26. Говоря же словами бразильского анархиста Жозе Ойтисики, «Я не стремлюсь к демократизации аристократов. Я стремлюсь аристократизировать демократов»27. Анархия будет сообществом – или сообществом сообществ28 – тех, кого ситуационист Рауль Ванейгем называл «хозяевами без рабов»29.
Crimethlnc. – это сеть североамериканских анархистов, размещающая популяризаторские работы по анархизму в различных медиа. Я пристрастно характеризовал этот проект как «облегчённый Боб Блэк». Первый текст в разделе «Демократия» – это их сжатая анархистская критика демократического правления.
Мсье Дюпон – псевдоним двух британских работников почты на пенсии. Они пришли к анархизму от левого радикализма, принеся с собой его пуризм. Их идея, которую я критиковал, заключается в том, что никто – ни «дореволюционные» активисты, ни даже рабочий класс – не могут ничего сделать, чтобы разжечь революцию. У рабочих нет классового сознания. По сути, у них вообще нет никакого сознания! (авторы так и пишут). Революция произойдёт, если произойдёт, в силу неспособности капитализма преодолеть очередной из своих неизбежных экономических кризисов. И тогда, но не до того, анархисты должны выйти на авансцену со своими спасительными предложениями. Такой жёсткий экономический детерминизм уже давно оставили марксисты, за исключением нескольких ультралевых. Поскольку эта теория осуждает анархистскую деятельность любого рода как бесполезную – включая и их собственную – она непопулярна среди анархистских активистов30. Представленная здесь критика демократии не связана с политическими и экономическими предсказаниями авторов.
Брайан Мартин – родившийся в Америке австралийский учёный на пенсии, определяющий себя как анархиста. В качестве альтернативы демократии он предлагает «демархию». В своём эссе он критикует выборы, а также более известные альтернативы им. Его «альтернативная альтернатива» – это демархия, при которой на основе случайной выборки из числа добровольцев набираются участники «функциональных групп»31, в которых путём непосредственного общения и принимаются решения. Это может быть альтернативой демократии, но альтернатива ли это управлению? Добровольцы должны стать экспертами в своих областях деятельности или уже быть заранее компетентными. Тут можно вспомнить тезис Алекса Комфорта о том, что властные должности привлекают тех, кого он называл «правонарушителями». Бакунин предупреждал об опасности тирании и коррупции при господстве экспертов32. Пример древних Афин демонстрирует, что правление непрофессионалов – это всё-таки тоже правление.
CrimethInc. Проблема – правительство (пер. с англ. Н. Охотинапо: CrimethInc. The Problem is Government //To Change Everything: An Anarchist Appeal, https: //crimethlnc.com/tce).
Мсье Дюпон. Демократия (пер. с англ. Н. Охотина по: Monsieur Dupont. Democracy ⁄⁄ Anarchy: Ajournai of Desire Armed. No. 60. Fall – Winter 2005–2006. P. 39–41).
Брайан Мартин. Демократия без выборов (пер. с англ. В. Садовского по: Martin В. Democracy Without Elections ⁄⁄ Reinventing Anarchy, Again. P. 123–136).
Проблема – правительствоCrimethInc
Правительства обещают права, но могут только отнимать свободы. Идея прав подразумевает центральную власть, которая будет даровать их и защищать. Но всё, что достаточно сильное государство может гарантировать, оно же может и отобрать; наделение правительства силой на решение одной проблемы открывает ворота для новых проблем, которые оно создаст. И правительства не генерируют силу из ничего – они пользуются нашей силой, которую мы можем употребить куда эффективнее, не задействуя громоздкую машину представительства.
Самая либеральная демократия действует по тому же принципу, что и самая деспотичная автократия: централизация силы и легитимности в структуре, призванной монополизировать насилие. Уже не имеет значения, перед кем отвечают бюрократы, управляющие этой структурой: перед королём, президентом или электоратом. Законы, бюрократия и полиция – старше демократии, и они действуют одинаково, что в демократиях, что в диктатурах. Единственное отличие в том, что поскольку мы выбираем управленцев, мы считаем эти инструменты своими – даже когда они используются против нас.
