Отношение анархизма к демократии представляет собой практически ту же ситуацию, что и его отношение к левизне. Согласно одному взгляду, анархизм – это усовершенствованная форма демократии. Согласно другому (разделяемому мной), анархизм влечёт за собой отрицание демократии по той простой причине, что он отрицает правление. Демократия же есть форма правления. Мои аргументы уже доступны на русском языке1. Фактически, на русском они даже более доступны, чем на английском. Уже самые ранние видные анархисты: Уильям Годвин, Макс Штирнер и Пьер-Жозеф Прудон отвергали демократию. В 1848 году, в разгар революции, Прудон осудил всеобщее избирательное право как «мистификацию»2. Почти все анархисты всегда отвергали представительную демократию в теории, хотя анархо-синдикализм и предлагал систему, равнозначную представительной индустриальной демократии3. Всё, что не так с политической демократией, не так и с демократией индустриальной, и, возможно, даже в большей степени4. Однако анархистам следует отринуть и прямую демократию, поскольку «демократия есть по сути – логическое противоречие, физическая невозможность. Настоящая демократия возможна только в небольшом сообществе, где каждый может участвовать в принятии каждого решения; а будучи согласованным, оно не будет обязательным»5.
Я нигде не наблюдаю энтузиазма по отношению к демократии, кроме как у левых, но скептически оцениваю их искренность. Не все они были настроены прокоммунистически, но всех их шокировал коллапс европейского коммунизма. Они воспринимали кончину Советского Союза как потерю, даже антисталинисты: троцкисты, левые коммунисты, социал-демократы Холодной войны – и анархо-левые. Леваков и так уже презирали. Теперь же над ними ещё и смеялись как над лузерами. Академические учёные-пропагандисты из истеблишмента – не сумевшие предвидеть крах коммунистов – восславляли конец истории6. Их неправота была тут же доказана, например, войнами на Балканах и ростом радикального ислама. Но даже большинство левых, чья политическая проницательность весьма слаба, не бросились в объятья этих новых врагов Запада. Вероятно, они смутно ощущали, что, в конечном счёте, левые – даже марксисты и анархисты – настолько же часть Запада, как и христианство, промышленный капитализм, виски, гильотина и атомная бомба.
Поэтому, я считаю, левые и бросились в объятья демократии и провозглашают себя самыми демократичными из демократов. Это было оппортунизмом. Это было сделано с целью отмести давнишние подозрения общества в нелояльности. Это было сделано, чтобы отождествить себя с популярным делом. Но демократия – непопулярное дело в демократиях. В старых демократиях это в основном всего лишь дурная привычка. В молодых демократиях – это причуда, нередко недолговечная, – люди понимают, что им больше по нраву национализм или религиозный фанатизм.
Анархистское возражение против любой демократии всегда заключается в том, что анархисты отвергают тиранию большинства, так же как и тиранию меньшинства, ведь нам всё равно, сколько там тиранов, нам не нужно никаких. Так или иначе, все демократии прошлого и настоящего были олигархиями, хоть «прямыми», хоть «представительными»7. Это столь же справедливо в отношении средневекового Новгорода, как и в отношении кальвинистской Женевы или республиканской Венеции. Всегда это была власть меньшинства: часто, как в случае с Венецией, власть крайне малочисленного меньшинства. А чистых прямых демократий не было никогда. Согласно Жан-Жаку Руссо: «Афины не были в действительности демократией, но весьма тиранической аристократией, управляемой учёными и ораторами»8. И в античных Афинах, и в средневековой Швейцарии или в пуританском Массачусетсе народные собрания делегировали большую часть своих полномочий выбранным представителям9. Мюррей Букчин полагал, что афинская Агора и городские собрания в колониальной Новой Англии были образцовыми прямыми демократиями10. Он ошибался, как обычно. Городские собрания в Новой Англии фактически были местными олигархиями; собирались они нечасто, их посещаемость была низкой, и они «не соответствовали ни одному настоящему демократическому стандарту»11. Народные собрания в греческих полисах проводились редко, если не считать пример Афин, но даже там на них ходили неактивно. В Афинской державе в апогей её могущества было 20–40 тысяч полноправных граждан (из 250–300 тысяч жителей). Однако открытое место для собраний, Пникс, вмещало лишь 6 тысяч12. Даже тысяча граждан, соберись столько однажды, были бы по большей части незнакомы друг с другом и не смогли бы осуществлять непосредственную демократию, если бы того захотели. Но этого-то они как раз не хотели! Афинским идеалом не было, как для Букчина, правление большинства: им был консенсус13.
