. Офисы и заводы наших дней вырабатывают повиновение – цемент, необходимый для общества, отчаянно старающегося удержать абстрактную, бессмертную крышу над своей головой. Если мы хотим понять взаимоотношение между подчинением и религией, нам следует начать с пристального взгляда на само подчинение.
Нередко обнаруживается серьёзное непонимание взаимосвязи могущества и повиновения. Принято считать, что повиновение подчиняется могуществу, правящему над ним как в логическом, так и в производительном плане. Принято считать, что приказание господина столь же производительно, как и деятельность тех, кто ему подчиняется. Мы глубочайше ошибаемся. Без повиновения раба приказы господина стоили бы немногим больше лая на ветру. Даже продемонстрированное самым властным образом и поддержанное самой грубой силой, могущество ничего не может сделать без повиновения. Именно повиновение рабочего пополняет запасы господина, начищает его столовое серебро и защищает его дом. Соотношение между могуществом и повиновением такое же, как между капиталом и трудом: ведь если капитал это не что иное, как застывший труд, – обваливающийся на головы самих рабочих как неизбежная реальность, – тогда и могущество есть не что иное, как застывшее повиновение, лавиной обрушивающееся на головы тех, кто подчиняется. Могущество бессильно, повиновение всемогуще.
После таких рассуждений практически спонтанно возникает вопрос: если могущество настолько слабо, что не способно существовать без активного повиновения тех, кто ему подчиняется, то тогда почему люди повинуются? Почему повинуемся мы? Понятно, что никто никогда не стал бы ничего делать, не считая, что это может принести ему некую пользу Никто не стал бы повиноваться лишь ради самого повиновения, но всегда пользуясь им как средством для некоей цели. Однако эти цели нам следует искать не в перечне непосредственных материальных благ, а в том, что мы ранее определили как сферу Религии.
Взгляд на историю повиновения может помочь нам прояснить такое утилитарное прочтение взаимоотношений повиновения и Религии.
Когда мы говорим об истории повиновения, мы с тем же успехом могли бы переменить порядок слов и поговорить о повиновении Истории. История и повиновение всегда, и по необходимости, шли вместе, ибо у них общее происхождение – в изобретении письменности. Согласно традиционной историографии, историю можно определить как период времени, начавшийся с первого появления письменных записей 3 200 лет до н. э. Подобные записи, как, например, те, что были найдены археологами в местности, известной в древности как Месопотамия, представляли собой глиняные таблички, создававшиеся храмами для ведения дел с окрестным крестьянским населением. В то время месопотамские храмы уже давно функционировали и как места богослужений, и в качестве мест хранения семян и инструментов, использовавшихся в сельском хозяйстве. Храмы обычно одалживали семена и инвентарь крестьянам, и записывали их долги на табличках. Если крестьянин не мог расплатиться по своим долгам, то и он, и его семья должны были заплатить своей свободой. Существовал обычай, согласно которому каждый новый царь должен был уничтожить все таблички в начале своего царствования или после успешной военной кампании. Но лукавые счетоводы храмов вскоре нашли выход, как избежать неудобств от этой монаршей милости. Вместе с первой формой письма и записи долгов, была изобретена и первая оговорка: храмовые писцы принялись вставлять оговорки о нерасторжении во все свои новые долговые таблички. Теперь долг оказывался вечным, вне зависимости от распоряжений царя.
Изобретение этой оговорки повлекло за собой гигантские изменения, далеко выходящие за рамки серого мирка простого учёта. Можно сказать, что с увековечиванием долгов крестьян посредством письма изменилась и сама структура мира. До этого момента все, кто существовал, были живыми организмами, плавающими над тонким слоем смертности и безжизненной неорганической материи. Даже бессмертие богов было довольно относительным и куда больше походило на смертную хрупкость людей, чем на небесную безмятежность, типичную для богов монотеистических религий. С введением нерасторжимых условий договора впервые появилось абстрактное бессмертие. Нечто, осмысленно сотворённое людьми, внезапно вознеслось над их головами и зажило своей собственной жизнью: жизнью, которая могла потенциально превзойти и пережить жизни своих создателей. Сначала долги, потом законы, а затем и сама История: плоть стала словом, и его абстрактная, бессмертная форма снова пала на живых, сокрушая их, связывая их по рукам и ногам. Это созданное человеком пространство бессмертия – которому мы можем дать определение пространства «нормативной абстракции» – окутало людские жизни словно их вторая природа. Наряду с природой биологической, ограничивавшей и определявшей сферу человеческого действия и возможностей, эта вторая природа нормативных абстракций установила даже ещё более жёсткую, узкую границу. Люди сотворили её, но не смогли отменить. И пока они умирали, написанное слово было бессмертным, а его приказания должны были оставаться неизменно производительными. Родилась цивилизация. С осознанием собственного бессилия человечество впервые охватила паника, затем страх и наконец зависть. Люди принялись желать себе бессмертия.