Диктатуры по своей сути нестабильны: целые поколения можно убивать, кидать за решётку и промывать мозги, а их дети всё равно заново выйдут на борьбу за свободу. Но стоит пообещать каждому шанс навязать волю большинства всему населению, и все единогласно выступят за систему, которая стравливает их друг с другом. Чем больше влияния, как людям представляется, они имеют над государственными институтами принуждения, тем более популярными эти институты становятся. Возможно, этим объясняется то, что глобальная экспансия демократии совпадает с невероятным неравенством в распределении ресурсов и власти: ни одна другая система правления не смогла бы сдерживать такую шаткую ситуацию.
Когда власть централизована, людям нужно получить верховенство над другими, чтобы как-то повлиять на собственную судьбу. Борьба за автономию канализируется в состязание за политическую власть: посмотрите на гражданские войны в постколониальных странах между народами, которые прежде вполне мирно сосуществовали. Те, у кого власть в руках, могут сохранить её, только ведя постоянные войны против собственного или иностранного населения: так Национальная гвардия была возвращена из Ирака, чтобы быть развёрнутой в Окленде.
Там, где имеются иерархии, они благоволят тем, кто наверху, с целью централизовать власть. Добавление сдержек и противовесов к системе означает только одно: что мы полагаемся на защиту со стороны как раз того, в защите от чего нуждаемся. Единственный способ оказать воздействие на власти, не втягиваясь в их игры, – это создание горизонтальных сетей, которые могут действовать автономно. Но когда мы будем достаточно сильными, чтобы власти нас восприняли всерьёз, мы уже будем достаточно сильными, чтобы самостоятельно решить свои проблемы.
Нельзя прийти к свободе иначе как через свободу. Нам нужно не одно бутылочное горлышко на всех, а широкий диапазон площадок, где мы могли бы осуществлять власть. Не единая легитимная реальность, а пространство для многообразных нарративов. Вместо принуждения, присущего правительству, нам нужны структуры принятия решений, продвигающие автономию, и практики самозащиты, которые могут держать рвущихся к власти на безопасном расстоянии.
ДемократияМсье Дюпон
Всякий раз, когда анархист говорит:
«Я верю в демократию»,
где-то умирает маленькая фея.
Принципы демократии, обременённые чувством вины и снабжённые дополнительными системами контроля, воздействуют на все элементы радикального мышления подобно рою мошкары в конце лета, но анархистская среда, по-видимому, особенно склонна допускать и даже приветствовать эту с ума сводящую кару небесную…
Постоянное возвращение внутри этой среды к демократическим догмам осуществляется как раз теми, кто в остальном неплохо осознаёт полное отсутствие своей связи с этими догмами – как с греческими идеалами, так и с народовластием. Они понимают, что в действительности это не более чем стадная бессмысленность подгоняемого скота, скорее Арни Лос-Анджелесский[15], чем Сократ Афинский. Эти революционеры в моменты прозрения вполне отчётливо декларируют прочную связь между капиталом и его политическим менеджментом, но кажется, что даже этого недостаточно, соблазну возвращения к идеалам демократических форм невозможно сопротивляться.
1
Демократия – это специализированная форма политического господства, преподносимая в качестве объективной универсальной ценности; её устанавливает в качестве политической цели общества (или его идеала) элита, чья реальная власть в обществе отнюдь не политической природы, а основана на всепроникающей экономической эксплуатации.
Если рассмотреть более детально управление, политику, законы, то демократическая практика государства предстаёт как нечто объективное и окончательное благодаря тому чрезмерно сложному процессу, который ей предшествует; в действительности, однако, сама основа этого процесса, от исходной идеи до её воплощения, не выходит за рамки экономически навязанного дефицита. А ограничивает распределение партия капитала, поскольку она преследует собственные интересы.
