Вольфи Ландштрайхер
С того момента, как анархизм оформился в отдельное радикальное движение, его ассоциировали с левыми, но такое отождествление всегда было натянутым. Левые, находившиеся во власти (включая и тех, кто называл себя анархистами, как, например, лидеры CNT и FAI в Испании в 1936–1937 годах), считали, что стремление анархистов к тотальной трансформации жизни и исходящий отсюда принцип заложенности целей в средствах борьбы являются помехой для их политических программ. Настоящее восстание всегда выходит далеко за пределы любой политической программы, и самые последовательные анархисты ожидали реализации своих мечтаний именно в этой грядущей неизвестности. Однако раз за разом, когда пожары восстаний остывали (а иногда даже, как в Испании 1936–1937 годов, когда они всё ещё ярко пылали), ведущие анархисты снова занимали свои места в качестве «совести левых». Но если несдержанность анархистских мечтаний и тех принципов, на которых они настаивали, были помехами для политических схем левых, то сами эти схемы были куда большим бременем на шее анархистского движения, пригибая его своим весом «реализма», не способного мечтать.
Для левых социальная борьба против эксплуатации и угнетения по своей сути – политическая программа, которую следует реализовать любыми наиболее целесообразными средствами. Эта концепция, разумеется, требует политической методологии борьбы, а такая методология обречена на противостояние некоторым основным принципам анархизма. Прежде всего, политика, как отдельная категория общественного бытия, есть отделение решений, определяющих наши жизни, от исполнения этих решений. Такое разделение заложено в институтах, принимающих и навязывающих эти решения. Не столь важно, насколько демократичны или согласованы эти институты; разделение и институционализация, присущие политике, всегда прибегают к жульничеству лишь потому, что им требуется, чтобы решения были приняты ещё до того, как возникнут обстоятельства, их порождающие. Поэтому необходимо, чтобы решения приняли форму всеобщих правил, которым всегда нужно следовать в определённых ситуациях, невзирая на специфические обстоятельства. Здесь-то и кроются семена идеологического мышления – когда идеи повелевают деятельностью людей, вместо того чтобы служить им в разработке их собственных проектов – но к этому я перейду позже. С анархистской перспективы столь же важен и тот факт, что власть заключается в этом принятии решений и навязывании институтов. А левая концепция социальной борьбы именно навязывает, завоёвывает или творит альтернативные версии таких институтов. Другими словами, это борьба за перемену, а не за уничтожение институционализированных отношений власти.
Этой концепции борьбы с её программным основанием требуется организация как средство осуществления самой борьбы. Организация представляет борьбу, поскольку является конкретным выражением своей программы. И если занятые в ней люди считают эту программу революционной и анархистской, то организация для них представляет собой революцию и анархию, а сила организации приравнивается к силе революционной и анархистской борьбы. Очевидный пример такого подхода можно найти в Испанской революции, где верхушка CNT, вдохновив рабочих и крестьян Каталонии экспроприировать средства производства (а также оружие, с которым они создали свои свободные ополчения), не распустила свою организацию и не позволила рабочим на своих собственных условиях пересоздавать общественную жизнь, но вместо этого взяла на себя управление производством. Эта подмена рабочего самоуправления профсоюзным управлением дала результаты, которые теперь может изучать любой человек, желающий взглянуть на те события критически. Отделённая от людей, её осуществляющих, и переданная в руки организации, борьба против правящего порядка перестаёт быть самостоятельным проектом этих людей и вместо этого становится внешним делом, к которому они примкнули. Поскольку само дело приравнивается к организации, то основной деятельностью приверженцев этого дела становится поддержание и расширение организации.
В реальности левая организация – это средство, с помощью которого левые намерены трансформировать институционализированные отношения власти. Неважно, делается это путём обращения к текущим правителям и использованием демократических прав, путём завоевания государственной власти на выборах или насилием, путём организованной экспроприации средств производства или же сочетанием всех этих методов. Чтобы это осуществить, организация пытается превратить себя в альтернативную власть или контрвласть. Вот почему она должна принять текущую идеологию власти, например, демократию. Демократия – это такая система отделённого и институционализированного принятия решений, которой требуется создание общественного консенсуса для предложенных программ. Хотя власть всегда зиждется на применении силы, в демократических рамках такое применение оправдывается согласием, которого можно достичь. Вот почему левым необходимо завоевать как можно большее число сторонников, как можно больше засчитанных голосов в поддержку своих программ. Таким образом, будучи приверженцами демократии, левые должны принять иллюзию количества.