Они хотели заполучить его, или, вернее, хотели быть допущенными на эти бессмертные поля.
Как стать бессмертным? Как получить место в сонме абстракций? Это фундаментальный вопрос в самом сердце большинства религий и та точка, в которой религиозные стратегии теологов и «простых» верующих расходятся в наибольшей степени. В то время как теологи нередко предлагают философское созерцание чистых форм или божественной сущности в качестве ответа на вопрос бессмертия, огромное большинство верующих традиционно склоняются к двум различным наборам ответов.
С одной стороны, у нас есть типично христианская работа над телом, воплощённая в ритуале причастия. С целью быть допущенными в пространство бессмертия, верующие должны были начать с преображения своих тел. Вкушать «тело Христово» оказалось недостаточно, ибо плоть должна быть истязаема, унижаема и лишена наслаждения, так, чтобы она могла стать столь же бескровной материей абстракции.
С другой стороны, существует метод Ислама (само это слово в переводе с арабского и значит «покорность»). Мера чьей-то способности к проявлению покорности становится той монетой, которая в конце концов купит верующему билет на абстрактные поля бессмертия. Покорность бессмертной, нормативной абстракции должна быть полной, выраженной в делах и осуществляемой в повседневной практике жизни человека. Здесь Ислам соприкасается с протестантской этикой, молитвенные ритуалы сближаются с рутиной фабричной и офисной работы, а фанатизм традиционной религии – с фанатизмами современных не-религий. Только отдав нашу волю абстракции, мы – ничтожная, смертная плоть, сможем однажды получить дозволение стать такими же бессмертными, как те абстракции, которые мы воздвигли над своими головами. Только работая упорнее, превращая себя в машины, мы сможем превратить свою плоть в сталь, из которой выкованы наши цепи. Желание стать такой цепью приходит на смену желанию вырваться из них.
Религию слишком долго сравнивали с опиумом. Опиум замедляет физические и когнитивные процессы, побуждает того, кто его курит или принимает, закрыть глаза, отдохнуть. Опиум окутывает жизнь словно сетка от комаров, отгораживая от всего мирского шума, замораживая жизнь в вечном рассвете. Иначе работают религии: как традиционная вера в Святую Церковь, так и светские, современные версии. Религия попадает в кровоток и заставляет сердце ускоряться до невозможного ритма. Она поджигает все нервные пути, потом сталкивает мысли с мускульными тканями, пока кровоток не окажется достаточно сильным, чтобы напитать навязчивую гиперактивность, ускользающую от человеческого разума и возможностей. Она больше напоминает амфетамин, чем опиум, даже кристаллический метамфетамин больше, чем амфетамин. Главным образом она действует как яд. Субстанция, не покрывающая жизнь, словно лёгкое одеяло, но входящая в неё как насильник, искажающая её, овладевающая ею, сжигающая её дотла: она – перенапряжение, самопожертвование, крестовые походы, мегаломания самоубийств во имя той или иной нормативной абстракции.
Если религия – это яд, то неужели от него нет противоядия? Некоторые могут поддаться искушению и обратиться к греческому слову pharmakos («яд»), имеющему и второе значение – «лекарство», тем самым понимая яд и противоядие как два аспекта одной и той же природы. Продолжая рассуждать в этом направлении, они могут склониться к позиции, что прививка пациента умеренным количеством агрессивного средства в качестве метода вакцинации может стать эффективным лечением. Они будут убеждать, что лучшее, более мудрое, более тактичное использование Религии может стать подходящей прививкой от её чрезмерного употребления: умеренный патриотизм для борьбы с национализмом, светский ислам для борьбы с исламским фундаментализмом, жёсткое регулирование условий труда ради избегания чрезмерной эксплуатации и так далее. И хотя некоторые из этих предложений могли бы иметь какие-то положительные эффекты в краткосрочном времени, едва ли они преуспеют в нейтрализации мощи и амбиций Религии. Вакцинация хорошо срабатывает против вирусов, тоже живых существ, которые паразитируют на человеческих хозяевах изнутри. Но религия, как яд, живёт только лишь в качестве метафоры, она не живёт в той же плоскости существования, что и сосуды, в которые она проникает и которые разъедает. Нам не нужна вакцинация от Религии, нам нужно противоядие: вещество, действующее противоположно яду, но с той же силой.
Такое негативное, лобовое противопоставление яда и его противоядия позволяет нам сузить поле нашего исследования. Если религиозные дискурсы происходят из бессмертной сферы нормативных абстракций, то антидот, который мы ищем, должен существовать где-то вне этой сферы. Он может быть обнаружен и будет действовать только в пределах смертной жизни плоти. Если яд Религии навязывается нам словно обобщённый вид на горизонт, вечно не досягаемый и вечно в иллюзорных пределах видимости, то тогда его антидот, как и рабочий инструмент, должен иметь рукоятку, чтобы мы могли им пользоваться. Это будет не ещё одна нормативная абстракция, а метод действия.