Возьмём для примера создание Национальной службы здравоохранения (NHS), она стала примером par excellence и светочем славы социал-демократии, пусть даже одиноким и потускневшим. Если мы возьмём NHS, отметим все пункты её реальной эффективности в улучшении здоровья пролетариата и отметим также неуклонное превращение идеи общественного сервиса в товар, если, учтя все это, мы сохраним критический взгляд, то останутся такие вопросы: а) если NHS стала уступкой со стороны правящего класса, пределом его готовности уступать, то ради чего была эта уступка? б) в чём состоит функция здоровых работников для буржуазии? в) какие ещё политические, стратифицирующие, организационные функции возлагает на службу господствующая в обществе буржуазия? Если мы критически поместим функции NHS в контекст более широких намерений правящего класса, то увидим, что наши завоевания на деле никогда не были нашими. А то, что относится к NHS, в равной мере приложимо и к образованию, к правам наёмного работника, к социальным расходам, к вовлечению в политическую жизнь и ко всем прочим достижениям демократии.
Демократия заботится о степени рефлексивного управления социального тела, но социальное тело не определяет само себя, оно определено формой товарного потребления. Это значит, что институты управления имеют власть только вмешиваться в то, что уже так или иначе существует.
Демократия и её производные, таким образом, обслуживают партию капитала сразу на многих уровнях, но всегда скрывают его эксплуататорский социальный механизм.
Единственные голоса и единственные идеи, которые когда-либо возникали в демократическом диапазоне, единственные голоса, которые слышно в рамках демократической схемы, это – по сути – буржуазия. Таким образом, функцией демократии оказывается ограничение образа допустимого высказывания, и подача этого ограничения как полного спектра возможных высказываний, а одним из производных последствий этого ограничения оказывается огораживание и дальнейшая девальвация многих политических ориентиров. Так, например, тирания, диктатура и тоталитаризм теряют свои практические привязки к нашей жизненной реальности, когда состоявшаяся демократия содействует смерти двадцати тысяч человек в день от голода, провоцирует случайную гибель десятков тысяч гражданских лиц в войне против Ирака, разрешённой торговлей ручным огнестрельным оружием убивает одного человека каждую минуту, и сверх всего этого систематически привязывает миллиарды человеческих существ к капиталистическому производству. Демократический идеал не постулирует, что жизнь должна сводиться к рабочей функции, не гласил он и того, что большинство людей будут обречены на существование без всякой надежды владеть результатами собственного труда.
Демократия сама по себе – это эвфемизм для капитализма, как в выражении «Британия является демократией», а из этой исходной мистификации проистекают и другие. Демократия сама себе дарует право завладеть концепцией «свободы» и диктовать нам её значение – так она становится свободой слова, или свободой голоса, а «равенство» становится равенством возможностей или равенством перед законом. В этих и многих других случаях универсальное устремление отшлифовывается до такой степени, что оно начинает беспрекословно служить узким интересам правящего класса и содействует закреплению общества в той жёсткой форме собственности, которую определяет этот класс, и которая всегда тщательно скрывается за демократическим горизонтом.
Другими словами, наиболее существенное для происходящего – кто есть хозяин, кто предопределяет действие – всегда отсутствует во всех узаконенных взаимодействиях с ним и в допустимых рассуждениях о происходящем.
2
Самые радикально настроенные демократы стремятся к установлению так называемой настоящей, или прямой, демократии, которая, по их словам, вместит все социально значимые явления внутри предлагаемого народного собрания. Находясь в характерном для левых хроническом колебательном движении, они одним махом забывают о том объективном влиянии, которое большие деньги оказывают на все выдвигаемые решения, забывая о собственных усилиях по выявлению таких случаев среди текущих проблем.