Попытка завоевать сторонников требует обращения к самому минимальному общему знаменателю. И вместо жизненно необходимых теоретических исследований левые разрабатывают набор упрощённых доктрин, сквозь призму которых нужно смотреть на мир, и литанию о моральных прегрешениях нынешних правителей, которая, как надеются левые, найдёт отклик в массах. Любые вопросы или изыскания за пределами этой идеологической схемы горячо осуждаются или рассматриваются с недоумением. Неспособность к серьёзному теоретическому исследованию – вот цена принятия иллюзии количества, согласно которой число приверженцев, независимо от их пассивности и невежественности, а не качество и соответствие идей и практики, считается отражением силы движения.
Политическая необходимость обращения к «массам» также заставляет левых прибегать к методу лишь постепенных и частичных требований к существующим властям. Этот метод, разумеется, вполне согласуется с проектом трансформирования отношений власти именно потому, что он не бросает вызов самим основаниям этих отношений. По сути, выдвигая требования к власть имущим, он подразумевает, что простой (хотя возможна и экстремальная) корректировки существующих взаимоотношений достаточно для реализации левой программы. При этом методе не ставится под вопрос сам правящий порядок, потому что это будет угрожать политической схеме левых.
В этом постепенном пошаговом подходе к переменам и состоит доктрина прогрессивизма (действительно, именно «прогрессивный» – это один из наиболее популярных ярлыков среди сегодняшних левых и либералов, которые предпочли бы забыть другие запятнанные слова»). Прогрессивизм – идея о том, что существующий порядок вещей является результатом текущего (хотя, возможно, и «диалектического») процесса совершенствования, и если мы приложим усилия (путём голосования, петиции, судебного процесса, гражданского неповиновения, политического насилия или даже захвата власти – всего, кроме её разрушения), то сможем продвинуть этот процесс ещё дальше. Понятия прогресса и постепенного частичного подхода, являющегося его практическим применением, указывают на ещё один количественный аспект левой концепции общественной трансформации. Такая трансформация – это всего лишь вопрос степени, чьей-то позиции на текущей траектории. Верная степень корректировки приведёт нас «туда» (где бы оно ни было). Реформа и революция – это просто различные уровни одной и той же активности. Таковы абсурдности левачества, которое по-прежнему не видит очевидного свидетельства того, что единственная траектория, на которой мы находимся, по меньшей мере, с подъёма капитализма и индустриализации, – это всё увеличивающееся обнищание существования, которое не может быть устранено реформами.
Постепенный подход и политическая необходимость в категоризации также приводят левых к оценке людей с позиции их членства в различных угнетаемых и эксплуатируемых группах, таких как «рабочие», «женщины», «цветные», «геи и лесбиянки» и т. д. Такая категоризация лежит в основе политики идентичностей. Политика идентичностей – это определённая форма ложного противопоставления, при которой угнетённые предпочитают отождествлять себя с конкретной социальной категорией, вследствие чего их угнетение возрастает, как и предполагаемые акты сопротивления угнетению. На деле же продолжающееся отождествление с такой социальной ролью лишь ограничивает возможность тех, кто практикует политику идентичностей, глубоко анализировать своё положение в этом обществе и индивидуально противостоять угнетению. Что тем самым гарантирует продолжение тех социальных отношений, которые и вызывают их угнетение. Но только в качестве членов категорий эти люди подобно пешкам могут быть полезны левым в их политических манёврах, так как их социальные категории принимают на себя роли групп лоббирования и центров силы в рамках демократического устройства.
Политическая логика левых с её организационными требованиями, принятием демократии, иллюзией количества и оцениванием людей лишь как членов социальных категорий – по существу коллективистская, подавляющая человека как такового. Это выражается в призыве к людям пожертвовать собой во имя различных целей, программ и организаций левых. За этими призывами обнаруживаются манипулятивные идеологии коллективной идентичности, коллективной ответственности и коллективной вины. Те, кто определяются как принадлежащие к «привилегированной» группе, – «натуралы», «белые», «мужчины», «жители страны первого мира», «средний класс» – оказываются ответственными за всё угнетение, приписываемое данной группе. Тогда манипуляциями они принуждаются к искуплению этих «преступлений», к безоговорочной поддержке движений тех, кто более угнетён, чем они. Определённые же как члены угнетённой группы манипуляциями принуждаются к принятию коллективной идентичности этой группы во имя обязательной «солидарности» – сестринства, чёрного национализма, квир-идентичности и т. д. Если же они отвергают или даже лишь глубоко и радикально критикуют такую групповую идентичность, то это приравнивается к одобрению ими своего угнетения. По сути, человек, действующий сам по себе (или лишь вместе с теми, к кому он чувствует настоящую привязанность) против своего угнетения и эксплуатации, с которыми он сталкивается в жизни, оказывается обвинённым в «буржуазном индивидуализме», несмотря на тот факт, что он (или она) борется именно против отчуждения, разделения и атомизации – непременного результата коллективно отчуждённой социальной активности, которой государство и капитал – так называемое «буржуазное общество» – нас облагают.