Демократия народных собраний прибегает к эмоциональной демагогии, фракционности, политиканству «партийной машины», запугиванию несогласных и изменениям политического курса14. Хорошо мотивированные, организованные активисты подавляют простых людей, как об этом писал Френсис Бэкон: «Часто бывает, что небольшое число непреклонных берёт верх над многочисленным, но более умеренным противником»15. Шарлотта Уилсон писала, что «…побеждает человек с самым зычным голосом, с самым ярким красноречием, с самым острым умом и с наибольшей напористостью»16. Или, другими словами: «Ассамблея отбивает охоту участвовать в ней у человека, не желающего находиться в одной комнате, например, с Мюрреем Букчиным»17. Бенджамин Такер же утверждал в 1891 году: «Анархизм столь же враждебен голосованию, как мир враждебен пороху»18.
Принятие решений на основе консенсуса не является единственной либертарной альтернативой правлению голосующего большинства, как это иногда полагают19. Когда оно осуществимо, это лучшая система20. А наиболее осуществимо это в гомогенных сообществах, таких как племя, при наличии там собраний, или в небольших группах, объединённых общими религиозными или политическими целями. К примеру, на собрании квакеров, где можно ожидать возникновения «общего мнения собрания». Анархистские группы единомышленников – вот другой пример, которой был знаком и Букчину21. Некоторые объединения активистов – феминисток или энвайроменталистов, к примеру, – практиковали консенсусное принятие решений. Такое наиболее реально в группах, объединённых одной целью. Мюррей Букчин, участвовавший в энвайроменталистской организации “Clamshell Alliance”, с яростью отвергал принятие решений путём консенсуса, поскольку считал, что они подвержены манипуляциям со стороны лидеров и фракций22. Конечно же, это, как я только что говорил, также противоречит и тому, что защищает сам Букчин, – противоречит прямой демократии с правлением большинства. На самом же деле недовольство Букчина было вызвано тем, что он не смог навязать свою волю Альянсу, так же как он не смог навязать свою волю хиппи и «новым левым», как не смог навязать свою волю анархистам «образа жизни». Такую ситуацию в разговорном английском называют «зелен виноград».
Не существует наилучшего метода анархистского принятия решений для всех ситуаций. Поскольку анархисты превыше всего ценят личную свободу, они конечно же предпочли бы, чтобы отдельные люди решали свои проблемы своими средствами, прибегая лишь к небольшой помощи друзей. Но в других случаях, особенно при конфликте, способном оказать воздействие на других людей, возможно добровольное посредничество медиатора, выбранного обеими сторонами. Это широко практикуется в сообществах анархо-примитивистов23. Одна из важных причин, почему анархисты содействуют радикальной децентрализации, состоит в том, что по своей сути коллективные решения следует принимать мельчайшими из возможных групп, людьми, лично знающими друг друга. Среди тех, кто относится друг к другу с уважением и заботой, разногласия могут возникать не только по определённым темам. Они также могут касаться и ценности существующих отношений. Невозможно написать точнее, чем это сделал Эррико Малатеста после того, как он безоговорочно отверг власть как большинства, так и меньшинства: «По нашему мнению, следовательно, необходимо, чтобы большинство и меньшинство преуспели в жизни вместе, мирно и взаимовыгодно через взаимное согласие и компромисс, через разумное понимание практической необходимости общественной жизни и полезные уступки, которые обстоятельства делают необходимыми»24.
Руссо полагал, что «чем важнее и серьёзнее решения, тем более мнение, берущее верх, должно приближаться к единогласию»25. Если так, то чем более мелким и функционально специализированным является совещательный орган, тем более вероятно, что он придёт к решению, устраивающему всех. Если это считать анархией или одной из её принципиальных составляющих, тогда анархия в букчинской Коммуне со всеобъемлющими полномочиями почти столь же невозможна, как во всемогущем «Левиафане» Томаса Гоббса.
Есть и ещё кое-что. Анархисты выступают за самоорганизацию обычных людей. Но они также полагают, что живя в условиях анархии, люди станут менее обычными. Анархистское равенство – не гомогенность, единообразие или посредственность. Люди всегда будут разными, и это хорошо. Демократия склонна способствовать схожести. Анархия же сохраняет, защищает и даже содействует различиям. Лучше всего анархии подходит этика совершенства, а не мораль долга. Демократия понижает, анархия возвышает. Будут поощряться ум и творческое мышление. Гениальность, талант, умения, сила, разум, эмпатия получат возможность развиться до своих естественных пределов. Результатом будет не общество «равных» (если под «равными» подразумевать идентичных: клонов). Это будет многообразное общество терпимых и превосходных. Все различия будут уважаться, но ни одно из них не будет давать власти. Это будет не демократия, а всеобщая аристократия. Как писал Джордж Вудкок: «На самом деле идеал анархизма далёк от демократии, доведённой до своего глобального предела, он куда ближе к очищенной и распространённой на всех аристократии»