Левые с энтузиазмом расследуют те взаимосвязи, которые обнаруживаются между политической партией у власти и её коррумпированностью капиталом; радуются раскрытию участия Республиканской партии в контрактах по восстановлению Ирака (чего ещё они ожидали?), но не делают никаких дальнейших выводов. Левые не учатся и, похоже, патологически не способны вывести общее из частного. Они не размышляют о тех вероятных манипуляциях, на которые капитал может пойти в отношении их собраний, и не учитывают то текущее влияние, которое капитал имеет на свою собственную продемократическую линию. А она, посмотрим правде в глаза, уж больно похожа на путь наименьшего сопротивления. Этот отталкивающий трёп в стиле Майкла Мура[16], эти американские флаги на мирных демонстрациях – «мы – подлинные стражи демократии», «мы – настоящие патриоты» – как будто вся эта пыль в глаза не является частью настоящей, реальной проблемы.
Радикальные и «прямые» демократы, по-видимому, вечно обречены не помнить, что форма, которую принимает общество, определяется не общественным мнением, а владением собственностью. Поверхность, состоящая из мнений и субъективных ценностей, даже если превращается в массовое движение, не может выступать никаким противовесом силе обладания собственностью. Подобные движения открывают клапан с надписью «Высказаться», но не более того, это «телефон доверия, где вас услышат», но линия обрезана, они встают «за всё хорошее», но ноги вязнут в зыбучем песке. Все эти петиции, лоббирование, протесты и давление – множество открытых дверей, ведущих в никуда.
Лабиринт соучастия оборачивается фетишем отчуждённого сознания, «вовлечение» предназначено специально для того, чтобы убедить излишне доверчивых в том, что их дело особое, что на этот раз они действительно осуществляют прорыв вопреки всему, что ранее исходило от оплота бюрократии, «министерства околичностей», и что подлинные изменения уже совсем, совсем близко… Но, увы, нет прорыва и нет изменений – и если, как сами радикалы и диагностировали, наша демократия это признак фундаментального экономического отчуждения, то было бы странно лечить его, в самом деле, простым применением его же собственного симптома.
Демократия выглядит сублимированной политикой в ситуации, когда запрещён передел собственности. Её продвигают как форму политической компенсации за ту цену, которую общество платит за исходный запрет. Она гласит, что всё остальное, всё, что не относится к собственности, может обсуждаться, и всё равно мы видим, что даже эта ограниченная сфера должна подвергаться постоянному пересмотру – собственность уязвима и изменчива, она требует постоянной заботы и защиты. Так что если исходить из того, что демократия по своей сути – это трюк для отвлечения внимания от экономического господства одного класса над другими, то маловероятно, чтобы какая-то народная ассамблея хоть в каких-то обстоятельствах смогла бы противостоять неявным манипуляциям со стороны скрытых сил, группировок, расколов и т. д. (напротив, чем более собрание открыто и честно по отношению к гражданам, тем более оно подвержено скрытым воздействиям). Я также не вижу, каким образом любой имеющийся демократический институт мог бы противостоять возникновению хоть одной ступени отчуждения между ним самим и общественным организмом. А кто знает, что скрывается в этом невысказанном пространстве?
Демократия не может демонтировать капитализм.
Если у вас есть искушение поднять руку, чтобы спросить, что же нас ждёт, я бы ответил просто: сперва должен произойти радикальный переворот во владении собственностью, а лишь затем выстраивание любых политических институтов – сначала нужно наглядно продемонстрировать свою силу, и тогда, соответственно, человеческие существа смогут организоваться.
3
В последнее время анархисты попадают в ловушку, пытаясь формализовать совокупность дискуссии, согласия, несогласия, легитимации, делегирования и т. д. по демократическому принципу; для этого есть множество причин. Для начала, это неотрефлексированное применение систематически обедняющегося словаря – какие ещё у нас есть слова для самоучреждающихся людей, для кого самоорганизация и является конечной целью деятельности? Кроме того, анархистская среда хочет успокоить более широкое антикапиталистическое протестное движение, которое, как можно предположить, было сбито с толку или даже напугано ею.
