самому, заклинание, бесконечно воспроизводящее себя, вера в веру.
Однако в своей традиционной форме мантра слишком непрактична, чтобы приносить пользу кому-то кроме монахов и отшельников. Если жители Запада хотели хоть как-то использовать её в своей повседневной жизни, они должны были найти способ адаптировать эту мистическую практику к структурам современного капитализма. Как бы могла выглядеть мантра в сердце глобального мегаполиса XXI века? Что ещё нужно сделать, чтобы суметь принять её одержимый дух, действующий как круглый магический щит, закрывающий устрашённых верующих от их страха свободы?
Имелся только один возможный, практически безупречный кандидат. Повторяющаяся деятельность par excellence Работа. Бесконечная цепь действий и движений, построившая пирамиды и вырывшая массовые могилы прошлого. Печать нового союза со всеми божественными силами, который окажется способен вновь связать воедино всё человечество в новом и вечном подчинении. Акт подчинения самому подчинению.
Работа.
Новая, истинная вера будущего.
Парадокс Работы
О чём мы говорим, когда мы говорим о Работе?
Очевидно, мы говорим о том виде действий, который производит все те предметы, которые мы видим вокруг нас. Работа создаёт курительную трубку и стену, молоко и хлеб, любезное обслуживание клиентов, полицию, сантехника и стиральную машину. Но мы впадём в заблуждение, если предположим, что эти продукты и услуги являются на сегодняшний день основным raison d'etre[8] Работы. Продукты и услуги – это только её самые зримые результаты, но более не её основная цель. Это отличие будет проще понять, если мы обратимся к традиционным призывным армиям. На первый взгляд может показаться разумным суждение, что милитаризация была основной, если не единственной целью их создания. Предположительно армии были только средством ведения войны. Однако едва ли это так. Война была самым впечатляющим результатом создания традиционных армий, но не основной целью этого. Прежде всего армии вырабатывали дисциплину как в мирное, так и в военное время.
Подобным же образом продукты и услуги составляют самый впечатляющий результат Работы, но на сегодняшний день едва ли их возможно считать её основной продукцией.
Этот разрыв между Работой и экономическим производством становится особенно явным, если мы рассмотрим экономический парадокс, характеризующий современную Работу.
С одной стороны, есть глобальная экономика, циклически разоряемая регулярно повторяющимися кризисами перепроизводства. Бесконечные поставки товаров, обрушивающиеся из заводов и офисов, которые руководствуются догмой о безграничном экономическом росте, но не находят соответствующего уровня спроса, как должно было бы быть в случае капиталистической экономики. Всякий раз по прошествии многих лет требуется кризис или война, чтобы уничтожить излишнее предложение. Мы слишком много производим, мы слишком много работаем, и делая это, мы регулярно разрушаем нашу экономику. Ещё более драматична ситуация со взаимоотношениями производства и окружающей среды. С целью подпитки текущих уровней перепроизводства – а также и перепотребления, хотя лишь промышленного, а не индивидуального потребления, – мы постепенно и упрямо опустошаем собрание естественных ресурсов, известное как окружающая среда. Перепроизводство разрушает не только глобальную экономику, но и глобальную биосферу. Наша избыточная Работа ведёт не только к экономическому кризису, но и к экологической катастрофе. Наконец, сейчас в нашем распоряжении есть набор технологий, которые были бы способны сделать большую часть человеческого труда излишним. Вместо получения выгоды от облегчения в результате передачи производства машинам, люди стали соперниками технологий и тем самым оказались вынуждены снизить свои требования и ожидания до уровня машины. Мы стараемся работать также много и также неутомимо, как машины, но делая это, мы превращаем себя во второсортные производственные машины, неспособные даже сравняться в эффективности с настоящими.
С другой стороны, дискурс, связанный с Работой, стал сейчас навязчивым как никогда. Для огромного большинства людей во всём мире наёмный труд всё ещё остаётся единственным возможным путём получения ресурсов, необходимых для выживания. В особенности на Западе, где армия катастрофически перерабатывающих – напичканных психоактивными наркотиками и средствами самолечения – сталкивается лицом к лицу с армией столь же катастрофически безработных. Работа не просто оказывается единственным входом на рынок ресурсов, но и основной платформой для обмена общественным признанием и сокровенным театром счастья. Не только в глазах равных себе, но и в своих собственных, то, чего человек стоит, определяется его профессией и уровнем производительности. Каждое мгновение дня, ускользнувшее от вселенной Работы – это потерянное мгновение, время отчаяния и одиночества. Без работы, вне Работы, мы ничто – это правда настолько, что даже потребление должно было превратиться в связанную с Работой деятельность. Офис стал тем местом, где, как предполагается, мы должны будем найти своё счастье и самоуважение – или, выражаясь языком офисной культуры, – «найти себя» – как и любовь к тому, что ты делаешь: где ещё мы можем чувствовать себя безопаснее, как не на своём рабочем месте, уютно устроившись в тёплых объятиях своей офисной семьи?
Я считаю это экономическим парадоксом, так как сигналы, исходящие от экономического и экологического коллапса, вкупе с доступностью сокращающих трудозатраты технологий, логически подталкивают к кардинальному уменьшению человеческих вложений в Работу. Однако, как мы видим, культурный дискурс вокруг Работы ускоренно движется в противоположном направлении, заявляя о как никогда важном значении Работы в нашей жизни и в построении экономической, социальной, даже эмоциональной среды.
Как же это возможно? Если результаты современной Работы оказываются ненужными и вредоносными, то почему же мы продолжаем в неё вкладывать всё? Зачем Работа вообще?
Традиционные призывные армии вырабатывали дисциплину – самый ценный ресурс для традиционных обществ ancien régime[9]