Мсье Дюпон много и пафосно писал о самообмане антикапиталистического протеста, так что здесь будет достаточно просто сказать, что я не считаю это, в сущности, реформистское движение заслуживающим столько внимания со стороны нашей среды. Антикапитализм – это бесконечная цепочка мнений, скрывающихся одно за другим, но по сути это протест буржуазии против самой себя, движение за социальные реформы, которое, однако, стремится сохранить привилегию своего класса (экономически подкреплённую) обращаться к правительству и быть им услышанным.
Антикапиталисты легитимизируют себя, критикуя революционеровмечтателей, и заявляют, что именно они говорят от имени самых бедных. Обвинения в незначительности и оторванности от реальности попадают в цель, и анархистская среда прячет своё лицо от стыда, делая вывод, что у неё нет права открывать бедным глаза на иллюзии самоопределения, антиимпериализма и демократических политических реформ, этот предопределённый багаж их грядущего освобождения. В ответ на травлю со стороны реформистов анархисты молча строятся в шеренгу, в свои цели и принципы добавляют к классовому анализу другие политически значимые угнетения и заглатывают целиком всю левую повестку. В этом ошибка анархистской среды. Она не только может, но просто обязана распространить свою критику за пределы лёгкой цели – Америки и «большого бизнеса». Её анализ должен учитывать ту восстановительную роль, которую играют ложные и в основном консервативные решения, предлагаемые Америке левыми и легко сдерживаемые системой товарного потребления. Декларируемые чаяния антикапиталистического движения не совпадают с интересами мировой бедноты: то, что преподносится нам как желания бедных, в действительности формулируется за них в качестве альтернативы настоящему, а приверженность альтернативному плану куда более расплывчата, нежели яростное отрицание текущего состояния. Несмотря на всё это их демократические представители не устают настаивать на свободном рынке и демократии, и этим, в общем, всё сказано.
Не будет чудесным предсказанием предположение о том, что многие, если не все, вовлечённые в текущее протестное движение, окажутся в будущем предпринимателями и политиками, частью истеблишмента. Такова история политического протеста. Французская, американская и русская революции, и даже протесты 60-х – все скрывали эгоистичные, экономически обусловленные амбиции за Бирнамским лесом[17] призывов к всеобщему освобождению.
4
Многие энергичные и независимые люди шли в демократическую политику со словами, что они намерены привести демократическую практику в соответствие с заявленными идеалами. Все они закончили тем, что адаптировались к порядку, существовавшему до них. Английская бунтарка, депутат парламента Дайан Эбботт, известная лишь тем, что клеймила своих коллег, «новых лейбористов», за то, что те отдавали детей в частные школы, в итоге сама устроила ребёнка в частную школу. Я не критикую её, это неизбежно, политические классы не смешиваются, её ребёнок определённо стал бы мишенью для остальных, а природа привилегий состоит в том, что ты можешь уклониться от того, от чего не могут уклониться остальные. Те, кто пытается реформировать привилегии изнутри, оказываются в итоге их бенефициарами. Так что нет ничего удивительного, когда в анархистской среде по тем или иным причинам провозглашаются демократические амбиции, а самопровозглашённые анархисты, «мы имеем в виду совсем не то, что они», венчают свои бесславные карьеры предложением анархистам участвовать в избирательном процессе (как бывший редактор “Green Anarchist” в выпуске “Freedom” от од.08.2003). Когда анархисты объявляют себя демократами ради респектабельности, чтобы ловчее делать академические карьеры, чтобы подключиться к общепринятой и уважаемой левой традиции, чтобы участвовать в глобальных форумах, когда они увенчивают своё разложение словами «мы тоже демократы, мы подлинные демократы, партиципаторные демократы», они не должны удивляться тому энтузиазму, с которым демократия отвечает на их комплименты, и, разумеется, извлекает свою пользу. Те, кто поставил свои подписи, вскоре обнаружат себя молчащими по большому спектру вопросов, которые демократия и стоящие за ней силы втайне считают себе враждебными, и в этом невидимом букете – особенно большое и яркое место занимает классовый вопрос.